скачать книгу бесплатно
Я проболела всю неделю. У меня была горячка, так сказал врач «скорой помощи». Пребывала в каком-то беспамятстве, но, когда приходила в себя, видела папу, который сидел у моей постели и плакал.
– Не оставляй меня, Тыковка! Пожалуйста, только не оставляй…
Потом ко мне пришла моя мама. Она была в красивом белом платье, с распущенными волосами, и в руке у неё были нарциссы. Я всем сердцем потянулась к мамочке, но она сказала мне: «Не время, Тыковка моя! Побудь ещё с папой и бабушкой. Им так нужна твоя поддержка!» Я протянула к ней руки и сказала: «Не уходи, мамочка! Ты нужна нам!» Мама улыбнулась мне той самой моей любимой улыбкой, прямо как на портрете, и сказала: «Я с тобой, душа моя! Всегда-всегда!..» А потом она как будто бы растаяла. И я поняла, что очень хочу пить. Я открыла глаза, увидела склонившуюся надо мной бабушку и произнесла еле слышно: «Пить…»
Глава пятая
Что такое хвалёный еврейский ум?
Раз в неделю мы с папой и бабушкой ходили в кино или в театр. В нашем небольшом городке были вполне приличные театр и кинотеатр «Дружба». Бабушка была ответственной за культуру в нашей семье. Её никто не назначал – она сама взяла на себя эту святую обязанность: «культурно развивать ребёнка», то есть меня. Мы ходили на все театральные премьеры, но они были не так часты в нашем небольшом городке. А вот фильмы в кинотеатр завозили раз в неделю, и бабушка брала билеты на дневной сеанс. Она приходила за час до открытия касс, чтобы получить билеты на первый ряд. Папа спорил с ней, утверждая, что билеты лучше брать на пятый ряд. Папа был инженером и грамотно доказывал бабушке, что «технически удобно, когда смотришь на экран не вверх, а прямо». Бабушка сдвигала на нос очки, смотрела поверх очков на папу и всегда говорила одно и то же:
– Борис Семёнович, если вы такой умный, покупайте билеты сами. И давайте при Марии Борисовне мы не будем решать эти вопросы.
Папа молча одевался, шёл в кино, садился в первый ряд и задирал голову. Когда мы выходили из кинотеатра, папа усиленно вертел шеей, тёр её, всем своим видом показывая, как она затекла. Бабушка же всегда делала вид, что не замечает папиных манипуляций с шеей.
Я очень любила фильмы про любовь, но иногда приходилось смотреть и про войну или милицию, которая ловила преступников. Все киноленты были целомудренные и бескровные. Но если кто-то стрелял или целовался, бабушка закрывала мне глаза своей тёплой ладонью.
Папа шептал:
– Варвара Степановна, нужно было брать билеты на детский сеанс.
На что бабушка возражала ему:
– Борис Семёнович, девочка должна видеть реальную жизнь. Кто ей снимет розовые очки, когда нас с вами не станет?
Сидевшие рядом люди начинали шикать, и спор прекращался.
Итак, обедали мы всегда в пять часов вечера, когда папа приходил с работы. Мой папа, Борис Семёнович Берман, работал инженером на машиностроительном заводе.
Что такое инженер, я не очень понимала, но знала: папа был уважаемым человеком, несмотря на молодые годы, и папины сослуживцы говорили, что он очень талантливый инженер и даже изобретатель. Папа что-то изобрёл, и это что-то увеличило производительность чего-то в два раза. Папе за это увеличили зарплату, и он получил какую-то важную бумагу, в которой чёрным по белому было написано, что мой папа, Борис Семёнович Берман, – великий изобретатель. Бабушка вытащила из комода старинную рамку и вставила в неё папину бумагу. Папа вбил в стену гвоздь, и диплом об изобретении занял почётное место на стене между портретом мамы и моей фотографией, где мне исполнился годик.
На это бабушка тут же возразила, сказав, что папе нужно быть скромнее и этому диплому совсем не обязательно висеть рядом с мамой. Потом таких дипломов становилось всё больше и больше, и каждый раз, когда папа вешал рамку с дипломом на стену, бабушка говорила:
– Ваш народ всегда отличался умом, – и тут же добавляла: – И умением приспосабливаться.
Мне казалось, что бабушка недолюбливала папу, но я долго не понимала, за что именно.
Как-то раз я спросила бабушку, за что она не любит папу, и бабушка ответила мне со свойственной ей выдержкой и достоинством:
– Когда вырастешь, ты всё поймёшь, душа моя. У твоей мамы были большое будущее и прекрасная партия, но она выбрала твоего отца.
Папа иногда играл в шахматы со своим сослуживцем и, пожалуй, единственным другом – дядей Колей. Дядя Коля приходил с бутылочкой «водовки» и говорил после застолья: «А не сыграть ли нам партейку, Семёныч?» Папа покорно доставал шахматную доску и расставлял фигуры. Папа почти всегда проигрывал дяде Коле. Бабушку это ужасно раздражало.
– Твой папа прекрасно играет в шахматы, и я не понимаю, почему он сдал партию.
И тогда я понимала, что это была плохая партия. А маме предлагали хорошую партию, но она почему-то решила проиграть и выбрала плохую партию с моим папой. Но я больше жизни любила папу и не понимала, почему он был плохой партией для мамы.
Однажды, после того как папа проиграл дяде Коле и когда дядя Коля ушёл домой, бабушка не выдержала и высказала папе всё, что она думала о папе, дяде Коле и их посиделках с бутылкой «водовки».
– Уважаемый мой зять, Борис Семёнович. Я должна вам заметить, что я долго терпела и этого вашего сослуживца-алкоголика Николая, и то, что вы при ребёнке позволяете себе выпить, и даже то, что этот ваш Николай съедает наши недельные запасы продуктов. Но то, что вы проигрываете этому бездарному, простите, слесарю в шахматы, я не понимаю. Где ваш хвалёный еврейский ум, за который вас полюбила моя бедная девочка? Где ваша гордость, наконец? Откуда такая бесхребетность, скажите мне?
На что папа смиренно отвечал:
– Уважаемая Варвара Степановна, при чём здесь мой еврейский ум? Да, я иногда специально проигрываю моему другу Николаю, потому что понимаю, как ему непросто живётся. Он воспитывался в детдоме, жена его бросила, уехала в неизвестном направлении и увезла единственного сына. У Николая золотые руки, но радости в жизни у него нет. И если я проиграю ему в шахматы, так что? Жалко мне, что ли? У меня есть Тыковка, любимая работа, вы, наконец. А у него нет ничего. И не смейте трогать моё еврейство. Я знаю…
– Молчать! – приказала бабушка и показала глазами на меня, тихо сидевшую на диване и смотревшую мультики.
Папа замолчал, но именно тогда я начала подозревать, что причина неприязни бабушки Вари к моему отцу кроется как раз-таки в этом самом еврействе.
Несколько дней я переваривала услышанное, а потом решила спросить у папы, что такое это еврейство и с чем его едят.
Папа всегда укладывал меня спать – это тоже было традицией нашей семьи. Когда мы легли, я уткнулась в папино плечо, вдыхая родной и такой любимый запах, и спросила:
– Папочка, а что такое хвалёный еврейский ум?
Папа отодвинулся, внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Понимаешь, Тыковка, евреи – это такая национальность. Вот есть русские, украинцы, грузины, а мы – евреи.
– И я?
– Ну да, наполовину. Твоя мама не была еврейкой, она была русской…
– Дворянкой?
– Её дедушка с бабушкой были дворянами. Это родители твоей бабушки Вари. После революции их сослали в Сибирь. Бабушка Варя там вышла замуж и родила твою маму. Мужа бабушки, твоего деда Василия, убили на войне. Бабушка растила маму одна. Я служил в армии в Сибири и там встретил твою маму. Мы полюбили друг друга, но то, что мы разных национальностей, не понравилось ни одной из твоих бабушек. Моя мама хотела, чтобы я женился на еврейке, но я очень любил твою маму.
– А бабушка сказала, что у мамы была прекрасная партия, но она выбрала тебя.
– Да уж, твоя бабушка Варя тебе наговорила. Она хотела, чтобы мама вышла замуж за сына её подруги. Он был старше мамы и имел какую-то докторскую степень, и положение в обществе, и зарплату.
– А разве женятся из-за зарплат?
– Ну, иногда – да. Но мама полюбила меня всем сердцем. И мы поженились, никому ничего не сказав.
– Без белого платья?
– Да, Тыковка. У нас не было денег на белое платье.
– Разве так можно? Ну, оно было хоть розовым?
– Оно было сиреневым. Мы купили его прямо накануне свадьбы. Какое было в магазине, такое и взяли.
– А где сейчас это платье?
– Мама его отдала своей подруге, тоже на свадьбу.
– А бабушка что?
– О, когда бабушка узнала, что мама вышла за меня замуж, она ужасно рассердилась. Но мы уже поженились!
– А разженить она вас не могла?
– Нет, конечно.
– А потом что было?
– А потом мы узнали, что у нас будешь ты.
– А потом мама умерла?
– Да, Тыковка.
– Но она меня хоть увидела?
– Увидела и даже поцеловала. Всё, милая, пора спать.
Папа вышел из комнаты, а я лежала и думала: всё-таки любовь – страшная сила! Когда я вырасту, выйду замуж только по любви, несмотря ни на что. И я стала представлять, каким он будет, мой будущий муж: умным, красивым, как капитан фон Трапп из моего любимого фильма «Звуки музыки».
«Я же тоже Мария!» – мелькнула в моей голове мысль, и я заснула абсолютно счастливая. А ночью мне приснился чудесный сон: я лежала на руках у своей мамы, а она целовала меня в голову. Рядом стояла бабушка Варя и приговаривала: «Ну что за голова у этой еврейской девочки? Похожа на тыковку…»
Глава шестая
Я больше не Тыковка!
– Да, Анна Генриховна, я выучила стихотворение. Рассказать? Пожалуйста.
Марина Цветаева, «Бабушке»
Продолговатый и твёрдый овал,
Чёрного платья раструбы…
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
Руки, которые в залах дворца
Вальсы Шопена играли…
По сторонам ледяного лица
Локоны в виде спирали.
Тёмный, прямой и взыскательный взгляд.
Взгляд, к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, кто вы?
Сколько возможностей вы унесли
И невозможностей – сколько? —
В ненасытимую прорву земли,
Двадцатилетняя полька!
День был невинен, и ветер был свеж.
Тёмные звёзды погасли.
– Бабушка! Этот жестокий мятеж
В сердце моём – не от вас ли?..
– Как «что это»? Это Марина Цветаева, Анна Генриховна. Ну и что, что вы задавали Маяковского? А мне больше нравится Цветаева. Прекратите на меня орать. Вам не идёт. И что, что мне четырнадцать лет? Это мне рано такие стихи учить? А моя бабушка говорит, что поэзия – это литература для души. И она должна приносить радость. И сердце должно сжиматься. Да, Марина Цветаева – русская поэтесса. А при чём тут моя фамилия? Да, папа у меня еврей – и что? А у Цветаевой мама была немкой, между прочим. Как это не может быть? Я не хамлю вам. Пусть будет двойка. Папу в школу? Папа не может, он в командировке. Бабушка тоже не может. Она болеет. Елизавета Львовна? А она при чём? Да, мачеха. Она занимается воспитанием моего брата. Я не хамлю. Хорошо, выйду.
Привет, дорогой мой друг, коридор.
Всё те же стены, выкрашенные зелёной масляной краской, те же стенды, те же окна. Всё, как и было, когда меня впервые выгнали с урока. Разница в том, что мне не десять, а четырнадцать лет и что я – мятежница. Бабушка говорит, что это свойственно моему пубертатному возрасту. Пубертатный возраст – это такой возраст, и для девочек он начинается где-то в двенадцать лет, а заканчивается примерно в шестнадцать. Так что ещё два года я могу себе позволить своевольничать, хамить и вести себя так, как ведут себя подростки в свой подростковый период.
Я никогда не была особой красавицей, а сейчас и подавно перестала ею быть. И, скорее всего, никогда ею не буду.
Здравствуй, зеркало! Кто тебя сюда повесил? Перепутали, видать. Везли в комнату смеха, а привезли к нам, в школу. Я в тебя стараюсь не смотреться, но сейчас мне нечего делать. Ну и чудище: невысокая, нестройная, не очень красивая девочка с явно выраженной еврейской внешностью. Одним словом, Тыковка. Папа иногда по-прежнему называет меня так, но это происходит всё реже и реже. Когда-то, когда мне было десять лет, я попросила папу никогда больше не называть меня Тыковкой. Потому что в очередной раз, когда его вызвали в школу, он повернулся ко мне и при всём классе сказал:
– Ну как же так, Тыковка? Ты же обещала, что не будешь драться!
Что тут началось! Все подскакивали со своих мест и кричали: «У нас Тыква выросла! Посмотрите, это не девочка – это тыква!..»
Я выбежала из класса и, заливаясь слезами, понеслась домой. Дело было зимой, но мне было не до шубки. Кроличья, белая, она так и осталась висеть в раздевалке. Я даже замёрзнуть не успела – так быстро бежала. Бабушка открыла дверь и всплеснула руками:
– Машенька, что случилось? Тебя обокрали?
Я бросилась к бабушке, прижалась к ней и закричала: «Я больше не Тыковка! Скажи папе, что я больше не Тыковка!»
Бабушка гладила меня по голове, целовала в макушку и приговаривала:
– Конечно, душа моя, ты не Тыковка. Обязательно скажу папе. Не плачь, солнышко… А давай-ка, Машенька, попьём чайку, поговорим…
Горячий сладкий чай и тёплый бабушкин плед были моими лучшими лекарствами. Мы садились на маленький старый диванчик, бабушка зажигала свечу, наливала вкусный чай в стакан из тонкого стекла в посеребрённом подстаканнике и ставила на стол всё ту же плетёную вазочку с пирожками. Так можно было сидеть долго-долго. Бабушка никогда никуда не спешила. Она не любила суетливых людей и говорила, что только глупец суетится вовсю, затеяв пустяк, – умный человек всегда сохраняет спокойствие, затеяв великое дело.
Мы пили чай и говорили обо всём на свете. Не было в моей жизни того, чего я не рассказала бы бабушке. С папой мне удавалось поговорить всё реже и реже. Папина женитьба на Лизе поставила некую стену, отделив меня с бабушкой от него и его новой семьи.
Глава седьмая
Кто в доме хозяйка?
На всю жизнь я запомнила папину свадьбу. Бабушка была одета во всё белое, хотя раньше, до этого, ничего белого в её гардеробе не было. Откуда взялось это белое платье, я не знала: у бабушки было красивое чёрное платье, которое она надевала в те дни памяти, когда умер кто-то из её близких. Я так и называла это платье: траурным. По праздникам бабушка надевала бордовое кружевное платье с длинными рукавами и бордовыми шифоновыми вставками понизу. Оба платья на стройной бабушкиной фигуре смотрелись очень красиво, но строгое чёрное платье с белым кружевным воротничком папа терпеть не мог.
– Варвара Степановна! У нас опять траур? Кто на сей раз?
– Борис Семёнович! Сегодня день смерти близкой подруги моей мамы, Софьи Александровны.
– Так чему вы радуетесь? У евреев чёрный цвет – это праздник, а вот белый – это траур.
– Всё-то у вас не как у людей. У всех чёрный цвет – траур, а белый – праздник, а у вас – наоборот. Где это написано? Покажите! Дайте прочитать!
Папа не знал, где это было написано, но он отчаянно сопротивлялся:
– Евреев всегда хоронили в белых саванах.
