скачать книгу бесплатно
Здрав прошагал мимо двора кончанского старшины, княжий терем остался и вовсе в другой стороне, и толпа зевак в недоумении зароптала. Суд за уличные беспорядки могли учинить князь, голова городской стражи и старшина. Князя беспокоить – уж больно дело мелкое, голова стражи – еще туда-сюда, а вот кончанский старшина для такого случая самый подходящий судья. Но Брань рассудил по-своему. У корчмы Еськи-дуралея весь ход остановился, и Здрав сделал Безроду знак следовать за собой. У ворот корчмы остался второй стражник, молодой румяный парень, и зеваки стали расходиться. Не ушел только убогонький пьянчужка «козлиная борода». Все тянул тонкую шейку, выглядывал что-то в полутьме корчмы и косился на стража у дверей. Наконец не выдержал, собрался с духом и скользнул-таки в щелку между стражем и дверью. Тут-то его Будык и прижал коленом к косяку.
– Помощников только не хватало! Думаешь без тебя, Тычок, не разберутся?
– Я тут это… а вот желаю бражки выпить! – заявил пригвожденный к доскам Тычок. – Хочу!
– Да уж хватит. – Будык отпрянул, и корчемный завсегдатай осел наземь. – С утра плещешься. Домой иди. Все тетке Жичихе расскажу, бражник.
Тычок отошел, почесывая затылок. Толпа, утратив последнюю надежду, окончательно разошлась. Интересно, чем дело кончится, да ждать уж больно долго. Утром и так все станет известно. Тычок – он уж точно до конца выстоит…
Здрав за локоток поймал пробегавшую мимо девку из обслуги, спросил, где хозяин. Кивнул Безроду и пошел первым. Еська Комель правил плетень во дворе. Заслышал шаги, оглянулся, нахмурился. Узнал.
– Я вот любопытствую… – Брань грубо развернул Комеля к себе. – Во что день свой ценишь?
– День? – Корчмарь поскреб загривок. – Ну-у, бочка меду от Сиваня, бочка квасу, пяток поросят, мера пшена, мера гречи…
– А догляд?
– И догляд.
– Стало быть, золотом рубля два. – Брань, прищурив один глаз, смерил Безрода с ног до головы. – Множь всемеро. Да, пожалуй, и еще вдвое.
– С чего бы это? Не понимаю, дядька Здрав!
– Молод еще, потому и не понимаешь! Не встал бы ты раньше. Горюшко, оно ведь споро, сбудешь да не скоро.
Комель вдохнул, да так и остался с грудью, распертой, словно бочка. Дошло. Поскреб загривок.
– Да чудно как-то! Старик стариком, да и меч заперт… – вздохнул Комель, недоверчиво оглядев Безрода.
– Зенки не выкатывай! И смотри, Еська, доиграешься! По кромке ходишь, нынче мало за край не сверзился. Не этот – другой покалечит. Да и я за шум взыщу. По миру пойдешь, если жив останешься. Смекнул выгоду, бестолочь? Вот и выходит, что должок на тебе.
– Ка-какой должок? – Еська побледнел.
– А такой! Две седмицы поишь сивого, кормишь, кровом оделяешь. И тебе не в убыток, и мне спокойнее. – Брань хитро покосился на молчащего Безрода. – Ох, Еська, с огнем играешь! И не говори, что не слышал! А будешь из себя дурачка строить, не досчитаемся тебя однажды. Слезами изойдем горючими, погребем под ивами плакучими! Чего молчишь, как истукан? Понял?
– Чего ж не понять? Слава богам, не дурак! – Еська бросил на Безрода недобрый взгляд.
– То-то! И без шуточек тут у меня! Не вздумай Сивого цеплять! А то найдут тебя однажды калечного да увечного! А я скажу, что ничего не знаю.
Комель мрачно кивнул.
– Две, говоришь?
– Две, – кивнул Брань, уходя. – И не дури.
– Уже день долой! – крикнул корчмарь.
– Ты, Еська, шустер, как меч остер! – Здрав, не останавливаясь, покачал головой. – Да так и быть!
– Откуда же вы такие беретесь? – Едва стражник ушел, Комель глыбой навис над новым постояльцем и зашипел тому прямо в лицо. – Как придет напасть, хоть вовсе пропасть!
Уж как Еська не стращал… Сивый с места не отшагнул. И вовсе он не стар, как поначалу казалось. И морщины у него не морщины – четкие, будто ножом резаные. А и впрямь больше на шрамы похожи, что взбугрились там, где у простых людей морщины ложатся – «гусиные лапки» у глаз, три борозды на лбу, две убежали от носа в бороду.
– Не блажи. – Голос горе-постояльца оказался не слабее Комелева. Только не грохотал, как гром, а свистящей змейкой в ухо вползал. – Сдуйся.
Еська мгновение колебался и отошел. Провел Безрода на самый верх, под крышу, в каморку, где только метлы ночевали да ведра. Но тепло и сухо.
– Вот и спи в тоске, на голой доске, – Комель показал пальцем на угол, свободный от утвари. – Стол положу раненько утром, да поздно вечером, как закроюсь.
И ушел, сотрясая корчму смехом. А Безрод положил на пустую бочку меч, скатку, усмехаясь, огляделся. Выбрал метлу поновее и прошелся ею по своему углу. Потом бросил скатку в изголовье, меч уложил рядом с собой, задул плошку с жиром, что принес Еська, и лег.
Утром встал чуть свет. На бочке, стенах, на полу осел иней, а ворочался всю ночь, будто на углях спал! Несколько раз просыпался от жажды, шептал в кромешную темень: пить, пить… А подать-то и некому!
Безрод спустился вниз. Девки-кухарки только-только печь разводили. Сами сонные, опухшие с недосыпу, глаза трут, зевают, волосы дыбом стоят. Вышел на улицу. Еще не светло вокруг – серо, все видно как в тумане. Серое море слилось с таким же серым небом, и пришлось долго искать тонкую линию дальнокрая. Но если гонит вперед дело, самое важное в жизни, и дальнокрай найдешь, и выше головы прыгнешь.
Ладейщики на берегу уже сновали туда-сюда. Вот у кого сна ни в одном глазу! Не зевают, не чешут затылки, будто и вовсе не ложились. На пристани Безрод огляделся. Ладей – тьмы тьмущие! Иные грузятся, иные разгружаются. Туда-сюда по хлипким мосткам ходят грузчики. Выступают неспешно, каждому шажку цену знают. Тут спешка не в чести.
– Эй, парень, чего косишься? Сглазишь!
Безрод обернулся на голос. Этот купчина мог с закрытыми глазами говорить «парень» любому.
– Ты хозяин? – Безрод кивнул на ладью перед собой.
– По делу или язык почесать?
– Дело у меня.
Старик, крепкий, словно дуб, зычно крикнул, приложив руки ко рту:
– Ми-и-ил! Ми-и-ил!
Над бортом одной из ладей, красавицы с расписными боками, выросла соломенная голова.
– Чего-о-о?
– Через плечо, сволота! Больно медленно грузимся!
– Управимся-я-я!
Безрод огляделся. Все кричат. Купцы одергивают приказчиков, те – грузчиков, пристань, надрываясь, гомонит, будто птичий двор.
Старик, ставший от крика малиновым, спадал с лица.
– Ну, говори свое дело.
– Куда идешь и когда?
– То моя печаль.
– Возьми с собой.
Старик внимательно оглядел битого сединой неподпоясанного парня в одной невышитой рубахе. Разгулялся полуночный ветрище, хлопает рубаха, будто знамя, а сивый и глазом не ведет. Даже глядеть на него зябко – старик поглубже запахнулся в волчью верховку, а сивый стоит, будто сам жаром пышет.
– Куда тебе?
– В Торжище Великое.
Купец оглядел Безрода с ног до головы. Не хлипок, не велик, а лишь к веслу бы привык.
– Может, и возьму гребцом.
Безрод ухмыльнулся. Уж какая тут гребля, когда раны еще не зажили! Под рубахой места живого нет, весь холстиной перевязан. Возьмись только за весло, кровища потечет, как из резаной курицы. Да делать нечего.
– Приучен.
– Платы не возьму. На весле пойдешь.
На весле, так на весле! Торговаться нет времени.
– Через два дня ухожу. Пойдешь на этой ладье. – Старик махнул на ладью с расписными боками, где погрузкой заведовал приказчик Мил, что обещал успеть ко времени.
– Звать-то как? – Безрод усмехнулся.
– Дубиня.
Как есть Дубиня. Крепок, будто кряжистый вековой дуб. А Дубиня еще долго смотрел вослед новому гребцу. Чем-то по нраву пришелся старику этот неподпоясанный худощавый парень, прижимавший к груди меч. Неровно стрижен, должно быть, сам волосы режет. Деньги бережет, что ли? Ремня нет, рубаха штопана-перештопана, сам тощий, будто жердь. А глаз холодом леденит. И зачем ему в Торжище Великое? На купца похож так же, как сокол на курицу. Родня там, что ли?
– Эй, Дубиня, никак сынок сыскался? Эк его жизнь перевернула!
Пристань грянула таким хохотом, что проснуться должен был весь город. Дубиня побагровел, заозирался кругом, схватил ближайший булыжник, но пристань вмиг обезлюдела. Только равнодушные ко всему грузчики ходят по мосткам, а смех несется не пойми откуда. Смех есть, людей нет.
– Тьфу, пустобрехи! – досадно крякнул Дубиня, роняя камень. – Ладно, голос-то я запомнил. Вот пристрою камень в зубы, то-то смеху будет! Пузо бы не надорвать!
Безрод заканчивал с миской каши, когда ленивое корчемное утро подстегнули взволнованные крики кухарок:
– Идут, идут! Побитые соловейские рати идут! Уже в город вошли! Что ж теперь будет?
Ясно, что будет. Игры кончились. По всему видать, к драке дело идет, да такой, что потом не всякий ворон от сытого пуза взлетит. Безрод усмехнулся, спокойно доел кашу, хлебцем подобрал последние крупинки. Спустился на кухню, отдал миску девке-посудомойке. Получил солнечную улыбку, хотел было улыбнуться в ответ, да передумал. Не показано ему улыбаться. Шрамы так лицо кривят, что у милой девки не то что улыбаться – жить охота отпадет. Повернулся спиной, как бирюк бессловесный, и прочь зашагал к себе в каморку.
А по ступенькам Еськиной корчмы едва не кубарем один за другим скатывались постояльцы, заспанные, полураздетые. На ходу запахивались, терли глаза и бежали на площадь перед главными воротами, через которые входили в город остатки соловейской дружины. И, не прижмись Безрод к стене, невысокий, круглобокий купчина напрочь снес бы с ног. Растоптал и не заметил. Сивый лишь бросил холодно вослед:
– Порты упали. Загремишь.
Купчина так и замер с поднятой ногой – видать, сердце в пятки ушло. Опустил глаза вниз, опомнился и что-то буркнул про «шваль беспоясую». Безрод и ухом не повел.
Больно скоро все случается. Уже и соловейское войско разгромлено. Не сегодня-завтра сюда беда придет. Хорошо бы успел Дубиня снарядить ладью. И если удастся уйти в означенный срок, это будет настоящая удача. Только не стал бы купец откладывать. Того и гляди, вздумает подождать осенних медов, последних перед холодами, да с медами и отправится в Торжище Великое. Дурак не станет купцом, а кто из купцов по своей воле упустит выгоду? Нет, кажется, не успеть. Ладья грузится медленно, до сих пор зерно на пристань свозят, каждая пара рук на счету. А каждая ли? Безрод оглядел собственные крепкие ладони и усмехнулся. Есть еще пара рук, пока не пристроенных к делу под мешки и бочата. Можно, можно ускорить отъезд…
Сивый шел на пристань, и выходило так, что пройти мимо красных ворот все равно придется. Еще недавно площадь перед главными городскими воротами походила на муравейник – горожане с испугом глазели, как через Стрелецкую башню в город втягивалась пощипанная соловейская рать. Кто сам шел, кого на телеге везли. Долго шли или нет, слава всем богам, вскоре перед воротами опустело. Не целый же день бездельника праздновать! Уже и солнце в полдень вошло, и если бы не острый, звериный слух Безрода…
Будто стонет кто-то. И даже не стонет, а с присвистом громко дышит. Сивый мгновенно подобрался, поднял глаза с земли. Площадь как площадь. Редкий люд спешит по своим делам. Низина около площади прячется в липах и бузине. И как бы не из липовой посадки доносится стон. За деревьями да кустами ничего не разглядеть. Безрод рванул вперед, благо слепой увидит, куда идти. Трава примята, кровищи расплескалось – море, кусты продавлены. Сивый влетел в самое сердце посадки. Лежит. Молод еще, доспех изорван, да так яро, что крепкая воловья кожа толщиной с ладонь топорщится ошметками. Шлема и вовсе нет, голова тряпьем перевязана. Должно быть, шел боец последним, обессилел, повело назад и оступился. Один миг – и нет человека. Скрылся за бузиной, исчез. А в таком гомоне, грохоте телег, да лязге доспеха разве кто услышит, что человек стонет? Безрод пристроил меч в заросли, скатку бросил туда же.
– Бестолочь! Если так железом порвали, только на телеге и ехать! Нет же! Мы молодые да сильные, от нас не убудет!
Парень оказался здоров, что бычок, и так же тяжел. Безрод просунул руки под тело, задрал бороду в небеса, что-то истово прошептал и одним рывком вздернул соловея на руки. Ничего, что тяжел, руки не отсохнут! А если жив останется, с самого ремней настругать бы за безрассудное ухарство! С кем же, интересно, схватился молодец? Так порвать бычачий доспех – силища нужна дикая! Безрод сделал первый шаг. Тяжко! Ничего, подтолкнут боги в спину. Парень, видать, не последний в сече был, такому грех не помочь.
– Потерпи, дружище, – шептал Сивый. – Нам бы только до княжьего терема дойти!
Открылись наспех залатанные собственные раны. Безрод, обливаясь потом и кровью, кусая губы, выступил из-за лип. Редкие прохожие спешат по делам, по сторонам не глядят. И, как назло, ни одного стражника!
Вот ведь чутье у старого – поблизости оказался давешний пьянчужка с козлиной бородой. Безрод с натугой улыбнулся старому знакомцу и пошел быстро, как мог, благо искать дорогу не пришлось – прошедшее воинство оставила весьма заметный след. Справа и слева, откуда ни возьмись, как по волшебству выросли зеваки.
– Молчать! – рявкнул Безрод.
Тишина как воздух нужна. Перестанет здоровяк сопеть, только одно и останется – положить наземь и самому сделать все, что нужно. Толпа послушно умолкла. И уже не поймешь, чья кровь на земле остается – то ли спасенного, то ли спасителя.
Вот и терем. Сивый от души заехал сапогом в дубовые ворота с коваными полосами – аж гул пошел по всей округе. Стража переполошилась, загремела засовами. Слава богам, попался кто-то глазастый, в окошко углядел, что к чему, – мигом разнесли дубовые ставни на две половины, и Безрод, едва не падая, ступил на двор. Зеваки внутрь не пошли, остались у ворот.
– Быстрее! Куда нести, бестолочи!
– Сюда неси! – На пороге амбара появился средних лет дружинный, дверь держал широко распахнутой, глаза метали искры. – Живее!
Безрод не заставил себя упрашивать – мигом взлетел по ступеням и осторожно внес раненого в проем. Таки умудрился протиснуться с ношей на руках.
– Туда, – воитель, должно быть, воевода, показал в дальний угол.
Весь амбар заполнили остатки побитой рати, яблоку негде упасть, только-только внесли. Волоковые оконца распахнули настежь, дабы запах гниющих ран и крови не застаивался. Однако на всех порубленных ворожцов не хватало. Безрод положил найденыша на свободное место, огляделся. Все старики заняты, у каждого на руках страждущий. Ругаются, кривятся, скрипят зубами. Всего в шаге стоит громадный ворожец, бормочет наговор над стонущим соловеем, да все равно не жилец парень на этом свете. У такого грех лекаря отнять. Сивый оглянулся на воеводу. «Не знаю!» – мрачно скривился тот. Была не была! Безрод ухватился за посеченный доспех, там, где было разрезано (с ремешками возиться – только время терять), напрягся – да и располовинил.
У воеводы аж глаза полезли на лоб.
– Меч и тряпки!
Тот мигом протянул свой меч, подозвал кого-то из дружинных, одним рывком сдернул с него рубаху и разорвал на полосы.
Рубаха, пущенная на перевязку с молодого, да полного сил, оздоравливает крепче. В мече обретается дух бога Ратника – у кого же еще просить помощи для раненного? Безрод обернул меч полотнищем и зашептал:
– Бог могуч, с неба солнца луч, удальца освети, не давай увести в смерти чертог, дай пожить чуток… – приговаривал и поглаживал лезвие полотнищем.
Вот старые знахари от дел оторвутся да намылят холку за ворожбу! Верно говорят, наглости боги не дают, люди сами воруют. Ворожить под носом у мудрых стариков – не щепотку наглости украл, а телегу с возом!
– …Силой напитай, здравить помогай, меч-душа, чудно хороша, Ратника сестрица, помогай от смерти отбиться, молви брату слово, оживай парень снова! – Сдернул с меча полотно и бросил конец полосы на рану. Воевода, стоя в дверях, сдерживал любопытных.
– Света! Света дай! – прошипел Безрод.
Седобородый воевода развернулся к парням и мало не пинками согнал с крыльца.
Показалось – или на самом деле в избу проник солнечный луч? Самый старый ворожец, тот, что стоял ближе всех, открыл глаза и, не переставая отчитывать раненого, косился на Безрода. И не прочтешь по глазам, зол старик или нет. Просто косится, и, знай себе, наговор шепчет. Сивый перевязал найденца, приложил ухо к груди, прислушался. Вроде бьется, вроде дышит парень. Посмотрел на ворожца. Тот еле заметно кивнул. Безрод засобирался встать и… не смог. Сил не осталось. Хоть сам рядом ложись. Шумит в голове. С третьей попытки встал, поднял воеводин меч, еле переступая, пошел на свет. Облокотился о пристенок, зажмурился на солнце и протянул меч вперед. Кто-то тяжелый взошел на порожек и осторожно взял клинок.
– Жив?
