скачать книгу бесплатно
Папке сощурился:
– Мы проверили твою сберегательную книжку. Все свои деньги ты взял из кассы накануне того, как подал заявление о репатриации. И правильно реализовал свои сбережения. Это мне тоже известно. Ты человек практичный. Это хорошо. Я рад, что мы с пользой поговорили. Но не исключено, что в день отъезда я пожелаю с тобой еще о чем-нибудь побеседовать.
– К вашим услугам, господин нахбарнфюрер. – Вайс щелкнул каблуками.
Папке уехал в коляске мотоцикла, за рулем которого сидел упаковщик, человек с замкнутым выражением лица и явно военной выправкой.
Вайс устало опустился на койку и потер ладонями лицо, будто стирая с него то выражение подобострастия, с каким он проводил нахбарнфюрера до ворот мастерской. Когда он отнял ладони, лицо его выглядело бесконечно утомленным, тоскливым, мучительно озабоченным.
Небрежно отодвинув ногой стопку книг, в том числе «Майн кампф» и Библию, он сел к сколоченному из досок столику. Включил стоящую на нем электрическую плитку, хотя в каморке было тепло. Из мастерской послышались шаги. Вайс быстро поднялся и вышел в мастерскую. Там его уже ожидал пожилой человек в черном дождевике – владелец велосипеда, недавно отданного в ремонт.
Вайс сказал, что машину можно будет получить завтра.
Но человек не уходил. Внимательно разглядывая Иоганна, он сказал:
– Я знал вашего отца, он медик?
– Да, фельдшер.
– Где он сейчас?
– Умер.
– Давно?
– В тысяча девятьсот двадцатом году.
– Где же его похоронили?
– Он умер от тифа. Администрация госпиталя в целях борьбы с эпидемией сжигала трупы умерших.
– Но надеюсь, вы хоть чуточку помните своего отца?
– Да, конечно.
– Я помню его довольно хорошо, – сказал человек раздумчиво. – Он был страстный курильщик. Вот только забыл: он курил трубку или сигары? – Попросил: – Напомните, пожалуйста, что курил ваш отец.
Иоганн замялся, припоминая все виденные им фотографии фельдшера Макса Вайса, – ни на одной из них он не был изображен ни с трубкой, ни с сигарой во рту.
Человек сказал строго:
– Но я отлично помню, он курил большую трубку. У вас в доме висела семейная фотография, где он снят с этой трубкой.
– Вы ошибаетесь, мой отец был медик, и он внушал мне всегда, что табак вреден для здоровья, – твердо отрезал Иоганн.
– Очевидно, вы правы, – согласился человек. – Извините.
Вайс проводил его до двери, запер мастерскую и вышел на улицу. Было сумеречно, шел мелкий, невидимый в темноте дождь. Он направился в сторону порта, но, не доходя до него, свернул в переулок и спустился по грязным ступеням в подвал пивного зала «Марина».
Усевшись за столик, он попросил у кельнера порцию черного пива, картофельный салат, свиную ножку с капустой.
Трое латышей – портовых рабочих, увидев свободные места, подсели к Вайсу. Они были заметно навеселе, но потребовали еще по порции водки и по бокалу пива. Не обращая внимания на Вайса, они продолжали спор, который, видимо, их очень волновал.
Разговор шел о пакте ненападения, заключенном между Советским Союзом и Германией. Рабочие говорили, что, хотя советские войска стоят сейчас на новой границе, следовало бы создать латышское рабочее ополчение, чтобы оно могло оказать помощь Красной армии, если Гитлер обманет Сталина. Как о вполне допустимом говорили они, что Гитлер может напасть на Латвию и, хотя еще не все латыши на стороне советской власти, большинство будут драться с немцами, потому что в буржуазной Латвии немцы вели себя как в своей колонии. И уже по одному этому следовало дать оружие народу, для которого немцы – давние отъявленные враги-захватчики. Сухонький, малорослый латыш в бобриковой куртке возражал товарищам, утверждая, что надо прежде всего произвести проверку даже в партийных рядах, выявить тех, кто колебался во времена фашистского режима Ульманиса, выбросить их из партии. Охватить проверкой всех, включая и рабочих, и только тогда можно будет решать, кто заслуживает доверия.
Остановив взгляд на Вайсе в поисках союзника, латыш в бобриковой куртке спросил:
– Ну а ты, парень, что думаешь?
Вайс помедлил, потом произнес раздельно, с наглой смелостью глядя в глаза напряженно ожидающим его ответа рабочим:
– Ты правильно говоришь, – и кивнул в сторону латыша в бобриковой куртке. – Зачем легкомысленно доверять рабочему классу? Надо его сначала проверить. Но пока вы, латыши, будете друг друга проверять, мы, немцы, придем и установим здесь свой новый порядок.
Положил деньги на стол, поднялся и пошел к выходу.
Человек в бобриковой куртке хотел броситься на Вайса с кулаками, но приятели удержали его. Один из них сказал:
– Он правильно тебя понял. Выходит, то, о чем ты говорил, устраивает сейчас немцев, а не нас, латышей. Что получается: этот немец, наверное гитлеровец, хотя и был полностью на твоей стороне, но поддержал не тебя, а нас против тебя.
Выйдя из пивной, Вайс зашагал к гавани. Дождь усилился. Казалось, кто-то шлепает по асфальту босыми ногами. Черная вода тяжело плюхалась о бетонные сваи причалов. Рыбаки в желтых проолифленных зюйдвестках при свете бензиновых ламп выгружали улов в большие плоские корзины.
На причале толпились торговцы, приехавшие сюда на пароконных телегах. Вайс укрылся от дождя под навесом, где был сложен различного рода груз.
К нему подошел невысокий человек в старенькой тирольской шляпе, вежливо приподнял ее, обнажив при этом лысую голову, и осведомился, который теперь час. Вайс, не взглянув на часы, ответил:
– Без семи минут.
Человек, тоже не посмотрев на свои часы, почему-то удивился:
– Представьте, на моих то же самое. Какая точность! – Взяв под руку Вайса и шагая с ним в сторону от причала, пожаловался: – Типичная гриппозная погода. Обычно в целях профилактики я принимаю в такие дни таблетки кальцекса. Можете называть меня просто Бруно. – Искоса глянул на Вайса. – Я весь к вашим услугам. – Спросил строго: – Очевидно, мне нет нужды напоминать, что вы были знакомы с моей покойной дочерью, ухаживали за ней и я готов был считать вас своим зятем, но после того, как меня уволили из мэрии за неблаговидное…
– Вы собираетесь учинить мне здесь экзамен? – недружелюбно спросил Вайс. – Один я уже как будто бы выдержал.
– Отнюдь! – запротестовал Бруно. Но тут же сам возразил себе: – А почему бы и нет? Вас это обижает? Меня – нисколько. – Спросил: – Хотите конфетку? Сладкое удивительно благотворно действует на нервную систему.
Вайс спросил хмуро:
– Что с архивом Рудольфа Шварцкопфа?
Бруно опустил глаза и, не отвечая на вопрос, осведомился:
– Вы не считаете, что ваша активность противоречит директиве? – Поднял глаза, неодобрительно поглядел на низко нависшие тучи, произнес скучным голосом: – Я бы на вашем месте не проявлял столь поспешно охоты ознакомиться с документами Шварцкопфа. Господину Функу это могло не понравиться. Вы допустили нарушение. Я вынужден официально это констатировать.
– Я же хотел… – попытался оправдаться Вайс.
– Все, все понятно, голубчик, чего вы хотели, – добродушно прервал Бруно, – и вы были почти на верном пути, когда порекомендовали Папке выяснить через Генриха у Вилли Шварцкопфа список резидентов. И вы правы, Папке – тупой солдафон. Но недостатки его интеллекта полностью искупаются чрезвычайно развитой подозрительностью. Это его сильная сторона, которую вы недоучли, как недоучли и то, что Папке – мелкий гестаповец, а только самая крупная фигура в гестапо может быть осведомлена о таком важном списке. Ни Папке, ни Функ к этому не могли быть допущены. Есть и другие лица, совсем другие… – Бруно ласково улыбнулся Вайсу. – Но вы не обижайтесь. Я ведь старше вас не только по званию, опыту, но и по возрасту. – Помолчав, добавил: – Поверьте, самое сложное в нашей сфере деятельности – это дисциплинированная целеустремленность. И не забывайте, что люди, направляющие вас, достаточно осведомлены о неизвестных вам многих обстоятельствах. И всегда бывает так, что лучше отказаться от чего-то лежащего на пути к цели, пусть даже весьма ценного, во имя достижения самой цели. Вы меня понимаете?
– Да, – согласился Вайс. – Вы правы, я увлекся, нарушил инструкцию, принимаю ваш выговор.
– Ну что вы! – усмехнулся Бруно. – Когда дело доходит до выговора, человек уходит и на смену ему приходит другой. Это я так, в порядке обмена опытом – несколько дружеских советов. – Зевнул, пожаловался: – А я, знаете ли, обычно на диете, а тут питался какой-то жирной пищей. Плохо себя чувствую. Свинина мне противопоказана.
– Может, вы у меня отдохнете и примете лекарство?
– Ну что вы, Иоганн! – укоризненно заметил Бруно. – Мы же должны только на вокзале обрадоваться встрече после нескольких месяцев разлуки. Кстати, – с довольным видом сообщил Бруно, – я буду, очевидно, избавлен от строевой службы в Германии – по крайней мере, наши врачи в поликлинике единодушно утверждали, что по состоянию здоровья я совершенно к ней не пригоден. Это – очень счастливое для меня обстоятельство. В худшем случае – служба в тыловой армейской канцелярии, против чего я бы отнюдь не возражал. И если вы напомните о старике Бруно вашему другу Генриху, это будет очень мило. – Улыбнулся. – Ведь я же не препятствовал вам ухаживать за моей покойной дочерью… – И многозначительно подчеркнул: – Эльзой…
– Ну да, Эльзой, – уныло подтвердил Вайс. – У нее были белокурые волосы, голубые глаза, она прихрамывала на левую ногу, повредила ее в детстве, неудачно прыгнув с дерева.
– Стандартный портрет. Но что делать, если таков был и оригинал? – пожал плечами Бруно. Потом сказал деловито: – Ну, вы, конечно, догадались, визит неизвестного и диалог о вашем отце носили чисто тренировочный характер, как, впрочем, и наша сегодняшняя встреча. – Подал руку, приподнял тирольскую шляпу с обвисшим перышком, церемонно простился: – Еще раз свидетельствую свое почтение. – И ушел в темноту, тяжело шлепая по лужам.
Во втором часу ночи, когда Вайс проходил мимо дома профессора Гольдблата, весь город был погружен в темноту, светилось только одно из окон этого дома. И оттуда доносились звуки рояля. Вайс остановился у железной решетки, окружающей дом профессора, закурил.
Странно скорбные и гневные, особенно внятные в тишине, звуки реяли в сыром тумане улицы.
Вайс вспомнил, как Берта однажды сказала Генриху:
– Музыка – это язык человеческих чувств. Она недоступна только животным.
Генрих усмехнулся:
– Вагнер – великий музыкант. Но под его марши колонны штурмовиков отправляются громить еврейские кварталы…
Берта, побледнев, проговорила сквозь зубы:
– Звери в цирке тоже выступают под музыку.
– Ты считаешь наци презренными людьми и удивляешься, почему они…
Берта перебила:
– Я считаю, что они позорят людей немецкой национальности.
– Однако, – упрямо возразил Генрих, – не кто-нибудь, а Гитлер сейчас диктует свою волю Европе.
– Европа – это и Советский Союз?
– Но ведь Сталин подписал пакт с Гитлером.
– И в подтверждение своего миролюбия Красная армия встала на новых границах?
– Это был ловкий фокус.
– Советский народ ненавидит фашистов!
Генрих презрительно пожал плечами.
Берта произнесла гордо:
– Я советская гражданка!
– Поздравляю! – Генрих насмешливо поклонился.
– Да, – сказала Берта. – Я принимаю твои поздравления. Германия вызывает сейчас страх и отвращение у честных людей. А у меня есть теперь отечество, и оно – гордость и надежда всех честных людей мира. И мне просто жаль тебя, Генрих. Я должна еще очень высоко подняться, чтобы стать настоящим советским человеком. А ты должен очень низко опуститься, чтобы стать настоящим наци, что ты, кстати, и делаешь не без успеха.
Вайс вынужден был тогда уйти вместе с Генрихом. Не мог же он оставаться, когда его друг демонстративно поднялся и направился к двери, высказав сожаление, что Берта сегодня слишком нервозно настроена.
Но когда они вышли на улицу, Генрих воскликнул с отчаянием:
– Ну зачем я вел себя как последний негодяй?
– Да, ты точно определил свое поведение.
– Но ведь она мне нравится!
– Но почему же ты избрал такой странный способ выказывать свою симпатию?
Генрих нервно дернул плечом.
– Я думаю, что было бы бесчестно скрывать от нее мои убеждения.
– А то, что ты говорил, – это твои подлинные убеждения?
– Нет, совсем нет, – вздохнул Генрих. – Меня мучают сомнения. Но если допустить, что я такой, каким был сегодня, сможет ли Берта примириться с моими взглядами ради любви ко мне?
– Нет, не сможет, – с тайной радостью сказал Вайс. – И на это тебе нельзя рассчитывать. Ты сегодня сжег то, что тебе следовало сжечь только перед отъездом. Я так думаю.
– Возможно, ты и прав, – покорно согласился Генрих. – Я что-то сжигаю в себе и теряю это безвозвратно.
Всю дорогу они молчали. И только возле своего дома Генрих спросил:
– А ты, Иоганн, тебе нечего сжигать?
Вайс помедлил, потом ответил осторожно:
– Знаешь, мне кажется, что мне скорее следовало бы подражать тебе такому, каким ты стал, чем тому Генриху, которого я знал раньше. Но я не буду этого делать.
– Почему?
– Я боюсь, что стану тебе неприятен и потеряю друга.
– Ты хороший человек, Иоганн, – сказал Генрих. – Я очень рад, что нашел в тебе такого искреннего товарища! – И долго не выпускал руку Вайса из своей.
Дождь иссякал, опорожненное от влаги небо светлело, а музыка звучала все более гневно и страстно. Иоганн никогда не слышал в исполнении Берты эту странно волнующую мелодию. Он силился вспомнить, что это, и не мог. Встал, бросил окурок и зашагал к авторемонтной мастерской.
4
Утро было сухое, чистое.
Парки, скверы, бульвары, улицы Риги, казалось, освещались жарким цветом яркой листвы деревьев. Силуэты домов отчетливо вырисовывались в синем просторном небе с пушистыми облаками, плывущими в сторону залива.
