banner banner banner
Пока подружка в коме
Пока подружка в коме
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Пока подружка в коме

скачать книгу бесплатно

– Ты только насчет нас не волнуйся, Ричард. Мы все понимаем. И за ребенка можешь не переживать; скорее всего все будет нормально. Такие случаи бывали – я имею в виду беременность у женщин, находящихся в коме. Ты же знаешь, мы любим Карен как родную дочь.

У меня в голове ревела сирена.

– Ричард, в медицине описано немало случаев, когда у женщин в коме рождались дети, – сказал отец. – Ричард?

– Да-да. Ой, дайте минуту… понять…

Огонь; горло сдавило, не вздохнуть, не смешно, шутка хватила через край.

– А Карен? – спросил я.

– Ну, принимая во внимание ее состояние, все неплохо. Роды в сентябре, будут делать кесарево сечение.

Мысль об аборте пронеслась у меня в мозгу, но тотчас же исчезла. Нет. Этот ребенок должен появиться на свет.

– Ричард, – сказал отец, – если об этом станет известно, журналисты сожрут тебя, как змея мышь. Вы с Карен превратитесь в клоунов в дешевом балагане.

– Ты должен сделать так, – вслед за отцом повторила мама, – чтобы никто, даже друзья, ничего не знали. Мы на этом настаиваем. Через несколько месяцев, когда внешние признаки скрыть будет невозможно, мы объявим, что у Карен проблемы с дыханием и к ней никого не пускают.

– А если она проснется? – зачем-то спросил я и по взглядам родителей понял бессмысленность этого вопроса. – А… а кто будет заботиться о ребенке? – Я мысленно представил себе, что держу на руках спеленутого младенца. В голове неотчетливо всплыло слово «свивальник».

– Миссис Мак-Нил (ни фига себе!) с готовностью вызвалась его растить. Мы тоже были бы рады взять малыша к себе, но она настаивала на своем особом праве. Разумеется, мы возьмем на себя часть расходов; тебе, кстати, тоже придется это учитывать, когда начнешь работать. Ричард, ты теперь отец, и у тебя будут соответствующие обязанности. Но учти, до тех пор, пока все не утрясется и не забудется, ребенок будет числиться кем-нибудь из двоюродных «племянников» или «племянниц» Мак-Нилов, взятых в семью на воспитание после случившейся трагедии.

– У ребенка будет их фамилия?

– Да. А что – тебе это не нравится? – спросил отец.

– Ну… – Я был слишком потрясен, чтобы дать связный ответ.

Спокойствие не раз выручало родителей в жизни: самые сногсшибательные новости они встречали невозмутимо, трезво и немногословно. Я еще толком не переварил само известие, так что дальнейшее обсуждение деталей можно было смело оставить на потом.

– А ребенок, он будет… нормальным? – спросил я. – Мозг там, способность думать?..

– До этого еще далеко, сынок, – сказала мама. – Вот когда придет время, тогда и подумаем.

7. Если ты думаешь о будущем, значит, ты чего-то хочешь

И время пришло.

Семидесятые кончились. С ними ушли покой и мягкость. Больше нельзя было прикидываться простодушным. Нас закрутил водоворот все ускоряющегося времени. «Хонду» Карен продали. Ее одежду, косметику, детские игрушки и дневники распихали по коробкам и сложили в пыльный чулан под черной лестницей дома ее родителей. Карен постепенно стиралась из памяти знакомых. Она уже была не личностью, скорее – образом: кто-то, если не что-то, спящий где-то, в какой-то комнате… Где же она? Да так… где-то, думаем мы.

Последние месяцы школы проплыли словно широкая, неторопливо текущая река остывающего какао. Бесцеремонное декабрьско-январское разглядывание со стороны одноклассников прекратилось, но все равно я время от времени ловил на себе осуждающий или сочувствующий взгляд, а то и слышал за спиной сдавленный смешок. Мы впятером превратились в беззащитные перед всеобщим интересом достопримечательности. Когда мы шли к стоянке, ребята шеи сворачивали, провожая нас взглядами. С их точки зрения, мы немногим отличались от убийц, по какой-то причине все еще разгуливающих на свободе. Порой мне казалось, что они ничуть бы не удивились, ворвись мы в бар ближайшего клуба, хлебни по глотку бурбона, разгроми всю мебель, испиши все стены проклятиями и ругательствами, причем – собачьей кровью.

В будние дни я частенько уходил с уроков; мне нравилось сидеть на траве под кедрами за пожарной частью, где я мог бездельничать, курить, резать перочинным ножом тонкие веточки и думать – думать о ребенке, о Карен, о том, что она тогда увидела. Что все это могло значить?

Пока я сидел и решал эту головоломку, Гамильтон развлекался, опуская кусочки сворованного в лаборатории натрия в лужу, а Пэм все расчесывала и расчесывала волосы своей голубенькой пластмассовой расческой. Школа стала чем-то из прошлого. Что-то сломалось, и мне стало все равно. Ходить в школу я продолжал скорее просто по привычке. Другое дело – Венди и Лайнус. Эти с удвоенной силой взялись за учебу и дни напролет зубрили свои уравнения и формулы: политетрафторэтилен; гравитация; расчет орбиты Луны… Оба они закончили учебу с отличием, и кто бы мог подумать, что я – некогда подававший большие надежды, – едва сдам выпускные экзамены, скорее по милости неплохо ко мне относившихся учителей, уже прозревавших, что бывший кандидат на золотую медаль станет, не выпуская из зубов сигареты, драить чьи-то «бьюики» на автомойке да шататься ночами по улицам за компанию с Гамильтоном Ризом.

В день выпуска, в начале июня, Карен, у которой начался третий триместр беременности, перевели в родильное отделение. Я заехал посмотреть на ее перемещение в парадном виде – в синем, по тогдашней моде, смокинге и со стильной прической «перышками». Как мне казалось, выглядел я хоть куда. Мистер Мак-Нил даже присвистнул и сказал, обращаясь к Карен:

– Эй, дочка, а вот и твой принц на белом коне.

Медсестра разрешила мне переложить Карен на каталку. Господи, какой же она оказалась худой и легкой! У меня было ощущение, что я держу в руках несколько щепок, не больше. Я ведь не обнимал Карен с того вечера в лесу на склоне. Я заглянул ей в глаза, наши зрачки встретились, но контакта не произошло. Я словно ткнулся взглядом в глаза аквариумной рыбки, нет, даже фотографии аквариумной рыбки. Живот ее вздулся, как опухоль на стариковской шее.

Через некоторое время я припарковал свой «датсун» на Чартвел-драйв, где должен был проходить выпускной вечер. Стены из натурального камня, живая изгородь, карликовые кусты. Светило яркое солнце. Мне вдруг показалось, что я проспал всю дорогу от больницы – впрочем, машина и я сам остались в целости. Вынимая ключ из замка зажигания, я подумал, что ведь Карен запросто может никогда не проснуться. Я же видел ее глаза, они мертвы. Моя шапкозакидательская надежда куда-то пропала, уступив место чувству потери и отчаянной горечи. Я сидел в машине, всасывая в себя воздух, напрягая грудную клетку, прячась от проходивших мимо одноклассников. Мне все же не хватало воздуха, живот ныл так, словно я только что сделал штук двести приседаний. Вдруг кто-то деликатно постучал в окно машины; дверца чуть-чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель я увидел Венди в странном, сшитом ею самой желтом платье; прическа ее больше всего походила на пучок медных телефонных проводов. Она скрючилась, чтобы не попадаться никому на глаза. Я промычал что-то невнятное, она посмотрела на меня и спокойно сказала: «Ричард, Карен была бы сейчас здесь». Я кивнул, и мы оба посмотрели вверх, на потолок машины – с никотиновой желтизной, отпечатками Гамильтоновых ботинок, следами тычков зонтиком и сигаретными ожогами.

Венди сказала: «И Джаред…» – и вдруг села, скрестив ноги, прямо на щебенку – камешки примяли ей платье, и из этих камешков она стала машинально строить пирамидки – этакие грустные тотемные столбики.

– Джаред тоже должен был быть с нами. – Венди вздохнула и расслабила плечи; я тоже слегка расслабился. – Я была в него влюблена, – добавила Венди.

– Ну да, я думаю, многие догадывались, что ты по нему сохнешь, но… только ты не обижайся… Правда, Венди, если уж на то пошло, то запишись в список и стань в очередь. Он переспал, наверное, с половиной класса.

– Я об этом никому не говорила, ну, о том, что люблю Джареда. Даже маме. Смешно как-то получается. Как произнесла эти слова – выпустила их наружу – они стали значить совсем другое.

Взмахом руки она снесла старательно выстроенную пирамидку.

Я же сказал:

– Они бы сегодня были в центре внимания. Они бы просто блистали…

Мимо нас по дороге проносились мощные машины. Из здания долетали вопли Боба Сигера. Я успокоился. Дышать стало легче, и я сел нормально.

– Пойдешь туда? – спросила Венди.

– Вообще-то не тянет.

– Давай съездим куда-нибудь, прогуляемся. А с нашими потом пообщаемся, в гостинице.

Мы доехали до долины реки Капилано, где, оставив машину, пошли пешком по тропинкам. Говорили мало, что было к лучшему. На нижней ветке одного из кленов мы нашли гнездо дрозда с тремя крохотными птенцами – слабые шейки, бесперые головки. Они ждали, когда мама-птица притащит червяка. Солнце светило по-прежнему ярко, пробиваясь сквозь листву снопами прожекторных лучей – прямо в стиле слащавых картинок из серии «Иисус-любит-тебя». Птенцы были словно подсвечены изнутри – этакие елочные игрушки или лампочки с гирлянды. Каждая вена проступала со всей отчетливостью, каждое чуть заметное перышко, глазки, разинутые клювики. А потом такой же луч упал на платье Венди, и у меня перехватило дыхание.

– Ричард, ты что-то скрываешь. Я права? Ричард?

– Да.

– Можно, я попробую угадать? Если получится, ты не обманывай, подтверди. Согласен?

– Идет.

– Карен беременна.

Я обернулся.

– Да.

– Какой срок?

– Шесть месяцев.

– Я так и думала. – Подняв кленовый лист, она стала смотреть сквозь него на солнце. – Ну, а ты как?

Я швырнул палочку.

– Я еще слишком мал, чтобы быть отцом. Слишком мал, чтобы быть вообще кем-либо. Мне всего семнадцать лет. Я еще живу с мамой-папой. Во все это просто не верится. Только ты никому не говори, ладно?

– Могила, – буркнула она, снимая травинку с платья. – Это будет… как если бы частичка Карен вернулась. Я по ней так скучаю. Мы ведь никогда не говорим об этом. Но мне ее очень не хватает. Тебе тоже?

– Еще бы.

– Только мы почему-то вслух не хотим в этом признаться.

– Получается, что нет. – Вот все, что я смог ответить. – Только и молчание мне тоже не нравится.

Я тогда еще не понимал, что быть взрослым – это во многом необходимость мириться с противоречивостью, нелогичностью и даже странностью собственных ощущений и мыслей. Юность же – это время, когда живешь ради каких-то воображаемых зрителей.

Краски леса сгустились. Небо приобрело цвет глубокого чистого озера. Я сорвал несколько припозднившихся цветков рододендрона; последние волшебные лучи пробивались сквозь лепестки, окрашиваясь в тропическое пурпурное сияние.

Мы заехали в больницу к Карен. Венди приложила ухо к ее животу. Я поставил рододендроны в вазу, которую перенесли в эту палату из той, предыдущей. А потом мы поехали в город, в отель «Ванкувер», на выпускной вечер.

То лето я отработал на шевроновской заправочной станции, не замечая ни колонок, ни клиентов, которые наверняка принимали меня за слабоумного. От того лета в памяти у меня остались только неясные отрывки, обгоревшие на солнце шеи, пивные бутылки, позвякивающие в багажнике «датсуна», походы за черникой с Пэм и Венди и костры на берегу моря.

Конец эпохи.

Всем, кто справлялся о здоровье Карен в больнице, отвечали, что ее состояние стабильно. Никаких посетителей. Никто, впрочем, не протестовал против такого изменения режима. Летом единственными посетителями Карен остались я и Джордж. Венди, с ее по-ученому четким голосом, помогала мне поддерживать правильный тон в общении со знакомыми и не проговориться. Гамильтон, Лайнус и Пэм как-то незаметно исчезли из поля зрения. Я на них не сердился за их отсутствие. По правде говоря, Карен особо не менялась от недели к неделе; как эти ни жестоко, запас того, что можно было увидеть и сказать в ее палате, уже иссяк.

Сам я часто о ней думал. Единственный раз, когда мы были вместе, – это было так здорово. Я бессчетное число раз проигрывал в голове тот день, наслаждаясь тончайшими нюансами ощущений. Вот ее кожа – словно молоко на фоне снега. Вот сам снег, его запах. Ее хлопчатобумажное, с кружевной оборочкой белье, холодное до сухости. Я так и не сказал ей, что люблю ее. Сентиментальность, конечно, но такие вещи не отпускают: слишком многого они стоят. К концу лета я даже пришел к выводу, что так и не успел узнать Карен как следует. Какой она была – внутри? Это делало ее еще более таинственной. По вечерам, когда такие размышления совсем уж доставали меня, я позволял себе немного поплакать, потом шел во дворик – проветриться, а затем возвращался домой и присоединялся к родителям, бодро смотревшим по телевизору новости. Я садился рядом с ними и делал вид, что все хорошо.

К концу августа, когда ждать родов оставалось всего ничего, я понял, что живу, нет – существую, как под куполом перевернувшейся лодки: в духоте, зловонии и под ежесекундной угрозой удушья. Такое существование долго продолжаться не могло. Джордж по-прежнему ежедневно навещал дочь, я же стал появляться реже, особенно по будним дням. Говорили мы с ним мало, а если разговор и заходил, то быстро скатывался к обмену банальными милыми словечками – от которых почему-то казалось, что Карен находится в коме уже целую вечность. Кроме того, Джордж пускался в слезливые воспоминания о дочери. Например, как она пела в «Оклахоме» на школьном спектакле.

– Ричард, она была хорошенькой девочкой, правда?

– Джордж, она такая и есть.

– Помнишь, как она играла на гитаре на годовщине нашей свадьбы?

– А то!

– Такая была хорошенькая…

Потом он вздыхал и начинал негромко напевать куплет из «Оклахомы»:

– Выходи ко мне вечером, крошка, и я вот что тебе покажу…

– Как дела в мастерской? – спрашивал я, чтобы поскорей сменить тему.

Лоис же хоть и не вычеркнула Карен из списка живых окончательно, но, несомненно, проявила больший прагматизм, чем ее муж. Ознакомившись со статистикой относительно пациентов в коме и длительном вегетативном состоянии, она убедилась в том, что с каждым прожитым днем надежды на выздоровление Карен приближаются к нулю.

В начале беременности Карен Лоис относилась ко мне едва ли с большей теплотой, чем к анонимному донору спермы. Впрочем, она скоро поняла, что для юридического оформления опеки над ребенком ей потребуется мое согласие, а значит – придется быть со мной любезнее (что явно представляло для нее сущую пытку).

Я же с течением времени начинал все сильнее злиться на Лоис. Она ведь фактически отбирала у меня ребенка. Не то чтобы у меня была масса других выходов, но все равно – так было нечестно: просто ворваться в мой мир и вырвать из него ребенка. Только благодаря долгим разговорам с отцом, рисовавшим живописные картинки ожидавшего меня будущего, я был вынужден согласиться, что оставить малыша с Лоис будет правильнее всего. По крайней мере до поры до времени.

Мы встречались в больничных коридорах.

– Ах, Ричард, это ты. Привет. Ну что, еще один день? Растем-мудреем?

Верблюжьей шерсти пиджак, белые перчатки. Обмен любезностями давался ей нелегко. Относись она ко мне хорошо или плохо, творческого начала ей это не прибавляло. То немногое, что в ней было артистичного, по всей видимости, без остатка ушло на коллекционирование совиных фигурок. Встречаясь с Лоис в больнице или на улице, я был вынужден брать себя в руки, чтобы достойно выдержать проявления ее участливого ко мне отношения.

– Ричард, а ты не так уж плохо выглядишь. Я-то слышала, ты приболел. (Неловкая пауза.) M-м… тебе идет этот цвет, носи почаще. (Неловкая пауза.) Ну, она там. Все вроде нормально. (Лоис перестала называть дочь по имени, Карен была низведена ею до безликого «она».)

Лоис, снимая перчатки:

– Как родители?

Она явно менялась в лучшую сторону. Но что было тому причиной? Доверять ей полностью я все равно не мог. Несомненно было то, что Лоис ждала этого ребенка как своего собственного. Уверен, она хотела бы оказаться рядом с акушером во время родов, хотела бы вырвать младенца из матки, перегрызть искусственными зубами пуповину и сбежать с добычей, бросив Карен в беспробудном сне, забыв о ней раз и навсегда. Это позволило бы Лоис начать новый проект, подключить к освободившемуся после отключения Карен разъему новое устройство – новорожденного младенца.

Я по-прежнему считал беременность Карен своей персональной тайной. Кроме проницательной Венди не было ни одного человека, с которым можно было бы поделиться этим секретом, что только добавляло происходящему ощущения нереальности. Обе семьи шли на такие жертвы из чисто прагматических соображений – никаких чувств и эмоций. Я ощущал себя арбузом, который вот-вот, через секунду, разнесут вдребезги одним ударом бейсбольной биты. Дети в семнадцать лет? Это что же – в тридцать четыре я смогу стать дедушкой? Какую роль я сумею честно разыграть перед собственным ребенком? Какой от меня толк, если Лоис возьмет на себя все функции матери? Впрочем, от меня, по всей видимости, никто ничего и не ждал.

Мои родители готовились к рождению малыша абсолютно невозмутимо. Время от времени они обшаривали кладовки и гараж, выискивая очередную коробку с детскими вещами, чтобы отдать их Лоис. Карен они навещали примерно раз в месяц. Кроме того, мама делала над собой преизрядное усилие и раз в неделю или около того ходила к Лоис в гости. Мама, внутренне подобравшись, нажимала кнопку звонка, вызывая у истеричной кудлатой болонки миссис Мак-Нил приступ бессмысленного тявканья.

– Привет, Лоис.

– А, Кэрол, здравствуй. Заходи. Ой-ой-ой, вид у тебя усталый. Только осторожно, не зацепи сову. Я только что купила новую фигурку, и она очень хрупкая. Нет, подожди, дай-ка я ее переставлю куда-нибудь, чтобы ты не уронила. Что это ты принесла? А, опять детские вещи? Да, поставь там, рядом с остальными коробками. Зря ты так стараешься. Чего там искать, беспокоиться. Осторожно! Сова… ой, нет, отнесу-ка я ее в другую комнату. Только не шевелись. Что это собака разгавкалась? Ты, наверное, кофе хочешь? Подожди здесь, я пойду приготовлю. Извини, Кэрол, не могла бы ты снять туфли. Просто у меня вечером гости.

– Спасибо, Лоис.

Кесарево сечение было назначено на второе сентября – день рождения Карен. Накануне вечером дождь лил как из ведра, но воздух был теплым и манящим. Я вышел во двор и сел в шезлонг под навесом. Заснуть мне никак не удавалось. Чтобы хоть как-то привести себя в нормальное состояние, я принял успокоительное – пухлую зеленую таблетку хлоралгидрата, оставшуюся с тех пор, как несколько месяцев назад мне вырвали зубы мудрости. Тогда, под барабанную дробь дождя, в парусиновом дачном кресле, я испытал то, что, пожалуй, можно назвать единственным в моей жизни видением. Это выглядело так.

Моя голова оказалась в центре сверкающего, искрящегося, чуть дрожащего свечения. Я встал, меня подняло над навесом, над двором и потянуло вверх все быстрее и быстрее – в космос, по направлению к Луне. Там, на темной ее стороне, освещенной лишь звездами, я увидел Карен. Она казалась удивительно чистой, на ней была спортивная куртка, коричневые вельветовые джинсы и красные ботинки, в руках – сумочка. Волосы ее развевались по ветру, даже там, на Луне. Она курила. Затянувшись, она обратилась ко мне (как же долго я не слышал этого голоса):

– Ричард, привет! Как дела, Беб? Ты только посмотри на меня! А ведь когда-то мы все были здесь, на Луне, но потом нашли дорогу домой. Веришь мне?

Я сказал, что да.

Тогда она сказала:

– Я не исчезла, не ушла. Ты это знаешь?

Я ответил:

– Знаю.

– Ричард, позаботься о Меган.

– Обязательно.

– Здесь так одиноко.

– Мне там тоже одиноко. Я скучаю по тебе.

– Все, Ричард, до свидания. И знай – это не навсегда.