скачать книгу бесплатно
Записки прохожего
Валерий Кожушнян
С годами чувства влюбленности, а тем более любви, воспринимаются острее и болезненнее. Поздняя любовь – это как наваждение, как последний подарок судьбы, как последний журавль в небе, улетевшего вперёд каравана. Её утрата – это страдания, исполосованной острым кинжалом разлуки, души. Такие страдания могут затмевать всю твою маленькую вселенную, приводить к полному или частичному упадку жизненных сил.
Валерий Кожушнян
Записки прохожего
роман в капсулах, письмах, монологах, откровениях, снах и видениях
«В этом мире я только прохожий,
Ты махни мне весёлой рукой»…
С.Есенин.
Глава первая
Неотправленное письмо
Ранним утром пошёл снег, неожиданный в эту пору для южных широт.
В ноябре или декабре понятно, но в середине октября?! Какой-то климатический казус. Природа будто устала от налаженного ею же из века в век порядка, уронила вожжи, впав в усталую дремоту. Тут же минутной слабостью матушки воспользовался вездесущий хаос. Наслал, невесть, из каких пределов пронизывающе холодного, порывистого, дерзкого норда и вечных своих спутников – угрюмых туч. Небесные странники сгрудились над беспечно-весёлой местностью. Ветви деревьев и кустарников, ещё густо охваченные зеленой листвой, уверенно тянулись к небу, не подозревая о зимней беде. Ближе к утру ветер окончательно угомонился, тучи замедлили свое движение, а затем и вовсе застыли над городом, не в силах тащить далее свою зимнюю поклажу. Из множества прорех на землю стал валить снежный пух. Он падал плавно, крупными хлопьями и с тем плотным тихим шелестом, от которого, говорят, немеют радары и прочая чуткая техника.
Анатолий Сергеевич поднялся затемно, ощущая в голове лёгкий шум и тяжесть в груди. Из головы не выходил странный сон, который после пробуждения пошёл стремительно истаивать льдинками на стекле, оставляя лишь в памяти какие-то обрывки и едва уловимые образы. В душе нарастали тягостные и неясные чувства невосполнимой утраты…
– «Земную жизнь, пройдя до половины,Я очутился в сумрачном лесу…», – вслух ли, про себя ли, произнес он в сомнении. И сразу почувствовал чьи-то взгляды на себе. Ему стало неуютно…
Только не в лесу оказался, а в каком-то помещении, напоминающий длинный и мрачный коридор с бесконечной перспективой…
– Хто тута? – незнакомый хриплый голос с явным молдавским акцентом вопросил в рассеянный сумрак. Судя по голосу, вновь прибывший, был сильно напуган.
– Кого надо? – отозвался некто толстым голосом.
– Мы шо, у подвале? – не унимался первый голос.
– В заднице у чёрта… – усмешливо продолжил диалог второй голос.
– Парни, прекратите пугать человека, – урезонил третий голос. – Объясните толком новичку – мы на допросе…
– Какой на хрен допрос, – вступил в разговор ещё один голос. Судя по ноткам, обладатель низкого тембра явно числился в командирах. – Собеседование называется. Сказали же нам по прибытию… Здесь, скорее всего, подземная какая-то контора. Скоро узнаем – на кой хрен мы им сдались…
– Мэй, хлопци, дапы мене у расположении надо. Узнают, шо я утёк, семью арестуют. А долго тута будут тремать?
– Задолбал этот перебежчик…
– Мэй, хлопци, дапы я, етот, парламентёр а фост (был – молд.)…
– Да объясните этому парламентёру, наконец, что сами ни фуя не знаем… Покою ведь не даст… – подал голос другой обитатель коридора.
– Слушай сюда, лодочник! – начал объяснение обладатель командирского голоса. – Ты попал …
– А с откудова вы знаете, шо я на лодке был?
– Да мы отсюда всё видели, – встрял насмешливый голос. – Хорошо тебя долбануло, прямо в серёдочку…
– … на пункт сортировки, – выждав паузу, продолжил командир. – Через пару минут всё узнаешь. Выйдет Распределитель и растасует всех по камерам…
– А шо тут – тюрьма? Дапы отсюда как видеть можно? – кидал испуганно вопросы в пространство Лодочник, подслеповато всматриваясь в коридорный сумрак.
Ему никто не ответил. Повисла не тягостная всеобщая пауза, будто все присутствующие одновременно погрузились в свои мысли.
Тем временем в коридоре сумрак стал бледнеть, наполняясь мягким зыбким светом, и Он увидел всех персонажей этого странного помещения – их было четверо. Обратил внимание – трое в военных камуфляжах. Вновь прибывший, чёрт знает, в какой форме – дедовский китель, брюки колхозного покроя и в кедах. И только Он был в летней гражданской одежонке.
Бестолковый гражданин в кителе, получивший от вояк кличку «Лодочник», суетливо топтался у стены, двое сидели на низкой лавке, четвёртый прямо на полу. Он помимо воли стал пристально разглядывать своих соседей. У сидящего на полу бойца не было ног. Выделялись оборванные до колен пустые с бахромой штанины. Ни одного пятнышка крови не было видно, однако лицо безногого ничего не выражало. Весь облик и характерные черты славянского лица, сидящего на полу человека, ему показались знакомыми. Он просто не мог вспомнить – где и когда его видел? У всех к тому времени, Он понял, уже имелись клички. Этот – Безногий, другой – с командирским голосом – Обожжённый. Сидящие на лавке, были неестественно черны лицами, у одного из них зияла большая дыра в середине груди. К нему обращались «Дырявый». Странно как-то все они выглядели. Лодочник с пустым рукавом и рваной раной в области живота. «Прямо морг с говорящими трупами», – мелькнуло у Него в сознании.
– Пацаны! Надо кое-что прояснить нашему Поэту, – кивнул на Него Дырявый. – Видите, он весь в непонятках…
«Вот и мне уже пришпилена кличка, – мелькнуло без особых эмоций. – Здесь, наверное, так надо».
– Валяй! Ты у нас птица-говорун, – приказал Обожжённый.
– Да ладно, Савельич! Не гони!
– Давай, давай – не кобенься…
– Слушай сюда, Поэт. Полчаса назад ты проходил мимо нашего обгоревшего БэТэРа, что стоит перед автомобильным мостом, так? Он согласно кивнул, мол, было дело. Это наша коробочка и одновременно братская могила. Сука румынская ловко нас подстерегла. Шарахнул с гранатомёта почти в упор. Не заметили, гада. Теперь вот сутки маемся в этом коридоре… Вон, тот, без ног который, сибиряк. Да какой он хер сибиряк? Наш, Бендерский, приехал оттуда… Рванул за бабой в Сибирь. Влюбился, она у нас прошлым летом отдыхала. Так вот, пока он там лес рубил да любимую свою искал, у него дочь нацики изнасиловали в Кишиневе. Потом, когда началась у нас бойня, тещу накрыло миной в огороде, а жена без вести пропала. Вот он и рванул обратно в Бендеры. Ух, и злой до опоновцев был… Покосил их из пулемёта с батальон, не меньше. Наш командор – из российской армии, хотя он тоже из местных. Ну, а я водила нашей машины боевой, тоже местный. Тренер по гребле…
«Мы здесь, оказывается, все погибшие! Значит и меня?..» – почти равнодушно отметил Он.
– Этот, за тобой прибывший, ты уже понял, – Лодочник. С ним вообще хохма вышла. Рассказать? – повернул голову в сторону четвёртого персонажа Дырявый.
Молдаванин махнул целой рукой, мол, бреши дальше.
– Так вот. Стояли наши ополченцы в районе Кочиер. Почти километр с гаком выше плотины Дубоссарской. Мы наблюдали на этой стене, – указывает на противоположную сторону, – как в телевизоре: и картинка и звук… Такого кина я в жизни не видел. Вроде, ты из тех мест родом? Там наши пацаны оборону держали, многие тренеры из базы гребной. Мои кореша. Тяжёлый участок. Так вот, случилось как-то утреннее затишье на их позициях. Немного расслабились, но наблюдатели зырили чётко. Вдруг докладывают своему командору, мол, в нашу сторону движется гребная лодка с белым флагом на носу. Кинулись к биноклям. Этот, – кивает на стоящего у стены, – гребёт. Видно, лодка гружёная, тяжело шла. Подняли и наши белую тряпку в знак того, что заметили парламентёра. Короче. Причаливает минут через двадцать этот фрукт к нашим и первым делом спрашивает: «У вас, хлопци, снайпер есть?» Наши мужики в удивлении задают вопрос: «Зачем?» «Надо, – говорит, – румын-инструкторов кончать, двое их. Мэй, такие они пидарасы! Сильно злые. Воюют нашими руками… Из-за них стоко сельских поубивало, шо хоронить не успеваем… Убейте их, га?! (Дырявый смешно передразнивает Лодочника). Тут наши парни прислали вам продукты и выпивку».
Ну, значится, кинулись мужики разгружать. Солидные, доложу я вам, припасы прислали и пойла всякого прилично. Надо заметить, наши уже три дня на чисто сухом пайке перебивались. За такое подношение можно ещё троих завалить в нагрузку. Понятное дело, согласились! Командор призвал двух снайперов, приставил им Лодочника, чтоб показал конкретно инструкторов румынских. Тот их мухой вычислил. Молодец! Запомнил их рожи. Парни уже было взялись за припасы, чтоб обмыть, значится, успех, а Лодочник говорит, что надо, мол, минут десять подождать. Хлопцы его должны знак подать с того берега белой тряпкой – что всё в ажуре. Это в метрах ста ниже позиций, вдоль берега кусты, где засели его кореша. Смотрят внимательно в бинокли. Минут через пять машут – всё! Работа сделана! Наш парламентёр на радостях танец «Сырбу» запалил. Сели парни вкруг и давай гужеваться. Лодочник через полчаса к родне запросился в Кочиеры. Объяснил, что обещал пацанам вина и самогона привезти, чтоб и там веселье случилось. В смысле, поминки по румынам… Отпустили. Обещал к вечеру вернуться, пусть они, значится, помогут ему отправиться на свой берег. Так и сделали. Вернулся Лодочник – зюзя зюзей. Твою мать… Как его отправлять? Посоветовали рано утром двинуться. А он – ни в какую, мол, пацаны ждут. Вылили ему на голову ведро воды, дали понюхать нашатыря, кое-как привели в чувства и предупредили плыть на кусты, где его кореша дожидаются. Всё бы хорошо, но чёрт его дёрнул затеять песню. Видать, распирало от счастья. Где-то на середине реки, слышим знакомую мелодию и слова: «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»… и так далее. Ну, не идиот! И где он только слова выучил? Спой что-нибудь молдавское… Нет, душа героики захотела. Получи, пацан, по полной! Кому надо, услышали русскую песню, хоть и с молдавским акцентом. По воде вечерней звук далеко разносится. Там, кроме местных резервистов, полно опоновцев было. Кто такую песню может петь? Конечно, сепаратист! Тем более что этот придурок ещё и с курса сбился. Прёт на всех парах прямо к своим позициям. Вдруг раздалась короткая очередь пулемёта с того берега. Ну, наш снайпер на чеку был. Быстро угомонил стрелка. А этот парламентёр ни хрена не слышит и не понимает. Орёт «Варяга» во всё горло. Тут и просвистела мина, аккуратненько так, в самую середину лодочки. Меткие оказались, сволочи. На этом песня и кончилась…
В коридоре воцарилась на миг тишина. В стене напротив неожиданно засветилось пятно, словно кто-то неведомый ожидал конца истории. Через пару секунд стала вырисовываться на этом месте дверь. Через мгновение она отворилась, и оттуда вышел Некто в белом мерцающем одеянии. Раздался сильный голос, никак не соизмеримый по силе звука, облику и росту. Это был Распределитель. Он указал пальцем на Поэта и сказал: «Тебе в другую дверь. Не твоё время…» Затем всё исчезло, и наплыла темь…
Анатолий Сергеевич встряхнул головой, будто остатки сна-видения сбросил, прошёл на кухню, включил свет, поставил на газовую плиту чайник, приготовил чашку, пакетик чая, два кубика сахара и собрался, было, направиться в ванную. Но что-то остановило его. Он отдёрнул штору и взглянул в окно. Свет плафона мешал разглядеть улицу, и он поспешил к выключателю. Снова приник к окну. Сначала он ничего не понял и беспомощно оглянулся в кухонное пространство, слабо освещаемое газовой конфоркой. За окном совершалось таинство преображения. «Господи, снег!» – окончательно проснулся Анатолий Сергеевич. Он опустился на табурет и стал растерянно и вместе с тем жадно наблюдать за снегопадом. «С чего это вдруг?» – спросил он себя, и, не найдя ответа, уткнулся лбом в холодное стекло. За окном, будто невидимый сказочный маляр заштриховывал уличное пространство, всё меньше оставалось тёмных пятен. Торжествующая белизна высветила утреннюю мутную темень. Улица заметно теряла свои очертания. Один за другим вспыхивали огни окон в соседних домах, рябые и нечёткие от белых густых штрихов. Снег падал, и ни один звук не нарушал этого величественного паренья.
– Чудны дела твои, Господи! – громким шёпотом произнес Анатолий Сергеевич. – Да и чего ждать от природы, если кругом бардак творится…
–он не закончил монолога, зябко передёрнул плечами и застыл, глядя в окно.
Там, на пустых улицах, снегопад стал гуще и ещё более захватывал своим немым действом. Красиво, чёрт возьми! Падающий снег завораживает, и Анатолий Сергеевич всё не мог оторвать взгляда от парящих снежинок. Так бы вечность смотрел. Отвлёк зашумевший чайник. Анатолий Сергеевич вздохнул обречённо, сожалея о разрушенном очаровании посторонним звуком, поднялся, запахнул старенький халат и взялся налаживать нехитрый завтрак.
Проживал он один в двухкомнатной квартире с улучшенной планировкой в пятиэтажном доме, построенном на излёте советской эпохи. Мебель и вся квартирная обстановка состояли из позднего достижения молдавско-советских мебельщиков. Сборная стенка с набором праздничной посуды и стекла, диваны, деревянные кровати, кресла, столы и столики, настенные ковры и паласы для пола, а также кухонная утварь и убранство имели ещё довольно свежий вид. Всё это они прикупили с женой сразу после возвращения из далёкого Севера. В обновленной квартире им удалось прожить всего несколько лет. Позже родню разбросало по белу свету. Время нынче такое: на отчей земле негде приткнуться человеку, чтобы достойно век коротать. Да чего уж там, хотя бы сносно. Жена, бывшая учительница истории, в дальнем зарубежье (Италии) вместе с подругой устроилась на хлебное место служанкой в богатом доме, деньги зарабатывает. Сын со своим семейством укатил обратно в Сибирь. Считай, тоже уже заграница. Только Анатолий Сергеевич со своей, как оказалось, не очень востребованной специальностью архивиста, остался здесь, на юго-западном островке бывшего могучего государства, в качестве хранителя семейного очага. Да и теплился ли этот очаг? Он в это почти уже не верил, и потому перестал огорчаться. Переболело, перегорело и отдалилось прошлое. Часто на память ему приходили некоторые стихи М.Лермонтова, которого он открыл для себя гораздо позже своих сверстников. Вот и в эти минуты безмолвного снегопада всплыли неожиданно строки:
«Любить… но кого же?.. на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно…»
Помнил, как поразили тогда эти стихи, в сущности, ещё юного человека. Лермонтов был моложе его тогдашнего чуть ли не вдвое. Но какая глубина! Какая потрясающая искренность и понимание человеческой судьбы! А если вникнуть ещё глубже – бесстрашное порицание самого мирового устройства! Как сегодня стали близки ему мысли поэта! В себя он заглядывал все реже, ибо ощущал лишь неразгаданную пугающую тоску.
Со своими родными встречался архивист сначала раз в год, по приезду их в отпуск, а позже и того реже. Дом для родни стал как бы ещё одной промежуточной станцией на пути к Черному морю и разным зарубежным курортам.
Работу свою Анатолий Сергеевич не любил и не только из-за невнятных экономических мотивов. Просто копаться в архиве – не его дело. Он слыл когда-то неплохим журналистом, но когда это было? – вспоминалось не всегда ясно, все детали размылись в пространстве и времени. То ли сказались осложнения после травмы головы, то ли уже стали проступать возрастные немощи – он конкретно так и не узнал от лечащих его врачей…
В молодости Анатолий любил движение, поиск, встречи, которые сулили неожиданные открытия удивительных природных красот страны от Карпат до Урала и Сибири и даже до сопок Дальнего Востока, встречи с яркими, неординарными людьми. А вот ближе к срединному возрасту, его будто подменили. Медики в данном случае связывают такое состояние человека с наступлением возрастного кризиса. Анатолий Сергеевич к таким доводам мало прислушивался и объяснял самому себе проще – усталостью от бурных конца восьмидесятых и начала девяностых. Что сулили дальнейшие годы, он понял – предугадывать не было смысла. В семье он чувствовал себя всё более отчужденно, заметно иссякли родственное тепло и душевная близость. И так само собой получилось, что спустя несколько лет он остался в доме один.
Служил Анатолий Сергеевич в архивном ведомстве, не проявляя излишнего рвения, но и не пускаясь во все тяжкие. Всё равно ехать куда-либо и снова обустраивать своё семейное гнездо ему давно расхотелось, да и годы уже не те, не за горами маячила пенсия. А потом пришла простая и спасительная мысль: кому-то надо оставаться и на родной земле, иначе терялся смысл такого всеобъемлющего и глубокого понятия как Отечество. Об этом он не распространялся. Держал глубоко в себе свои чувства и мысли. В общих беседах, которые случались в их отделе, нередко возникали разговоры и на тему малой и большой родины, общего государства, которого вдруг не стало, и на другие высокие материи. Здесь он чаще всего отмалчивался. Глубоко личная для него была эта тема…
Копался потихоньку в своём архивном секторе, и довольно быстро увлёкся поисками и открытиями, как выражался шеф, «неизвестных исторических и культурологических страниц родного края». Известных оказалось не так уж и мало. С недавних пор нагрузка лично на Анатолия Сергеевича удвоилась, уволился один из сотрудников. Вот так собрался за неделю и уехал к большой неожиданности коллег архива. Принимать нового сотрудника ведомство не торопилось.
Через час Анатолий Сергеевич брёл на службу в осенней кургузой куртке и в молодежной бейсболке, оставленной ему сыном, узнавая и не узнавая привычные городские пейзажи. Деревья стояли в белых папахах и выглядели величественно и горделиво, напоминая подгулявших мукомолов, вкривь и вкось распластались вдоль тротуара оснеженные кусты. Воздух был свеж и прозрачен, пронизанный тонким ароматом созревших арбузов. Странно и непривычно выглядела округа, но Анатолий Сергеевич чуть запаздывал, не имея времени любоваться зимними картинами. Однако с удовольствием вдыхал остуженные острые запахи утреннего города. Голова не болела, и весь организм наполнялся бодростью. Состояние как раз, кстати, сегодня надо было разобрать скопившийся ворох архивных бумаг, сделать запросы в городские и республиканские организации по поводу предоставлению архиву всевозможных справок и документов.
После развала Союза отдельные его части, большие и малые, спешно налаживали и приводили в порядок свою историю и государственные институты. Кроме своих дел – поиска документальных свидетельств по истории края, Анатолию Сергеевичу необходимо было и чужие дела подтягивать. В связи с уходом молчаливого коллеги Анатолию Сергеевичу достались для обработки и литературные архивы. Свои литераторы, которые и здесь имелись в небольшом количестве, ещё не доросли до высокого звания классиков, если не считать нескольких приезжих авторов, имевших уже имя, надолго осевших в приднестровском крае. Однако серьезных, признанных современных писателей, ни в городе, ни в округе пока не обнаружились. Мимолётно заезжающие корифеи пера союзного значения, конечно, оставляли литературный след, но бледный и неясный для знатоков, что уж говорить о массовом читателе. Однако порядок есть порядок. Необходимо классифицировать имеющиеся исторические и литературные произведения в виде научных исследований, статей, коллективных художественных сборников и брошюр, публикаций в местных газетах, и даже, при удачных поисках, некоторые неопубликованные рукописи, дать оценку их значимости для края. Все эти вещественные доказательства культурного слоя требовалось разыскать, заактировать, то есть присвоить номер фонда, описи и дела, прошить и, таким образом, включить в состав республиканского архива, ибо собственного, отдельно выделенного, литературного фонда ещё не было создано.
К своему нынешнему аморфному состоянию Анатолий Сергеевичпривык, как привыкают к хроническому недугу. Действовал он по принципу:поспешай медленно. Одиночество совершает над человеком удивительные вещи – тихо и незаметно немеют душа и чувства. Замкнутая жизнь прессует личность неспешно, зато надёжно и также основательно, как застывающий бетон. Менять свою нынешнюю жизнь Анатолий Сергеевич не имел ни сил, ни желания, а главное – смысла.
Вот уже битый час он безуспешно рылся в чужом письменном столе, отыскивая тощенькую папку с перечнем имён и публикаций местных малоизвестных авторов. Видел же её собственными глазами, а вот куда подевалась, он, по выражению своих дальних российских родственников, ладу не мог дать. Неужели этот угрюмый коллега прихватил её с собой? Литератор непризнанный, мать его за ногу… Он неизвестно отчего разозлился не на шутку. Заодно и на некоторых местных пиитов. Раздражало, что в своей поэтической и языковой раскованности, стихотворцы местного разлива доходили до полного абсурда. Вспомнилось из учебников: в двадцатых годах нынешнего столетия в молодой стране Советов также бурлили всевозможные течения в поисках новизны, за гранью смысла – яростное отрицание культуры старого мира, беспощадное перемалывание устоявшихся норм языка и литературных форм. Всё в жизни повторяется, но уже в виде фарса. Вдобавок Анатолий Сергеевич испытывал глухое недовольство и по поводу запущенных дел, оставленных ему в наследство Григорием Ивановичем. Слышал Анатолий Сергеевич, что тот подался в Москву якобы за литературной славой. Ну и флаг ему в руки.
«Должна ведь быть эта папка, видел её собственными глазами, – мытарил себя Анатолий Сергеевич. – Ну и пылищу развел товарищ…» Анатолий Сергеевич чихнул, чертыхнулся, обтёрся носовым платком и собрался пойти на перекур, чтобы чуть остыть и унять раздражение, но в последний момент решил ещё раз проверить выдвижной нижний ящик письменного стола. В сердцах дернул за скобу, но ящик не поддался. Вероятно, плотно был забит бумагами. «Какой чушью я занимаюсь, – устало подумал Анатолий Сергеевич. Он вдруг почувствовал себя разбитым. – Кому нужна эта макулатура? Труха бумажная…» Он разогнулся и пнул в сердцах по ящику. От удара ящик провис и на пол вывалились запылённые папки. Несколько секунд Анатолий Сергеевич смотрел на сотворенное им же самим безобразие и со вздохом нагнулся за папками.
– Анатолий Сергеевич, с кем вы там воюете? Мышь, что ли, гоняете? – поинтересовался из своего начальственного угла весёлым тоном завотделом Владимир Петрович.
– С литературой, чёрт бы её забрал совсем, – глухо из-под стола отозвался Анатолий Сергеевич.
– С литературой?! Грешно вам, батенька, измываться над трудами соотечественников, – поддал весёлости завотделом.
Ух, как терпеть не мог Анатолий Сергеевич эти его, скопированные с вождя мирового пролетариата словечки, которыми любил к месту и не к месту пересыпать свою речь Владимир Петрович, а тем более насмешливый, на грани язвительности тон. Особенно его утреннее, почти обрядовое, приветствие коллегам, произносимое шефом нарочито на ужасном английском: «Ху изепсен ту дэй!» Интонации, с которыми произносил шеф эту фразу, наводили на мысль об уличном ругательстве.
– Да ничего с нею не сделается. Эти рукописи не горят, не тонут и не гниют, – вяло откликнулся Анатолий Сергеевич, не имея ни малейшего желаниявступать в дискуссию со своим начальником.
– Я вам советую присоединиться к нашим дамам. Они там без вас явно скучают. Курите на здоровье, пока не уляжется пыль в нашем отделе, – гаерно заключил Владимир Петрович.
«Вечно со своими прибамбасами, – вспомнил Анатолий Сергеевич студенческое словечко, которое они нередко употребляли в отношении московских пижонов. – Позёр плешивый. Решил – умнее всех в отделе. Кандидат кухонных наук». Он не то, чтобы не любил своего шефа, просто мало уважал. Историю КПСС, а тем более научный коммунизм, Анатолий Сергеевич вообще не считал за науку. Правда, в вузе он изучал эти труды. Куда денешься? Время было такое. А завотделом когда-то защитил диссертацию на кандидата по этому направлению. Тем временем грянули перемены, и кандидат наук такого профиля перестал быть востребованным. Только лишь благодаря ловким сокурсникам обрёл Владимир Петрович место завотделом республиканского архива.
Анатолий Сергеевич старался в отношениях со своим начальником держаться независимо и, насколько позволяло положение рядового сотрудника, снисходительно. Но это не всегда удавалось. Уж слишком чувствовал себя шеф уверенно и непогрешимо – начальник! Анатолий Сергеевич разогнулся, прихватил наугад несколько тощих папок. Посмотрел на своего руководителя, как ему показалось, внимательно и строго, и послушно направился к выходу.
– Ценю ваше трудовое рвение, но зачем уж так-то, – кивнул завотделом на папки в руках Анатолия Сергеевича.
– Взгляну между делом, – поспешил выйти Анатолий Сергеевич.
– Ну-ну, – весело блеснул модными очками Владимир Петрович. Последнее слово всегда оставалось за ним.
В коридоре Анатолия Сергеевича встретил взрыв хохота. Он даже на секунду приостановился. Девушки стояли кружком, скрывая в центре миловидную, небольшого роста, рассказчицу. Она жестикулировала и что-то весело тараторила. «Опять Женя свежий анекдот рассказывает подругам, – догадался Анатолий Сергеевич. – И откуда она их только выуживает?». Ему нравилась эта хрупкая, изящная девушка с пышной гривой мелко завитых медно-рыжих волос. Возможно, крашеных. От неё исходили флюиды доброжелательности и легкой весёлости. Она нередко помогала ему разбираться в тонкостях архивного дела. В совместной работе сблизились, иногда беседуя на отвлеченные темы. Непосредственность, острый ум, юмор очень импонировали Анатолию Сергеевичу. С ней он себя чувствовал расковано и легко.
– Сергеич, огоньку? – заметила Женя Анатолия Сергеевича. Она щёлкнулагазовой зажигалкой. Он прикурил, и устало прислонился к стене.
– Ой, вы какой-то не в себе. А это ещё что такое? – Женя потянулась кпапкам.
Анатолий Сергеевич инстинктивно дёрнулся, но тут же конфузливо протянул своей любимице одну из тощеньких папок. Он сам толком не мог уяснить себе, зачем прихватил их с собой. Смотреть здесь, в коридоре, бумаги он не собирался.
– Ещё не смотрел толком…
– Вечно вы, Сергеич, скромничаете, – Женечка проворно выхватила из рукархивиста бумаги. Сотрудницы тут же приникли к ней.
– Аккуратней, девочки, все же документы, – ревниво заметил Анатолий Сергеевич.
«И чего это они сегодня такие взбудораженные? Снег что ли, тому причина? – стал размышлять Анатолий Сергеевич. – К полудню он всё равно растает. Будут лужи и грязь… Да чего я к ним придираюсь, у людей просто хорошее настроение. Молодые силы бурлят».
– Ой, какая прелесть! – воскликнула Женечка. – Где это вы раскопали?
– Да всё там же.
– Вы просто гений архива. Только послушайте, – и Женечка стала читать. Её грудной, глубокий, с переливами голос завораживал Анатолия Сергеевича. Ему в эти минуты всегда становилось неспокойно и одновременно радостно. Он не вслушивался в смысл читаемого текста, он с нарастающим волнением воспринимал интонации её голоса. На мгновение Анатолий Сергеевич потерял ощущение времени, очнулся от вопроса, который явно адресовался ему.
-Вы слышите, Сергеич? Это же такая прелесть! Кто писал эти вещи? По-моему, вы нашли что-то стоящее! – Женечка торжествующе подняла большой палец.
– О чём это вы? – услышал свой осевший голос Анатолий Сергеевич.
– Вы точно не от мира сего? Я уже целых пять минут читаю это письмо, а он и глазом не моргнёт, – Женечка обиженно поджала свои пухлые губки.
Анатолий Сергеевич кашлянул, загасил окурок и потянулся к пожелтевшим листкам.
– Нет-нет, мы с девочками дочитаем. Вы ещё успеете. – Женечка увернулась от руки Анатолия Сергеевича.
– Ладно, я действительно успею. Развлекайтесь. У меня ещё много работы, – он вернулся в архивный зал, который на самом деле представлял собой большую мало ухоженную казенную комнату, уставленную письменными столами и стеллажами для папок, скоросшивателей и прочих картонно-бумажных носителей информации. Даже шторы на окнах, казалось, были скроены из бумаги.
Остаток рабочего дня Анатолий Сергеевич провёл в каком-то странном оцепенении. Он вяло отвечал на вопросы сотрудников и почти не участвовал в общем разговоре, временами вспыхивающий в течение дня. Какая-то смутная мысль блуждала в сознании, ввергая сердце в тревожное и вместе с тем сладостное томление. Отчего бы вдруг? Через некоторое время АнатолийСергеевич понял, что виной всему письмо, которое вслух читала своимподругам Женечка. Она как-то странно посматривала на Анатолия Сергеевича, а он, перехватывая взгляд молодой женщины, поспешно опускал голову,боясь услышать вопросы с её стороны. Какие? Он и сам не знал. Две папки,которые он случайно выдернул из нижнего ящика, лежали на краю стола, и ему хотелось открыть именно ту, где хранилось это странное письмо. Во второй находились вырезки из местных газет. Но он подавлял свои желания, предвкушая наслаждение от узнавания таинственного послания к не менее таинственной женщине. Как и откуда оно попало в эту папку? Кем и кому написано? Эти вопросы буквально доводили до кипения любопытство Анатолия Сергеевича. Сие означало одно – в нём стал просыпаться профессионал. Он изо всех сил крепился, и нарочито занялся другими бумагами, изредка улавливая взгляды Женечки. Боже, как же она хороша! Он прекрасно понимал, шансов у него никаких не было. И также сердцем воспринимал: красноречивые взгляды девушки связаны не только с содержимым этой злополучной папки, но и чисто женским интересом к нему. Интуитивно ощутив верность догадки, Анатолий Сергеевич тут же поспешил её загасить. «Сегодня всякая чушь лезет в голову», – пристыдил мысленно себя архивист.
Вечером он нашёл в себе силы соорудить нехитрый ужин, а уж затемпринялся за бумаги. Содержимое папки разложил на журнальном столике, налил чашку чая и принялся за чтение. Письмо с первых строк не то, чтобы захватило, но по мере чтения всё более его заинтересовывало.
«И в женщине, изменой обожжённой, Есть горя знак, немой пустыни знак».
В. Сорокин.
Я Вас приветствую, сударыня! Вы – ещё один печальный итог моего бытия. Так не хочется начинать своё послание с грустных признаний, но факты – упрямая вещь. Попробую объяснить. Хотя законы эпистолярного жанра предполагают иные приёмы и зачины обращений к адресату, но я так брезглив к устоявшимся нормам и канонам, что не достаёт сил даже на оправдания. И это не выкрутасы, а суть моей натуры. Но зачем это я Вам объясняю? Чтобы выглядеть лучше, чем я есть на самом деле? Вы и так знаете некоторые достоинства и нелестные свойства моего характера. Согласитесь, было бы глупо ожидать от меня реверансов и изящных оправданий по поводу бестактного поведения по отношению к Вам. Всяческие словеса в защиту собственного «эго» только увеличат мою вину в Ваших глазах. Я всё-таки слабый человек. Наверное. Я не сумел стать выше некоторых внешних обстоятельств и поддался не зову чувства, но долга. Я принимаю Ваш упрёк, что я не умею жить для себя. Так уж я устроен. Эти противоречия раздирают меня и поныне.
Не могу определить точно, когда это началось. Что именно? Угасание тяги к Вам, за которым следует, как известно, немота чувств. Обычно это называют Нелюбовью. Но была ли Любовь? Этот вопрос терзает меня неустанно. Признаюсь, ответить чётко и внятно даже самому себе не удаётся. Случаются моменты, когда абсолютно уверен – я люблю! И меня любят! Но после определённого периода эйфории с отчаянием понимаю – ошибаюсь! При одном упоминании Вашего имени впадаю в непонятные самому себе раздражительность и нервозность. Так что же это такое? Очевидна сакраментальность вопроса, но ответа нет. И будет ли? Конечно, лучше Пушкина об угаснувшей любви не скажешь. Помните? – «Я вас любил. Любовь ещё, быть может, В моей душе угасла не совсем…».
Можно было не писать это послание, а ограничиться цитированием строк русского гения. Однако поэт говорит о высокой любви с покоряющей силой чувства. Наши отношения, увы! – весьма приземлены. Поэтому нацелен говорить с Вами суровым языком прозы. Но это не умаляет ни моих чувств, ни моих страданий, ни моих сомнений.
Мудрецы Востока правы – каждый ищет свою Любовь. Ибо только она придаёт смысл пребывания на этой земле, и, возможно, безсмертье душе там, в заоблачной выси (пишу по-старому штилю через «з», ибо приставка «бес» преобразуется в потустороннюю сущность). И я любил! И не однажды. Но каждый раз, когда я выныривал из этого сладостного омута, меня охватывала тоска – ещё раз принял очередное увлечение за Любовь. «Господи! – восклицал я мысленно. – Да есть ли Она вообще, толкающая на безумства и великие поступки?». И продолжал, после вспышки умопомрачения, верить и надеяться – посетит и меня это высшее чувство. Только вот почему-то не посещало, даже мимо не проходило. Возможно, я обделён этим великим человеческим даром? Или Всевышний специально испытывает меня, высекая в сердце моём искру при виде падших и погрязших в пороках? Может быть, это не любовь, а жалость? По сути своей, которая унизительна. Так, по крайней мере, считал М.Горький. И я вслед за ним. Тогда почему я бываю таким взволнованным и уязвлённым? Не ведаю. Скорее всего, я отношусь к типу людей не способных на большие чувства и роковые страсти. Ведь есть индивиды, обделённые музыкальным слухом, неспособностью воспринимать краски (дальтоники) и другие потерянные в этом мире личности. Есть и во мне возвышенные чувства, и подвержен я самым тонким эмоциям, как мне кажется. Отчего же со мной такое происходит? За тяжкие грехи моих предков или за собственные, но в прошлой жизни? Нет мне ответа. Но я продолжал верить – снизойдёт и на меня благодать одного из сладчайших безумий. Когда-нибудь, пусть и в конце моего жизненного пути.
