скачать книгу бесплатно
Дом сна
Джонатан Коу
`Дом сна` – ироничный и виртуозно написанный роман о любви, одиночестве, утрате и безумии.
У героев Коу запутанные отношения со сном – они спят слишком мало, слишком много, не спят вовсе, видят странные сны, не видят снов никогда… Двенадцать лет назад нарколептичка Сара, кинофанат Терри, маниакальный Грегори и романтик Роберт жили в мрачном особняке Эшдаун, где теперь располагается клиника по лечению нарушений сна. Жизнь разбросала их в разные стороны, но они по-прежнему связаны прочными нитями бессонницы и снов. После ряда странных и поразительных событий, чрезвычайно напоминающих запутанное сновидение, все четверо снова оказываются в Эшдауне и запускают пружину сюжета, который продуман с такой тщательностью, что большинство современных романов выглядят в сравнении с `Домом сна` зарисовками начинающих импрессионистов.
Джонатан Коу – замечательный рассказчик, он подчиняет свои романы единому замыслу, когда абсолютно все: случайные встречи, внезапное появление памятных предметов – оказывается в конце плотно подогнано, а самые несерьезные разговоры наделены большим смыслом.
Критики единодушно связывают с Джонатаном Коу будущее английской литературы. Его стиль – энергия, нежность, душевное тепло и комизм. Помимо прочих достоинств, `Дом сна` обладает еще и удивительной гипнотической силой.
Джонатан Коу
Дом сна
Jonathan Coe
The House of Sleep
Copyright © 1997 by Jonathan Coe
© Игорь Алюков, перевод, 2002, 2020
© Андрей Бондаренко, оформление, 2020
© «Фантом Пресс», издание, 2020
Предисловие к русскому изданию
Роман «Дом сна» написан преимущественно в 1995–1996 годах и первоначально задумывался как исключительно юмористический. Мрачность и грусть, обнаруженные в книге некоторыми читателями, пробрались туда без моего ведома. Но если книга живет независимой от автора жизнью и подкидывает ему сюрпризы, то это, как мне кажется, совсем неплохо.
Тогда я только что закончил свой четвертый роман «Какое надувательство!», сатирическую панораму эпохи Тэтчер, и работа над ним была более долгой и сложной, чем все, что я делал до того. Было бы слишком театрально утверждать, будто я творчески выдохся, но все же мне хотелось переключиться на что-то более простое и камерное. Вдохновленный собственной склонностью к лунатизму, я решил написать комедию-фарс, действие которой происходит в клинике для страдающих нарушениями сна, мне захотелось беззлобно посмеяться над причудами лунатиков, над людьми, которые разговаривают во сне, над мучающимися бессонницей, над храпунами и нарколептиками.
Увы, ничего не вышло. Во мне уже поселилась тяга к фуговому, полифоническому повествованию, и этот сидящий внутри меня дьявол побудил вставить в роман побочную сюжетную линию, основанную на давнем замысле, который я много лет назад отложил в сторону, – историю о мужчине-гетеросексуале, который без памяти влюблен в женщину-гомосексуалку. Я даже начал подозревать, что на каком-то глубинном уровне эта история тесно связана с темой сна и сновидений. Кто знает, может, сон и любовь – это одно и то же?
Я редко запоминаю собственные сны – разве что шесть-семь раз за год, да и то если повезет. Но если такое случается, то сны эти дают мне мощный эмоциональный заряд. По-моему, такую штуку, что именуется эротическим сном, я не видел уже лет десять, хотя я и не глубокий старик. Но иногда мне снится друг – мужчина или женщина, – и в нем столько любви и нежности, что, проснувшись, я первым делом рвусь встретиться с этим человеком, поговорить с ним по телефону или хотя бы отправить ему письмо по электронной почте. Иногда эти сны бывают исключительно яркими. Однажды мне приснилось, будто мой близкий друг сообщил мне о смерти его матери. Опечаленный, я на следующее утро сел и принялся составлять письмо с выражением соболезнования. Написав половину письма, я вышел из дома выпить кофе и, бредя по лондонским улицам, внезапно подумал: а что, если эта смерть мне всего-навсего (всего-навсего!) приснилась? Я позвонил другу, и он ответил мне веселым голосом, совсем не похожим на голос человека, у которого накануне умерла мать. Я облегченно вздохнул и выбросил письмо, подумав, сколько черного юмора было бы в ситуации, если бы я дописал и отправил его, а мой друг на следующий день прочел бы послание в совершеннейшем недоумении.
Вот так сложились две основные темы этого романа: сны столь яркие, что мы не можем отличить их от действительности, и сны такой эмоциональной силы, что они могут навсегда изменить наше отношение к человеку. Я поймал себя на том, что пишу какую-то неправильную любовную историю, где наиболее значительные события происходят не тогда, когда персонажи бодрствуют, а когда они спят.
Что касается юмора, то я обнаружил – в который раз, – что просто не могу обойтись без него. Моя теща – высококвалифицированный библиотекарь, специалист по медицинской литературе, очень занятой человек – рассказала мне о конференции, куда была вынуждена пойти вместе с прочими столь же занятыми личностями, дабы познакомиться с новейшими разработками в области менеджмента, и там они несколько часов выкладывали фигурки из спичек и лепили из пластилина. Этот гротескный пример показался мне настолько симптоматичной тенденцией современного западного общества – насильственное внедрение нелепых и неуместных представлений об управленческой «эффективности» в государственные службы, – что я не мог удержаться и написал на его основе эпизод. Сходным образом обнаружив, что роман мой посвящен еще и кино (фильмы и сновидения – это во многом одно, экзотическое визуальное заблуждение, которым мы наслаждаемся в темноте), я оказался втянут в полемику о смерти европейского художественного кино и в рассуждения о том, как в течение последних тридцати лет оно было стерто с лица земли Голливудом с его циничными рецептами и безжалостным меркантилизмом, который, словно раковая опухоль, с воинственной решимостью распространил свое влияние на весь земной шар.
Так что, как видите, мой роман превратился в нечто большее, чем маленькая и веселая сюрреалистическая комедия о нарушениях сна. Ему даже грозила опасность войти в неуправляемый штопор. Поэтому я решил прекратить придумывать все новые и новые линии, а вместо этого сесть наконец за работу над книгой.
Джонатан Коу,
Лондон,
10 октября 2002 г.
Уведомление автора
Нечетные главы романа относятся преимущественно к 1983–1984 годам.
В четных главах действие происходит в последние две недели июня 1996 года.
– Я действительно путаюсь во времени. Если из-за сильного потрясения человек перестает чувствовать… – Она замолчала, сделала над собой усилие и торопливо продолжила: – …то он перестает чувствовать. Эпохи и мгновения меняются местами. И обычный счет времени теряется.
Розамонд Леманн, «Гулкая роща»
Бодрствование
1
Было совершенно ясно, что это их последняя ссора. Но хотя он ждал чего-то подобного уже несколько дней, а то и недель, сдержать гнев и возмущение все-таки не удалось. Она была не права, но отказывалась признать свою неправоту. Всякий его довод, всякая попытка примириться и воззвать к благоразумию выворачивались наизнанку и обращались против него. Как она смела попрекать его за тот невинный вечер в «Полумесяце», что он провел с Дженнифер? Как она смела назвать его подарок «жалким», да еще уверять, будто у него «бегали глаза», когда он его вручал? И как она смела заговорить о его матери – не о ком-нибудь, а о матери, – как смела она обвинить его, что он слишком часто навещает мать? Словно сомневалась в его зрелости, в его силе, даже в его мужественности…
Он невидяще смотрел перед собой, не замечая ни окружающих предметов, ни пешеходов. Сука, подумал он, вспомнив ее слова. И сквозь стиснутые зубы выдохнул:
– СУКА!
И почувствовал себя немного лучше.
* * *
Эшдаун, огромный, серый, внушительный, высился на мысу в каких-то двадцати ярдах от отвесной скалы; он стоял здесь уже больше ста лет. Целыми днями вокруг его шпилей и башенок с хриплым причитанием кружили чайки. Целыми днями и ночами о каменную преграду неистово бились волны, порождая в студеных комнатах и гулких коридорах старого дома непрерывный рев, словно где-то рядом неслись тяжелые грузовики. Даже самые необитаемые уголки Эшдауна – а необитаемы ныне большинство из них – никогда не ведали тишины. Наиболее приспособленные для жизни помещения скучились на втором и третьем этажах, окна выходили на море, и днем комнаты заливал холодный свет. В Г-образной кухне на первом этаже было три маленьких окошка и низкий потолок, отчего там всегда царил полумрак. Суровая красота Эшдауна, противостоявшая стихии, попросту маскировала то, что дом, в сущности, был непригоден для жизни. Соседские старики могли припомнить – не слишком веря своим воспоминаниям, – что некогда особняк принадлежал семье из восьми-девяти человек. Но пару десятилетий назад дом перешел к новому университету, и сейчас в Эшдауне обитало около двух дюжин студентов – население столь же переменчивое, как и океан, что начинался у подножия скалы и тянулся до самого горизонта, в болезненном беспокойстве вздымая тошнотворно зеленые волны.
* * *
Спрашивали эти четверо разрешения присесть за ее столик или нет? Сара не помнила. Вроде бы они спорили, но Сара не слышала, о чем идет речь, хотя голоса и пробивались до ее сознания – то нарастая, то затихая сердитым контрапунктом. В эти минуты реальным было для нее лишь то, что она видела и слышала у себя в голове. Одно-единственное ядовитое слово. И глаза, полыхнувшие необъяснимой ненавистью. И ощущение, что слово не столько произнесли, сколько им в нее харкнули. Та встреча… сколько же она длилась – две секунды? меньше? – но в памяти Сара прокручивала ее уже больше получаса. Эти глаза, это слово… от них теперь очень долго не избавиться. Даже сейчас, когда люди вокруг говорили все громче и оживленнее, Сара чувствовала, как ее захлестывает очередная волна паники. Она прикрыла глаза от внезапной полуобморочной слабости.
Напал бы он на нее, думала она, не будь Хай-стрит такой оживленной? Затащил бы в подворотню? Разорвал бы на ней одежду?
Она подняла кружку с кофе, медленно подняла к лицу, заглянула внутрь. Маслянистая поверхность мелко подрагивала. Она покрепче стиснула кружку. Жидкость перестала колыхаться. Руки у нее больше не дрожали. Все позади.
Еще одна возможность – что, если ей все это приснилось?
– Пинтер!
Это слово первым проникло в ее сознание. Сара сосредоточилась и подняла глаза.
Имя произнесли с усталым сомнением – говорила женщина, в одной руке она держала стакан с яблочным соком, в другой – зажженную сигарету. У нее были короткие угольного цвета волосы, чуть выступающая челюсть и живые темные глаза. Сара смутно припомнила, что видела ее и прежде – здесь же, в кафе «Валладон», – но имени не знала. Чуть позже стало ясно, что женщину зовут Вероника.
– Как это типично, – добавила женщина и затянулась сигаретой, прикрыв глаза. Она улыбалась: похоже, спор забавлял ее – в отличие от худого бледного студента, с серьезным видом сидевшего напротив. – Люди, которые вообще ни черта не смыслят в театре, – продолжала Вероника, – всегда талдычат о величии Пинтера.
– Ладно, – сказал студент. – Согласен, он переоценен. С этим я согласен. Но это лишь подтверждает мою точку зрения.
– Подтверждает твою точку зрения?
– Послевоенная театральная традиция Британии, – сказал студент, – настолько… этиолирована, что…
– Чего? – произнес голос с австралийским акцентом. – Это еще что такое?
– Этиолирована, – повторил студент. – Столь этиолирована, что в британском театре имеется лишь одна фигура, которая…
– Этиолирована? – упорствовал австралиец.
– Не обращай внимания, – сказала Вероника, еще больше расплываясь в улыбке. – Он пытается произвести впечатление.
– Но что значит это слово?
– Посмотри в словаре, – отрезал студент. – Моя точка зрения заключается в том, что в послевоенном британском театре есть лишь одна фигура, которая может претендовать на какую-нибудь значимость, но даже ее переоценили. Чрезмерно переоценили. Ergo, театру конец.
– Эрго? – переспросил австралиец.
– С театром покончено. Он больше не может ничего предложить. Театру нет места в современной культуре – ни в этой стране, ни в любой другой.
– И ты хочешь сказать, что я даром трачу время? – спросила Вероника. – Что я совершенно не улавливаю Zeitgeist?[1 - Дух времени (нем.).]
– Именно. Тебе нужно срочно сменить специализацию и заняться изучением кинематографа.
– Как ты.
– Как я.
– Что ж, интересно, – сказала Вероника. – И что же ты хочешь сказать? С одной стороны, ты полагаешь, что раз я интересуюсь театром, значит, я его изучаю. Ошибаешься: я учусь на экономическом. И потом, это твое убеждение, будто ты обладаешь некоей абсолютной истиной… в общем, я нахожу, что это весьма мужское качество. Мне больше нечего добавить.
– Так я мужчина, – заметил студент.
– А Пинтер – твой любимый драматург, и это весьма показательно.
– Чем же?
– Он пишет пьесы для мальчиков. Для умных мальчиков.
– Но искусство универсально. Все истинные писатели – гермафродиты.
– Ха! – презрительно выдохнула Вероника и затушила сигарету. – Ладно, поговорим о гендерных вопросах?
– Я думал, мы говорим о культуре.
– Одно неотделимо от другого. Гендерные различия всюду.
Теперь рассмеялся студент:
– Это одно из самых бессмысленных утверждений, которое я слышал. Ты хочешь говорить о гендерных различиях только потому, что боишься говорить о высоком.
– Пинтер интересен только мужчинам, – сказала Вероника. – А почему он интересен мужчинам? Потому что он женоненавистник. Его пьесы взывают к женоненавистничеству, запрятанному в глубине души всякого мужчины.
– Я не женоненавистник.
– Ага. Все мужчины ненавидят женщин.
– Да ты сама в это не веришь.
– Еще как верю.
– И считаешь всех мужчин потенциальными насильниками?
– Да.
– Ну вот, еще одна бессмыслица.
– Смысл весьма прозрачный. У всех мужчин есть задатки насильника.
– У всех мужчин есть орудие насилия. Это не одно и то же.
– Речь не о том, что все мужчины обладают необходимым… инструментарием. Я говорю, что нет такого мужчины, который не лелеял бы в самом мрачном уголке своей души глубокую обиду – и зависть – к нашей силе, и обида эта иногда перерастает в ненависть, а потому способна обернуться насилием.
Последовала короткая пауза. Студент что-то промямлил и тут же затих. Потом снова заговорил и снова умолк. В конце концов не придумал ничего лучшего, чем:
– Да, но у тебя нет доказательств.
– Вокруг полно доказательств.
– Да, но у тебя нет объективных доказательств.
– Объективность, – сказала Вероника, закуривая снова, – это мужская субъективность.
Долгую и отчасти даже благоговейную тишину, наступившую после этого вердикта, нарушила Сара:
– Мне кажется, она права.
Сидевшие за столом разом повернулись к ней.
– Не по поводу объективности… в общем… я никогда об этом не задумывалась… но я хочу сказать, что мужчины по сути своей – действительно враждебные существа, и никогда не знаешь, когда эта враждебность… выплеснется наружу.
Вероника встретилась с ней взглядом.
– Спасибо. – Она повернулась к студенту: – Видишь? Поддержка по всем фронтам.
Тот пожал плечами:
– Обычная женская солидарность.
– Нет, понимаете, со мной как раз так и случилось, – запинаясь и торопясь, пробормотала Сара. – Как раз такой случай, о котором вы говорите… – Она опустила голову и увидела, как ее глаза угрюмо отражаются в маслянистой поверхности кофе. – Прошу прощения, я не знаю, как вас зовут… Даже не знаю, зачем вмешалась в вашу беседу. Я лучше пойду.
Она встала и поняла, что зажата в самом углу – край стола врезался ей в бедра, она неловко, бочком, протиснулась мимо австралийца и серьезного студента. Лицо ее горело. Сара не сомневалась, что они смотрят на нее как на чокнутую. Пока она шла к кассе, никто не произнес ни слова, но, отсчитывая мелочь (Слаттери, хозяин заведения, с отстраненностью запойного книгочея сидел в своем углу), Сара почувствовала, как чья-то рука коснулась ее плеча; она обернулась и увидела Веронику. Та улыбалась смущенно и чуть просительно – резкий контраст с тем воинственным оскалом, которым она одаривала своих оппонентов за столиком.
– Послушай, – сказала Вероника, – я не знаю, кто ты и что с тобой стряслось, но… мы можем поговорить об этом, когда захочешь.
– Спасибо, – ответила Сара.
