скачать книгу бесплатно
И молились, во всяком случае, обстановка для этого соответствующей была…
И окружение генсека было таким же, откровенно бессовестным, только с меньшими хватательными возможностями.
Так принизили значение наград боевых, что стали ими детишки играться.
Так в королевстве нашем шли к равенству и братству: кто воевал, кто не воевал – попробуй, разберись? Орденов-то у них поровну! А потом, тому, кто воевал пенсию маленькую начислили, чтобы только выживать мог, а тот, кто в тиши кабинетов, под вентилятором сидел – жирует, по «заграницам» ездит, в банки иностранные миллионы и миллиарды прячет, на черный день. Но, что-то уж черный день запаздывает?
А что уж о времени том говорить, когда страна распалась на удельные княжества? Только на одной Украине героями можно пруд прудить. Потанцевал, попрыгал на зарубежных подмостках, отметили там – на, тебе, попрыгунчик лихой, Героя Украины получай! Песню спел, президенту понравилась – стань Героем Украины! От стыда глаза деть некуда, видя, как тешатся паны президенты наши – «избранники» народа, наградами незаслуженными разбрасываясь!
А боевыми настоящими наградами, как товаром, теперь на блошиных рынках торгуют. И совесть не шевельнется у торговца, ведь не все же ордена получены за доблесть кабинетную, многие из них и жизнью, и кровью оплачены!
Их бы, те ордена настоящие да боевые, в квартирах и избах на стенах «красных» вывешивать, как прежде вывешивали фотографии дорогих людей, чтобы дети, да внуки трудами ратными дедов гордились, зная, за что они получены.
Вот дела-то, какие, Боже праведный! Смотришь ты, Отец наш небесный, на вакханалию эту с высоты небесного престола и думаешь, наверное: «Места в аду маловато, надо бы увеличить, не хватит на всех!»
Символ наш живой
Во время оккупации информацией нас не баловали. Ее добывали мы из уст врагов наших. Правда, те не слишком удостаивали нас своего внимания, надо же понимать, как следует вести себя существу высшей расы с недочеловеком. Но обстоятельства заставляли все-таки ломать этот барьер, и общаться. То обстоятельство, что мы не понимали немецкой речи, особой значимости не играло. Знак жестов, да еще угрожающего характера и животным понятен, не только человеку. Одним из первых слов, которое мы услышали от фашистов, было «Капут». Не зная поначалу значения этого слова, можно было сразу догадаться о неблагоприятном для нас звучании его, когда еще при этом винтовку показывают, добавляя всем безъязыким понятное: «Пум, пум!» Чаще всего слово «капут» звучало в сочетании с названием городов наших крупных, а более всего с Москвой и Ленинградом. Мы, находясь в оккупации, не могли согласиться со сдачей врагу столицы Родины. Не верили, когда немцы нам говорили: «Москва – капут!» Только уже спустя годы после окончания войны я мог убедиться в том, что такой поворот событий был реальным и нашим вождем проработан. Недаром правительство было переведено в здание сельхозинститута в п. Советы, вблизи города Кинель, Куйбышевской (Самарской) области. Сам Сталин Москвы не покидал, оставаясь символом надежды. До войны он был символом обновления. Сколько городов, крупных и малых, столько предприятий, улиц, учебных заведений с этой целью носили его имя? Да, особой скромностью вождь не страдал! Меняя названия городов, не только цели обновления следовали, но в первую очередь угодить вождю стремились! И ни чем иным объяснить изменение личных имен не возможно, как желанием подчеркнуть преданность свою? Владлен, Сталина и сколько их еще, имен противоестественных? Это уже и не имена были, а убогие символы времени!
Что поделать, не могли мы обойтись без символов, утратив веру в Бога. Ведь до объявления атеизма основой нашей идеологии была вера в Бога. Мы без Бога обойтись не могли. Он нам давал хлеб насущный, он даровал и жизнь, и победу. Недаром предки наши говорили: «Без Бога ни до порога!» И если хотелось предкам нашим отметить ратные подвиги воинов в сражениях победоносных, то избирали тех, кто так или иначе был связан служением Богу. К примеру, прошла битва на поле Куликовом, победой над Мамаем закончившаяся, героями ее стали иноки Пересвет и Ослябя. Вспомните, сам князь Александр Ярославич, по прозванию Невский, потомок Рюрика, символ бесстрашия, воли, ума прозорливого, и благородства, перед смертью своей в иноки был посвящен.
А у нас при Советской власти без Бога стали жить. Непорядок, жить без символа! Взамен одного небесного нам дали двух земных. Один бог мертвый, в мавзолей помещенный, другой – живой, в Кремле обитающий. Мертвого поминали редко, в дни торжеств государственных, зато славословие живому звучало ежедневно, помногу раз: в речах торжественных и неторжественных, в планах и реляциях, в прозе и стихах, в песнях и ораториях. Помощниками Бога, как верующие знают, ангелы разных рангов являются. Так у живого бога, Сталина, разместилось рядом, в «ангелах, но не хранителя» много людей, известных и взрослым и детям, тоже в «молитвах земных» восхваляемых. Членами Политбюро, наркомами называют их. Но, в отличие от небесных, среди земных ангелов почему-то часто и «черти» заводились. И не просто заводились, а приходилось их постоянно разоблачать, выводить на чистую воду. А чтобы отмыться не могли, лишены они были всякой возможности оправдаться, да и права на помилование не имели: как-никак, именем народа судимы были!
Были среди них и такие, кто роль камикадзе для Сталина играл. Не могли они знать одного постулата советского: «Камикадзе – это служащий, оказавший услугу своему патрону».
По мере удаления от Москвы чертей, понятно, меньше становилось, масштабы действий мелкими становились, сокращались, поэтому «черти проклятые» периферии не терпели. Говоря о Керчи, рабочем городе, можно сказать, что для чертей размаха деятельности здесь не было, разоблачать было некого. Находилась, правда, мелочь всякая, в ничтожно малом количестве, не умевшая словом божьим… пардон, партийным, пользоваться, или дело, даже небольшого масштаба, повернуть не в ту сторону, двигаться не туда, куда все шли, ее можно было вредителями назвать.
Вредитель – это и враг, и не враг… Предатель – действует, рассчитано, руководствуется целью, а вредитель может вред нанести и по дури своей, просто по политическому, или иному недомыслию.
Находились, конечно, и вредители средней руки. Кому-то из них задолжала Советская власть, да долга своего вовремя не отдала, кого-то не оценила по заслугам его? Кого-то по иной причине обидела невниманием своим? И они, желая ей доказать, что она допустила по отношению к ним несправедливость, работу свою, признанную на родине слабой, негодной, с чертежами готовыми, передать врагу пытались, тайну военную, вредящую обороноспособности Советского Союза туда же направить!
Бывало и так, что гражданин сам остался должен стране, да не в состоянии был долг отдать свой, или не хотел его отдавать, вот он и взваливал груз своей ответственности на Родину, облачив его в определенную, но не желаемую власти, форму. Всех таких легче было к вредителям отнести, чем пробовать разобраться, что там и к чему?
Мариенталь
Нас, возвращающихся домой, можно было назвать одержимыми. Откуда только силы берутся у нетренированных к длительным походам людей? Мы транспортом не избалованы были. Ходить в Ички, районный центр со станцией «Грамматиково» (теперь центр этот зовется Советское), мы укладывались за 5 часов, а это туда и обратно составляет 32 километра. Но на этот раз нас ожидал путь, по нашим подсчетам, равный 165 километрам, – многовато, все же!. Мы оставили Ислам Терек за спиной. Само передвижение по степным пространствам в условиях, когда отсутствует угроза жизни, доставляло всем нам величайшее наслаждение. Апрель выдался необычным. Дни стояли ясные, солнечные и по-летнему жаркие. Небо без единого облачка, голубое-голубое, каким оно может быть только весной. Степь, покрытая изумрудно зеленой травой, усыпанная желтыми раскрывшимися полностью лютиками. Чтобы не блуждать по тропинкам и дорогам, проложенным в степи, мы двигались вдоль железнодорожного полотна, всегда на расстоянии видимости его. Ни люди, ни животные на нашем пути не встречались. Носились насекомые, они все торопились дать потомство, им было не до нас. Мы тоже торопились, не щадя своих ног, но совсем по другой причине. Среди нас были две женщины, они давно скинули туфли и шли в носках по земле и траве, поскольку набили водянки. Мы спешили, как только может торопиться человек, истосковавшийся по дому. И не щадили не только ног своих. Как-то странно, идем уже долго, а не видим следов сражений. Только подходя к станции Владиславовке, нам впервые встретились свидетельства того, что война еще продолжается. Это не была линия обороны, и не было следов сражения. Это была расстрелянная с воздуха немецкая автомашина. Она полностью сгорела. На ней еще находились обугленные трупы, положение тел которых позволяло сделать вывод, что смерть настигла их тогда, когда они пытались выпрыгнуть из кузова автомобиля. В кабине были два тела небольших размеров, цветом и материалом напоминавшие уголь. Чуть в стороне лежал труп молоденького немца, с погонами унтер-офицера. Тление пока не тронуло его, цвет лица напоминал воск. Мне не было жаль его, он получил то, за чем пришел к нам! Мы не задерживались, прошагали мимо. Вид мертвых тел был слишком привычным для нас, чтобы останавливаться.
Но все чаще и чаще приходится делать привалы. Легче всего идти мне. Отец мой и двоюродный брат идут в сапогах, а на мне обычные татарские постолы, обувь, сработанная мною лично из куска сыромятной телячьей кожи, шерстью наружу. Меня научили это делать татарские пареньки, с которыми я сдружился в татарском селе Колчура. Я и сейчас утверждать готов, что лучше постолов обуви для степи нет. Мягкая, сработанная, по стопе, под нее только портянка нужна, по форме постолы напоминают пирожки, в которых вместо начинки стопы человеческие находятся, стягиваются они длинными сыромятными ремешками, которыми затем и портянки на голенях скрепляются. Обуешь постолы, и ясным становится, почему под них шальвары нужно носить, а не брюки европейские. Верх любой казенной обуви в степи стирается за короткое время, а шерсть телячья долго выдерживает натиск сухих высоких трав. Мне в них идти легко. Встречу по пути лужу, помещу в них, не разуваясь, ноги, и вновь они в постолах, как в чулках, себя чувствуют. Уже пора бы и на ночлег пристраиваться, да что-то отец знака нам не дает. Идет он размашисто, ростом высок, шаг у него широкий. Чтобы компенсировать, приходится на каждых его двумя, тремя отвечать. Идти можно, дорога хорошо просматривается. Ночной светильник на небесах зажегся, поднялся огромным серебряным блюдом. Поднимаясь, он уменьшался в размерах, но усиливал яркость свою. Потом и звезды россыпью, как яблоки золотые, по небесам расположились. Отец стал распевать псалмы царя Давида. Я удивился тому, что он их все наизусть помнил, хотя запрет на религию давно воцарился на нашей земле. Знания отца объяснялись тем, что невзлюбил его священник, преподававший закон Божий в Рыльском торговом училище во времена царя Николая Второго. Каждую осень ждала нерадивого отрока переэкзаменовка. И результат – налицо, отличные знания – любой псаломщик позавидует!
Отдыхали мы, когда полночь на вторую половину свою перевалила. Если днем нас жара преследовала, то ночь оказалась очень холодной. В апреле еще отмечаются резкие перепады дневной и ночной температур. Даже за уши стал пощипывать холод. На краю Дальних Камышей мы обнаружили и облюбовали немецкий блиндаж, обшитый изнутри прекрасными, плотно пригнанными друг к другу досками. Внутри оказалось немало соломы, из которой мы быстро соорудили себе лежбища. Те, кто до нас занимал блиндаж, валялись мертвыми метрах в пятнадцати. Нам они не мешали. Мы отлично выспались. Проснулись рано. Отец сказал, что через три дня наступит праздник Святой Пасхи, пора торопиться. Мы съели по сухарю и маленькому кусочку сала и были готовы к дальнейшему пути. Нам здорово повезло: ехавший в Керчь «Студебеккер» подобрал нас. Военная машина шла налегке, без груза. Я впервые ехал на американском автомобиле, где сиденья заводского изготовления находились сбоку, легко убираясь. Ничто не напоминало наши толстые доски, которые каждый шофер изготавливал сам и клал поперек кузова, прикрепляя к боковым деревянным бортам. Амортизация автомобиля была прекрасной. Мы сделали по пути только одну остановку в Мариентале. Мой отец не раз бывал в этом селе, основанном в виде «экономии» немцами, перебравшимися с юга Украины и назвавших ее, так, как называлось их прежнее – Мариенталь. Сейчас Мариенталь было разрушено. Проемы окон и дверей провалами зияют, дома без крыш. Словно кто-то из мести взял и все уничтожил, созданное заботливыми человеческими руками. Ни одного жителя мы так тут и не увидели. Не исключено, что они были, но не удостоили нас своим вниманием. Покидал я Мариенталь с тяжелым чувством ожидания подобного в городе, который привык считать своей второй родиной. Впереди нас ждал дом, если, конечно, домом назвать можно то, что встретило нас!
Болезнь и смерть города
Города, как и люди, рождаются и умирают. Как и люди, они медленно растут и долго на ноги становятся. Если это правило нарушается, то город может расти относительно быстро, но в таком случае невооруженным взглядом видно его уродство. Да и умирает он, не оставив после себя памяти, кроме названия, которое толком-то знают одни историки. Спросите, скажем, про Каракорум, великую столицу монголов. Где она? Какой она была с виду? Из сотни опрошенных едва найдется один, кто вообще слышал о ней! Скорее всего, будут припоминать название какой-нибудь горной системы. А ведь перед владетелем этого города трепетали в свое время великие люди. Сам хан Батый бледнел при одном упоминании о возможности вызова его туда. А ведь он был внуком не кого-то, а Чингиз-хана, когда его самого, как огня, боялась Европа! Тоже можно сказать и о Сарае, столице Золотой Орды, куда когда-то был вызван великий князь Роман Галицкий и претерпел немалые унижения. Имя Сарая сохранилось, но, где он находился, хотя бы знать?.. Смерть города тоже во многом напоминает смерть человека. Город может долго умирать от экономической «чахотки». Вроде и жив, и в тоже время – все признаки смерти налицо. Ну, как сейчас Керчь, в первые годы третьего тысячелетия. Процесс умирания может ускориться, если «лекарь» действует бестолково. Не работают органы такого города, не дают городу питания, а «лекарь» центр города украшает, хотя чуть поодаль стены зданий обветшали, кровли протекают, по улицам в непогоду пробираться трудно. Нечистоты зеленой лужей стоят, ручейками змеятся, а дети запускают в них кораблики. Им не мешают рои крупных зеленых мух и запахи отвратительных миазмов. Попытки скрыть не просто увядание города, а его клиническую смерть, мне напоминает макияж, накладываемый на лицо умершего, чтобы его «благородно» похоронить. Лечить город кардинально надо, срочно запускать все реанимационные мероприятия, только «лекарь» думает часто не о жизни города, а об объеме своего кошелька. Город на ладан дышит, и покидают его те, у кого сила и ум еще сохранились. Остаются те, у кого сил подняться нет, не держат в воздухе одряхлевшие от старости и недоедания крылья, а ум не востребован и съедается молью времени… Город не имеет производств, нуждающихся в творческом уме. Умирает город медленно, жизнь постепенно прекращается, без катаклизмов. И стоит такой город еще некоторое время где-то в стороне от бушующей жизни, со стороны даже кажется живым еще. Но жив он по форме, а не по содержанию. Называют такие города городами-призраками. Бывает смерть и краткой по времени, но бурной, борется город за жизнь свою, трепещет, но тщетно… Агония, полная трагизма, о которой, возможно, будут повествовать! Причиной смерти могут явиться природные катаклизмы, а может, ими будут военные действия?
Я пытаюсь представить себе гибель Содома и Гоморры, о которой говорит Библия. Мой взор мысленно видит льющиеся с небес раскаленные потоки. Горят здания, сады, виноградники. К небесам поднимаются клубы дыма с резким запахом серы и фосфора. Люди пытаются бежать. Но огонь липнет к коже их, пузырятся, чернеют кожные покровы. Куски напалма отрываются и падают на горящую землю вместе с кожей, обнажая кроваво-красные пятна горящей человеческой плоти. Недолго мечутся живые горящие факелы, падают на испепеленную землю, корчатся и замирают. На месте некогда цветущих городов остаются черные гигантские пятна, напоминающие чернотой своей свежий, только что положенный асфальт. И будут показывать спустя многие века путешественникам стоящий в отдалении соляной столп – все, что осталось от жены праведника Лота, которая ослушалась приказа Бога и обернулась назад, чтобы увидеть, что творится с городом, который они с мужем и дочерями оставили за спиной.
Несколько иной выглядит смерть римских городов Помпеи и Геркуланума. Их избирали для уединенной жизни и отдыха патриции, ищущие тишины от слишком бьющей по нервам бурной жизни Рима. Роскошные виллы в окружении садов и виноградников, толпы обслуживающих рабов и рабынь… Ничем не выдавал Везувий своего негодования на людей, строящих свои жилища не только у подножия его, но и на склонах. Спал долгие века, не проявляя своего нрава. Зелень склонов его гармонировала с небесно-голубыми водами морского залива, чаруя взор и наполняя покоем души сибаритов. Кто мог ожидать, что старик Везувий проснется и покажет всему миру свой неукротимый характер! Пробуждение вулкана было стремительным и бурным. Погиб Плиний Старший, пытаясь увидеть это извержение вблизи. А его племянник – Плиний Младший в письмах своих об этом поведал. Известный русский живописец Карл Брюллов изобразил картину буйства Везувия в своей, известной всему миру картине – «Последний день Помпеи». Картина великолепна, полна отчаяния людей, ищущих спасения. Я же, по размышлении, полагаю, что большинство людей, жителей Помпеи, а тем более Геркуланума, даже не успели осознать того, что происходило. Горячие газы обожгли кожу их, мгновенно покрыв огромными ожоговыми пузырями, проникли в дыхательные пути. Чудовищная боль в груди, секунды конвульсии человеческого тела и… смерть. Затем города и их мертвые жители будут засыпаны толстым слоем горячего вулканического пепла. Только тем, кто стоял далеко от Везувия, было видно пламя, вырывающееся из жерла вулкана, и слышался громовой хохот проснувшейся горы. Еще более грозной была картина разбушевавшейся стихии ночью, когда всполохи огня выхватывали из темноты испуганные лица людей. Из кратера взлетали высоко в небо вулканические бомбы, горящими гигантскими каплями падали они вокруг Везувия, сея смерть и разрушение. А землетрясение в Средней Азии, в считанные секунды разрушившее Ашхабад и унесшее жизни сотни тысяч людей! Попробуйте представить весь ужас случившегося глазами тех, кто покидал землю, чтобы уйти в небытие… Агония смерти города может длиться, по меркам человеческого времени, долго, если он подвержен осаде и разграблению. Картина гибели может быть и более короткой, но от того не менее ужасной.
Напрягая свое воображение, мы можем нарисовать жуткую картину, скажем, гибели одного из красивейших городов, существовавших на земле – Пальмиры. Красавцы дворцы и храмы, поражающие чистотой линий порталов и колонн. Жилища, утопающие в зелени пальм. И это в местности, где самым ценным сокровищем является обычная питьевая вода. Ведь далее, за пределами города, простирались только желтые безбрежные пространства пустыни. Что может быть дороже воды в пустыне? О ней, как о величайшем сокровище, мечтают караванщики, ведущие по пустыне вереницы верблюдов долгие дни и недели. Пьют мелкими глотками чай, заваренный на мяте. И капли влаги не проронят на песок. Спросите о цене воды бедуина, вынужденного купать своего новорожденного сына в моче верблюда?! Когда вы сегодня попадете в дорогой ресторан Дамаска, то увидите на вашем столике стакан с обычной водой, охлажденной, с пузырьками газа на внутренней поверхности. Не удивляйтесь, вам на столик поставили самое дорогое сокровище жаркого Востока.
…Бредет медленно караван, прожариваемый белым солнцем пустыни. От обжигающего сухого пустынного ветра лицо бедуина спасает бурнус. Мечтает ли он или просто дремлет, покачиваясь в такт движения «корабля пустыни?» И вдруг реальность – райским миражом глазам его предстает город, где чистая и вкусная вода в избытке. Зеленые пальмы образуют красивые аллеи. Со всех сторон ведут караванные пути к нему, к жемчужине Ближнего Востока. Слава о мудрости красоте и хозяйственности властительницы Пальмиры – царицы Зиновии распространяется по миру, вызывая зависть тех, кто привык создавать все, не трудом тяжким, а острием меча. И вторгаются в Пальмиру легионы Древнего Рима. Грабят богатства, убивают, превращают жителей в рабов. Но не понятно мне, чем руководствовались римляне, уничтожая саму возможность возрождения жизни в красавце городе? Может, завистью?.. А может, и сама Зиновия была виновна, пытаясь для выгоды своей использовать борьбу между римлянами и парфянами? Римский император, не очень в свое время популярный, Галлиен был разбит войсками Зиновии, и это раззадорило властолюбивую женщину, слишком часто она стала вмешиваться в дела Рима, когда ее об этом не просили. Возмутился новый римский император Аврелиан, пленил Зиновию, доставил в цепях в Рим. Что с ней там стало тогда, кто знает? Говорили, что он ей даже дом подарил за пределами вечного города. Но только слухи то, не больше. Оставила по себе память царица только именем своим. Ограничился малым наказанием тогда властитель Рима, не тронул Пальмиру. Пальмиру разрушили по его приказу, когда там поднялось антиримское восстание. А это уже позднее было. Где миф, а где – правда? Мне лично кажется, правда находится где-то посредине. Но, как бы то ни было, город разрушен, вырублены пальмы, исчезла зелень, высохли источники воды. Остались пески и среди них скелет богатого и красивого города. И никогда уже на месте его не будет цвести жизнь. Судьба еще одного богатого города, Карфагена, во многом напоминает судьбу Пальмиры. Он тоже стал жертвой развратного Рима. Разнят два этих города древности исходы. Много позднее рядом с могилой Карфагена возникнет цветущий город Тунис. Впрочем, и сам Рим, разрушитель Пальмиры и Карфагена, умирал такой же жуткой и быстрой смертью, когда его подверг разрушению и разграблению вандал Гензерих. Правда, не нашлось тогда того, кто бы красочно описал смерть города, веками распространявшего власть на огромные пространства цивилизованного мира. Только разбитые мраморные статуи, труд величайших скульпторов, могли поведать, что происходило тогда в вечном городе.
А вот описать смерть города, сыгравшего огромнейшую роль в духовной жизни всего мира, ставшего колыбелью трех величайших религий (иудейской, христианской и мусульманской), Иерусалима, смог один человек. И сделал это Иосиф Флавий в своей «Иудейской войне». Благодаря нему можно мысленно представить страдания осажденных горожан, гибель защищающих последний оплот, последнюю надежду иудеев – крепость Масаду. Перенесшие длительную осаду, умирающие от голода, они предпочли смерть рабству. Прежде всего отцы и мужья убили своих жен и детей, а затем убивали себя. Ворвавшимся римлянам предстали мертвые тела в том положении, в которых их застала смерть.
Некоторые города, прежде шумные, буйно жившие, ушли, не оставив по себе вообще памяти.
Но все города, какова бы ни была их смерть, умирают тогда, когда их покидают люди. Причины для этого разные. И часто эти причины остаются неизвестными последующим поколениям людей. Бредут путешественники в зеленых чащах девственного леса, прорубая острой сталью тропу среди чащи зарослей и лиан, и вдруг натыкаются на дивные творения рук человеческих. Каменные кружева древних храмов, мертвые глаза каменных истуканов, олицетворяющих божества далекого прошлого. «Как же так, – недоумевает путешественник, – отправляясь сюда, я полагал, что здесь никогда не ступала нога человека!» Письменных источников нет, и возникает перед людьми задача со многими неизвестными: кто жил в городе, когда возник город и когда исчез, что заставило людей покинуть его, остались ли потомки или жители исчезли вместе со смертью города, ничего после себя не оставив? Такие поселения имеются в Центральной Америке, Юго-Восточной Азии. Нередко мы знаем и время смерти города и причины ее. Но безлико для нас бедствие тех людей, которые жили в нем.
Есть города, которые умирали не единожды, но жизнь снова, через некоторое время, возвращалась к ним… К таким городам относится древняя столица Боспорского царства, многократно на протяжении более чем двух с половиной тысячелетий менявшая свое имя, последнее из них – Керчь.
…До Рождества Христова оставалось 63 года, один месяц и девять дней. Летний ясный день начинался так же, как начинались все остальные летние дни Пантикапея. Рябились голубые воды залива. У деревянного причала стояли два судна из далекого греческого города-государства Афин. Один разгружал недра своего черного и глубокого трюма. По шатким деревянным сходням сновали, как муравьи, жилистые худющие фигуры рабов в грязных, засаленных набедренных повязках. Сгружались на причал многочисленные амфоры с аттическим вином, оливковым маслом, керамическая черепица, мешки с различными товарами. Разгрузка происходила под неусыпным оком надсмотрщика. Правда, плеть его не гуляла сегодня по плечам «нерадивых» рабов. Второй корабль загружали мешками с золотистой пшеницей, солеными осетрами. На городском рынке, расположенном неподалеку от храма бога Диониса, шла бойкая торговля. Продавали прибывшие из Афин товары, а также товары местного производства. Богатые ходили медленно между рядами продавцов, сохраняя достоинство и внешнюю невозмутимость. Беднота отчаянно торговалась, стараясь дешевле закупить продукты для многочисленной семьи. Часть горожан толпилась у входа в храм, посвященный богу вина. Ремесленники занимались обычным делом. Гончар крутил свой незамысловатый круг. Каменотесы подготавливали камень-ракушечник под закладку нового дома. Дети с криками и визгом занимались доступными им играми.
Внимание некоторых горожан привлекло необычное поведение домашних животных: мычали коровы, блеяли овцы, выли собаки. Кормчие кораблей обратили внимание на то, что где-то вдалеке от берега вспучились воды пролива. Высокая волна покатилась к берегу. Земля застонала. Гора качнулась, стряхивая с себя ветхие строения. Раздался грохот, рушились стены даже крепких зданий, оседали крыши, погребая под собой жителей. Пыль заволокла город. Толчки следовали один за другим. Люди с криками в панике бегали, пытаясь спастись от гнева богов. Водный вал подошел к берегу. Корабли взлетели вверх. Они сейчас казались огромными птицами, пытающимися подняться в воздух, хлопающими на ветру белыми крыльями-парусами. Затрещали бревна причалов, и корпуса суден ответили таким же треском. В бортах обоих кораблей образовались огромные проломы, туда потоками хлынула морская вода. Большинство моряков было сброшено с палубы в море. Их подхватывали волны и били о стенки причалов, выбрасывали мертвые тела на берег… Прошло совсем немного времени и цветущий город умер. Осиротелые жители бродили в поисках уцелевших живых родственников, моля богов о сохранении жизни. Город практически был уничтожен. Но он возродится, правда, не достигнув того величия, которым обладал до буйства стихии. И останутся два вопроса для автора этой книги неясными. Совпадало ли по времени разрушительное землетрясение с извержением вулкана Карадага? Связано ли с этим катаклизмом изменение места впадения реки Кубань? Известно, что когда-то воды Кубани впадали не там, где она впадает сегодня, близ г. Темрюка, а прямо в Керченский пролив, смешиваясь с морскими и опресняя их. Известно, что осетры, судаки, тарань ловились в то время в водах самого пролива.
В третьем столетии после Рождества Христова Пантикапей, возрожденный, жил и трудился, хотя торговля с Грецией резко сократилась. Материковая Греция переживала не лучшие свои времена. А связям Пантикапея с нею мешали пираты, в большом количестве оседлавшие берега Крыма и бороздившие Черное море в поисках добычи. Развелось корсаров древности великое множество. На какие только ухищрения не шли архонты, чтобы жизнь Пантикапея не замерла! Торговля с заморскими греческими городами составляла основу благополучия. Договаривались с пиратами, ссужая их деньгами и продуктами питания, предоставляя в их распоряжение свои суда и натравливая их на соседей. Но само отношение с пиратами, как зависимой стороной с покровителями, показывало, насколько ослаб вечный город.
И не удивительно, что не спасли Пантикапей ни стены, ни помощь пиратов от хлынувших на него варварских племен, получивших название готов. Нападение готов не было внезапным. О движении их было известно. Надеялись на военную выучку гоплитов и защиту стен. Ни то, ни другое не спасло города. Орды дикарей, в кожаных штанах и куртках из необработанных овечьих шкур, вооруженных короткими мечами и палицами сокрушили защитников Пантикапея. Разрозненные группы горожан еще кое-где оказывали сопротивление. Тщетно, они все пали, обагряя кровью склоны горы, на которой стоял акрополь. Готы в плен жителей не брали. Готам рабство не было знакомо. Кочующие племена не обременяли себя толпой невольников, сковывающих движение. Красивых здоровых женщин захватывали с собой, всех остальных предавали смерти. К вечеру 2 дня, августа месяца, 327 года на месте Пантикапея были груды развалин, на улицах валялись трупы мирных жителей вперемежку с защитниками родных стен. Пантикапей еще возродится, а вот Мирмекий и Илурат, города-спутники, прекратят свое существование.
Медленно шло возрождение города. Не так-то просто достигать процветания. По образу действий и жизни своей он более стал походить на сельское, больших размеров, поселение. Основными занятиями горожан было сельское хозяйство и рыболовство. Ремесло было в объеме, обеспечивающим внутренние потребности горожан.
446 год, орды Аттилы, все сокрушая на своем пути, достигнут Пантикапея. На этот раз размеры разрушений стали настолько велики, что было ясно: городу уже не воскреснуть. После ухода гуннов от города останется разрушенным все, что могло быть разрушено, сгоревшим все, что могло сгореть. Жителей в городе не осталось. Пантикапей погиб навсегда и больше под этим именем не появится на страницах истории!
Проходит еще четыре столетия, и на месте Пантикапея мы видим город Боспор. Город создан византийцами. Обратили те внимание на выгодное географическое положение места. И если Феодосия становится главными воротами Восточного Крыма, то Боспор становится, как и в былые времена, поставщиком рыбы и в небольшом количестве зерна. Исчезли античные боги. Обломки античного храма, посвященного богу вина Дионису, пошли под фундамент христианской церкви Иоанна Предтечи. Строится она недалеко от подножия горы Митридат, чуть ближе к берегу пролива. Эту церковь с последующей пристройкой может видеть каждый сейчас и, преклонив колена, вознести молитву Всевышнему.
Идет время, как в калейдоскопе, меняются картинки, так меняются правители города. На противоположном берегу пролива расширяются владения Хазарии. Богат Хазарский каганат. Расширяя свои владения, он преодолевает неширокую водную преграду. Город из Боспора становится маленьким селением со смешанным греко-еврейским населением. На правом берегу, почти напротив, стоит крупный хазарский город Самкерц (современная Тамань), где главенствует иудаизм. Не изменил веры Боспор, поменяв имя свое на краткий период времени. Богатства всегда привлекают алчные взоры. Не мог не обратить внимания на богатства Хазарии киевский князь Игорь, сын и наследник варяжского князя Рюрика. Варяги никогда не жили мирной жизнью. Для своих мечей и копий они всегда находили работу. Приходит с дружиной Игорь в Керц, город опять меняет свое имя, теперь его называют на славянский лад Корчевым. Мало киевскому князю добытого, взятого почти без сопротивления!.. Завидущие глаза заставляют переправиться через пролив. Но сил и умения оказалось недостаточно. Разгромил киевского князя еврейский полководец Пейсах, заставил того бежать в Киев, да еще дань выплачивать за дерзкое поведение. Жителям города Керц, исповедующим христианство и принявших благосклонно князя Игоря, здорово досталось. Они были, за малым исключением, истреблены. Опять разгуливают ветры по пустынным улицам города, да каркают вороны, объедаясь мертвечиной.
Сорок семь лет проходит, и над Корчевым взметнулись русские стяги, на этот раз князя Мстислава, сына великого князя Владимира. Но сам город, уже и не город, а селение небольшое, которому набраться сил уже ничто не поможет. Не созидатели пришли в него, а завоеватели. Трудно назвать настоящей жизнью прозябание. Не удивительно, что на смену русским приходят генуэзцы. Трудно произносимо для итальянцев название Корчев, да и Керц не подстать певучему языку, и звучит новое имя города на итальянский манер – Черчио. Понимают толк в мореплавании генуэзцы, видят особенности бухты морской и строят каменный мол для причала своих кораблей. Стоит на месте того мола, древнего, новый, руками русских строителей созданный, но имя первых создателей носит – «Генуэзский мол». Где торговля – там и оживление. Хорошеет, растет город. Но, что делать, знать, не судьба – расти и красоваться, морскими путями-дорогами пользоваться… Пришедшие на смену мореплавателям степняки – татары иного направления мыслей. Им море ни к чему. И пустеет город, как и остальные приморские города Крыма. Жалкое небольшое селение у подножия Митридата с переделанным на татарский лад именем – Керчь. Несколько десятков жалких хижин, небольшие отары овец. Ни торговли, ни ремесел.
Присоединение Крыма к России дало толчок к развитию города. Возникают промышленные мероприятия, строятся красивые здания, разбиваются парки. Летний и зимний театры свидетельствуют о том, что к культуре искусству тянется город. Создан музей древности. Не пострадал город в период гражданской войны. Продолжал строиться и расширяться в годы Советской власти… Но ждало его то, чего никто в мирное время не предполагал. Войдет Керчь в число городов, самых разрушенных в период Великой Отечественной войны 1941—1945 годов.
Кто мог предполагать тогда из нас, жителей, что такое с нашим любимым городом произойдет? Тих он был и провинциален. Кипучая жизнь его сконцентрировалась на полюсах вытянутого вдоль моря каменного городского тела, где металлургические сердца его бьются. А центральная часть жизнью многоликою, языками разными говорящая, обязана двум своим базарам, с виду обычным славянским, а внутренней жизнью напоминающим восточные. А выйдешь в разрывы между районами города – пусто. Тихо. Крут спуск к морю. На обрыве ветер клонит разомлевшую на солнцепеке полынь. Вдали на волнах качаются лодки весельные, да под парусами небольшие рыбацкие суда ходят.
Что могло нарушить размеренную мирную жизнь нашу? Только война. Только врага мы на западе почему-то не чуяли и пока еще не ждали. Наш привычный, многократно битый враг на Дальнем Востоке находился. А охраняли границу восточную надежно Карацупы со своими Джульбарсами. А мы занимались тем, чем и положено было заниматься. Дети учились. Взрослые работали.
Что еще надо?
Ценность того, к чему ты привык, что кажется обыденным, привычным, узнаешь, когда теряешь. Это хорошо знают люди, утратив орган или здоровье, к которым так наплевательски относились, считая их вечной собственностью. Это в полной мере относится и к общественным ценностям тоже.
Идеологическое воспитание у нас было до войны на высоте. Фильмы довоенные, несущие тлетворное буржуазное влияние, безжалостно кастрировались. Дети попасть на взрослый фильм могли только с родителями, при условии, что сюжет фильма не мог отрицательно воздействовать на психику ребенка.
Похоже, Советское правительство хорошо разбиралось в вопросах построения будущего общества, готовя для него граждан, лишенных пережитков прошлого. Для детей, даже в условиях жесточайшей экономии, денег не жалели. Образование – бесплатное. Учебники – бесплатные. Типовые проекты школ преследовали две цели: удобство и здоровье. Классы просторные, потолки высокие, окна широкие, коридоры длинные и широкие. Буфеты при каждой школе. В буфетах все, что нужно для здорового питания ребенка, цены низкие. Случаев отравления никогда не было. Всякий работающий в заведениях общественного питания знал, случись такое, долго придется, как врагу народа, отбывать трудповинность на лесоповалах. Игровые площадки при школах просторные. Родители никаких материальных затрат на учебу детей не несли. Девочки и мальчики воспитывались вместе. Дети не работали на пришкольных участках, уроков труда у нас не было. Школьный процесс не был перегружен. У нас была пятидневная неделя. По праздничным дням всем школьникам полагались праздничные бесплатные наборы: конфеты и другие лакомства, вес подарков достигал двух-трех килограммов. Родители в довоенное время не знали о том, что наступит когда-то время, когда станут собирать с них деньги и материалы для ремонта школ. Для любознательных учащихся в городе существовали авиамодельный клуб, морской клуб, стрелковый, клуб любителей почтовых голубей и многие другие. Посещение их было бесплатным.
Многих детей отправляли в пионерские лагеря за счет предприятий, на которых работали родители. Меня никогда не тянуло в детские оздоровительные лагеря, я предпочитал море и улицу. Вся одежда на мне и моих товарищах состояла из трусов, ноги наши в летние время обуви не знали. Не было ни одного закоулка в городе, куда бы мы ни сунули свой нос, а он от любопытства был длинным. Темные, загорелые ловкие фигурки легко проникали через любую щель. Не было заборов, каких бы мы не преодолевали. Не составляли препятствий и стены, украшенные поверх осколками битого стекла. Родителей наших долгое отсутствие детей не пугало. О сексуальных маньяках у нас в обществе тогда слухом не слыхивали. Транспорт был преимущественно гужевой, нужно было здорово умудриться, чтобы попасть под него. Взрывчатых веществ ни в городе, ни в его окрестностях не было. Длительное пребывание на воздухе, употребление экологически чистых продуктов и постоянное движение делали нас невосприимчивыми к болезням. Проще говоря, мы были счастливыми.
С портретов на нас смотрел Великий Сталин. Лицо доброе. У уголков глаз сеть мелких морщин, на губах легкая улыбка. Рука на головке ребенка. И подпись: «Спасибо Великому Сталину за наше счастливое детство!»
Я тогда тоже считал, что такой благодарности вождь непременно заслуживает. А иначе и быть Гн могло. Мы жили в условиях разумной достаточности. Что еще надо?
Я еще не понимал, что можно одной рукой нежить ребенка, а другой утверждать жесточайший приговор. Трудно отождествлять приятного человека с чудовищем, загубившем множество людей, в том числе и тех, с которыми он пил и ел, которые составляли его ближайшее окружение. Мы многого еще осмыслить не могли. Мы привыкли к своей жизни, она как кожа защищала нас от всего иного, непривычного. То, что сейчас говорят о нас, живших в прошлом, до того засорено, что невольно возникают мысли: «Откуда это пришло? По чьему заказу все это шьется? Хоть и ловко все сшито и подобрано, но, если внимательно присмотреться, все же белые нитки видны!
Та жизнь, в которой мы живем, это жизнь для малого числа, а для большинства – мир бездумного выживания. Мы с такой жизнью прежде не знались.
Всякая другая жизнь стала бы нами называться неинтересной. Жизнь иная это, – считали мы, – своего рода сумасшествие.
Во всяком случае, я был вполне доволен жизнью! Жизнь без забот, с открытым будущим! Что еще надо?
Были, конечно, и неприятные моменты в моем счастливом детстве. Как без них обойтись?
Как сложно отправлять гигиенические потребности, если хочется ускользнуть от их исполнения. Я согласен с Марком Твеном, описывающим умывание Тома Сойера. У нас условия не были идентичными тем, что описывал американский писатель. Они были значительно хуже, поскольку жилая площадь у нас была слишком малой, чтобы там можно было поместить что-нибудь еще, кроме тел своих. Мы не знали о существовании ванны, пользуясь обычной лоханью, в которой стиралось белье. Верхом блаженства считалось посещение общественной бани, туда собирались, как на праздник. Приходилось долго высиживать в очереди, ожидая счастливого момента, когда тебя запустят в помещение, где воздух был насыщен влагой и специфическим запахом то ли тел, то ли белья. Теперь перед каждым остро возникал вопрос, где бы еще тазик для мытья разыскать, тогда и счастье будет полным. Каким расслабленным и одухотворенным человек выбирался из общего зала, где сквозь пар мелькали голые тела таких же, как и он, любителей бани!
Умывались дома из примитивного рукомойника. Примитивно, зато экономно! Во дворе стояла водоразборная колонка, и это уже прекрасно вообще! Не нужно ходить за водой за тридевять земель. В квартире ставить рукомойник было негде. Использовалась наружная стенка тамбура, самовольно пристроенного к входу в квартиру из ящиков, в которых когда-то находились крупные металлические детали машин, во всяком случае, об этом свидетельствовали надписи на досках, выведенные ядовитой черной краской, которая не подчинялась никаким побелкам известью. Вот к такой надписи и был прибит здоровенным гвоздем наш рукомойник. Под рукомойником стоял таз, вернее, то, что осталось от отслужившей верой и правдой большой эмалированной миски, к которой было приделано новое дно из оцинкованного железа. Не знаю, кто как, но я подолгу стоял всякий раз у тазика в раздумье: мыться или не мыться? Если существовала возможность ускользнуть от внимания матери, то делал несколько движений стержнем рукомойника. Издаваемый им звук свидетельствовал, что его используют. Потом вытирал сухое лицо полотенцем. Мокрые руки приходилось волей-неволей вытирать, как следует. Если ускользнуть не удавалось, приходилось с вздохом умываться. Правда, почему-то воды хватало только на нос и нижнюю часть лба. Подбородку и ушам воды не хватало. Они в любое время года выглядели слишком загоревшими. Правда, если этот загар подолгу тереть, то он сползал с кожи темными тонюсенькими червячками. Зимой ускользнуть от умывания не удавалось, так как мать поливала на руки воду из кружки и следила, все ли части лица вымываются. Вода была холоднющей, кружка звенела, отламывая льдинки от краев ведра. Чем взрослее становился я, тем охотнее выполнял эту процедуру, пофыркивая и разбрызгивая вокруг себя воду.
До войны одежда девочек, у которых на груди еще не появились пухлые шишечки, отличалась от мальчишечьей только цветом, характером материала, да изображением на ней рисунков разных: горошка, елочек, мячиков или еще каких-то простеньких изображений. В остальном она была такой же. Это были простого покроя трусики. Трикотаж до войны у нас был редкостью. У мальчишек на изготовление трусов шел только один материал – сатин. Был он двух цветов: черного и темно-синего. Правда, к концу лета цвета эти почти не отличались, выгорая до неузнаваемости. Как прекрасно чувствует себя кожа детская, ничем не прикрытая. Ветер ласково гуляет по ней, холодит. Солнышко греет, но ты находишься в постоянном движении и не чувствуешь того жара, которому подвержены тела лежащие. А дождик летний, струйками стекающий, когда ты носишься по лужам! Подошвы ног утолщены настолько, что не страшны им ни камни мелкие острые, ни жар нагретого солнцем асфальта. Ссадины и царапины не в счет, они заживают на ходу, без йода и бинтов. Благословенно время детское. Жаль только ту часть его, что немцы украли. После войны я уже не мог позволить себе бегать в трусиках по городу. И даже отправляясь за водой через два двора, когда приходилось переходить улицу, натягивал брюки, а если путь был еще более дальний, надевал еще и рубашку, заправляя ее в брюки.
Вторая неприятность, сопровождавшая мое детство, был ремень. Он более необходимого прикладывался к моему тощему заду. Беда моя заключалась в том, что я не издавал пронзительного визга и отчаянных криков покаяния, которые и должны были служить сигналом к финалу, поэтому доставалось мне более того, чем выпадало на долю моего младшего брата. Били меня и за дело, и без дела, так сказать, доставалось часто и по ошибке. Впрочем, трудно было провести грань между причинами наказаний! А я не имел привычки каяться…
Чем занимались отцы семейств, кормильцы, ведь 80% женщин нашего двора были домохозяйками, т.е. воспитывали детей и вели хозяйство?
Работали на различных производствах, часть свободного времени уделяя вопросам определения друзей и врагов наших. Официальные правительственные заявления по радио, фильмы, статьи в газетах говорили о постоянной готовности нашей встретить врага грудью. Меня часто посещала мысль, посещает она меня и сейчас: «Почему мы всегда врага должны встречать грудью?» Не мечом, не копьем, не штыком, наконец, а грудью? Что, у нас всегда с оружием дело плохо обстояло? В историю глубже заглянешь, и там грудь наша удалая под копье врага подставляется. Вспомните схватку Пересвета с Челубеем. Монгол в панцире, а наш инок с торсом, едва рубашкою прикрытым. И на картинах русских художников наш человек в рубашке, разорванной на груди, перед врагом предстает. Стреляйте, мол, в сердце мое, не промахнитесь только!..
Если завтра война
До войны нашим правительством был создан миф о непобедимости Красной Армии, во что мы тогда глубоко верили. Что мы знали тогда о войне? Было много живых участников гражданской войны, воевавших на той и на другой стороне. Мы, юные «наследники Великого Октября», практически ничего вообще о войнах не знали. Мы видели войну на экранах кинотеатров. Нам показывали фильмы, говорящие о далеком прошлом, в батальных сценах их победителями всегда становились русские. Мы упивались сознанием национальной гордости за своих предков. Мы своими предками считали, кстати, и представителей всех других народов, которые проживали на территории всей нашей огромной страны. Нам в голову не приходила мысль, почему Русь 150 лет находилась под монгольским игом, если так здорово сражались наши предки? Может, в ту пору перевелись былинные богатыри на Руси? А может, они еще не родились? Наши более поздние предки славно сражались с французами, а те не только до Москвы дошли, но и заняли нашу древнюю столицу. Может быть, наши предки их туда специально заманивали, чтобы потом, подпалив Москву, сжечь их всех в пламени огромного московского пожара? Никому из нас, учившихся в школе, не рассказывали о том, почему после победы на Куликовом поле, так легко Тохтамышу удалось взять Москву. Не говорили нам о нашей несобранности, о пристрастии к спиртному. Что русичи, «нажравшись» спиртного, открыли ворота перед монгольским ханом! Многого нам тогда не говорили. Может, не знали об этом, а может, такая установка была дана? Нам только говорили о победах, нам только демонстрировали кадры о победах. Нам никогда не говорили о цене, которой мы оплачивали эти победы! Ну, как ребенок мог понять такую несправедливость: более чем четырехсотлетнее терпение существования Крымского ханства, устраивающего почти ежегодно опустошительные набеги на русские земли… Горели избы, тянули на веревках связанных десятки тысяч пленников, ожидавших рабства. Если предки были храбрыми и сильными, как же могло быть такое? Мы, будучи детьми, узнали о гражданской войне в Испании, оттуда привозили испанских детей, их наше государство кормило, поило и воспитывало. Вся страна по-фамильно знала о героях летчиках, сражавшихся в небе Испании с фашистами. Валентина Серова, киноактриса, стала известна на всю страну. Полагаю, что известностью своей она была обязана мужу своему Герою Советского Союза Серову, прославившего нашу страну боевыми подвигами в Испании. Но почему мы оставили Испанию, почему победил генерал Франко, нам не говорили? Об этом в газетах тогда не писали.
А какая гордость переполняла сердца и души наши, когда в хрониках того времени показывали нам, как встречает наших красноармейцев освобожденное от гнетов польских панов население Западной Украины и Западной Белоруссии, как бросают на танки букеты цветов и обнимают наших бойцов жители столиц прибалтийских государств. Естественно, нам не покажут, как в этих же столицах, а также и в городах Украины будут цветами и улыбками встречать пришедших гитлеровцев! Но все это будет позднее. А пока мы верили в непобедимую мощь Красной Армии. Нам почему-то в голову не приходила мысль, почему так быстро немцы расправились с Польшей, той самой, которая преподала урок воинской доблести Красной Армии, которой командовал отличный командарм Тухачевский, в 1920 году? Что, не хватило у поляков храбрости в боях с немцами? Это потом мы узнаем, что храбрости у поляков было в избытке. Польские кавалеристы с обнаженными саблями шли в атаку на немецкие танки, вскакивали на броню, пытаясь клинком сабли через смотровую щель поразить им немца. Может быть, храбрости не доставало французам? Или их укрепленная линия обороны «Мажино», расположенная вдоль границы с Германией, технически устарела? Нет, храбрости французам не надо было занимать, ее у них хватало! Правильную оценку французскому генштабу, проигравшему войну немцам, дал генерал Шарль де Голль: «Оборонная доктрина, расчет на затяжную оборону, недостаточность бомбардировочной авиации, почти полное отсутствие штурмовой, устаревшие модели танков не дали возможности французам на равных сражаться с немцами».
Мы просто еще не знали, что нам предстоит встретить не просто армию, а такую армию, какую Германия еще никогда не создавала. А правильнее сказать, на ту пору лучшую армию в мире. К великолепной технической оснащенности, прекрасной экипировке следовало добавить железную дисциплину, оттачиваемую веками, беспредельную веру в военный гений Гитлера, достаточный военный опыт. Ставка немцев делалась на превосходство авиации, прорыв обороны противника танковыми клиньями. Клин раскалывает дерево любой твердости. Построение клином своих войск характерно для немцев. Так рыцари Тевтонского ордена шли на отряд русского князя Александра Невского. Молодой князь нашел тогда действенное средство против клина, заставив рыцарей вдоволь нахлебаться воды из Чудского озера
Что мы могли противопоставить лучшей армии в мире? Большое количество бойцов, на вооружении которых была винтовка еще дореволюционного образца. Автоматы были в рядах наших бойцов редкостью. Десятизарядные винтовки капризничали, отказывая в бою. Наши пулеметы были надежными, но очень тяжелыми. Это они, «Максимы», стояли в гражданскую войну на красноармейских тачанках. И теперь они были основным скорострельным автоматическим оружием. Наши легкие танки, «танкетки», горели, подожженные, как порох. У нас были еще допотопные броневики и бронепоезда. Были, правда, прекрасные средние танки Т-34, но их было крайне мало. Наша авиация резко уступала в скорости полета немецким «Мессершмидтам». Прославленные «катюши» появятся на фронте позднее, когда немцы уже станут вовсю хозяйничать на нашей земле. Кавалерия, которой мы все еще гордились, отживала, уходила в прошлое. Наш практический опыт ведения современного боя был получен в боях с финнами. Мы потеряли в той войне множество солдат, штурмуя долгосрочные укрепления генерала Маннергейма, служившего еще в царской армии. Что у нас было положительного: наше природное мужество, стойкость к лишениям и страданиям, наша русская смекалка, возможность каждого бойца принимать самостоятельные решения в отсутствие командира, вера в Сталина, мало уступающая вере немцев в Гитлера.
Первый год войны вскроет все наши слабости, но и откроет глаза врагу на наши неисчислимые возможности. А пока мы чувствовали себя крепкими, как сталь, и непобедимыми, распевая песню того времени:
Если завтра война, если завтра в поход,
Если грозная сила нагрянет,
Как один человек – весь советский народ
На защиту страны своей станет.
И припев ее был не менее оптимистическим:
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч, и суров…
Наш вождь будет смотреть фильм с таким же названием и во время войны, хотя желаемое за действительное никак не выдать!
Правду сказать, мы тогда о нападении немцев мало думали. Да, и многого не знали. Мы не знали, что нашему советскому правительству многое приходится делать для того, чтобы не быть втянутым в войну. Нужно быть сильным, чтобы удерживать врага от посягательств на наши земли и наше богатство. Наверное, уверенности в силе не было? Нам не говорили о том, что в Белом море еще в 1933 году хозяйничали норвежские рыболовные суда, а нашим рыбакам было дано указание не трогать их. Ведь норвежцы действовали под прикрытием своих военно-морских сил. И только перевод в бассейн Баренцева моря части судов Балтийского флота остановит этот открытый грабеж. У нас был постоянный, коварный и жестокий враг с косым разрезом глаз, и почему-то всегда в круглых очках. И в кадрах кино и на рисунках карикатур. И все знали отлично японское слово – «Банзай». Но и, вступая с японцами в частые военные конфликты, части Красной Армии не должны были нарушать чужих границ, и никогда этого не делали. За это нес личную ответственность командир воинской части. А выводы по нарушителю этого указания делали настолько крутыми, что и желания такого не возникало. У нас было много нерешенных вопросов, в том числе и по военной подготовке населения.
Неспокойно было на западных границах, не спокойно и на Дальнем Востоке. Гибли наши пограничники. А знали ли мы об этом? Знали только мать, да отец погибшего. Растили сына, ночей не досыпали, а нашлась сволочь, выстрелившая из укрытия на той стороне границы. И не задумывались о том, а где же международная рабочая солидарность? Или только одурманенные ненавистью ко всему светлому и справедливому стреляют? О том, что мы можем быть тоже несправедливыми, мысль почему-то не приходила?
Война все поставила на свои места. Пришло время, и мы стали серьезно смотреть на вопросы военного образования
Но это опять будет в будущем. А перед войной в стране, где идеология была основным фактором формирования общества, все происходящее за ее пределами широко и охотно обсуждалось трудящимися, естественно, в негативном свете. Трудящимися, значит, всем народом, поскольку слово трудящиеся ассоциировалось со словом граждане, а нетрудящиеся – со словом паразиты.
Мы были уверены в победе. И, когда война ворвалась в наши мирные дома, думали, что разгром немцев – дело нескольких недель. Чтобы ускорить этот процесс, военные комиссариаты осаждали толпы желающих добровольно отправиться на фронт! Не было тех, о которых потом анекдот такой разгуливал:
Повоевать и цыгану пришлось,
От страха стал белее снега.
Сказал, трясясь: «Пиши меня в обоз,
Да, только на последнюю телегу!»
Кто думал тогда, что многим не удастся попасть туда живыми, что смерть настигнет еще по пути туда, а сама война растянется на четыре года. И не будет ни одной семьи, которую бы она не затронула! Особенно мучительными для нашего советского общества станут два первые года войны. И видели глаза мои…
…По дороге идут люди, неровной колонной, в серых шинелях, с оборванными хлястиками. Лица в землю устремлены, голов не поднимают, по сторонам не оглядываются, Они молчат, ибо говорить не о чем. В их головах нет ничего, чем хотелось бы поделиться с шагающими рядом. Вся задача состоит в том, чтобы сделать шаг, за ним – другой. А для этого не мысли нужны, а упорство. Нужно крепкое желание жить. Эти люди попали в плен к врагу. Они были красноармейцами и командирами, они были нужны тому, прошлому обществу, которое сохранялось на востоке страны, Прошлое отрезано, и они стали лишними, ненужными. Они голодные, они смертельно устали. Моросит мелкий дождик, шинели пропитались водой, стали тяжелыми, сковывают движения. Бывших воинов, а теперь военнопленных, сопровождают вооруженные винтовками и автоматами немцы. Немцы идут по обочине дороги, где можно идти, не утопая по щиколотку и по колено в грязи. Пленные лишены такой возможности. Грязь непролазная, ноги с трудом вытаскиваются из чавкающей, засасывающей грязи. Время от времени, кто-то падает, пытается подняться, и не может. Немец подходит, толкает в бок ногой упавшего, говорит: «Aufstehen! Schnell!» Упавший не поднимается. Немец приставляет отверстие ствола к голове лежащего, и нажимает курок. Сколько людей осталось лежать позади, раскинув руки, в попытках поднять упавшее тело, и не успевших сделать этого?
На траве, и в низинах, в самой гуще грязи, на пригорках и в лозняке. На самой дороге и рядом с нею, на обочине. И у всех их одна общая деталь – пулевое отверстие в затылке. А ведь это остались лежать товарищи, друзья, соседи и близкие… Вспоминается грустная песня, которая была посвящена тому времени, Слова и мотив песни мы запомнили еще в период войны и потихоньку грустно напевали, находясь в концлагере. Она не блещет поэтическим совершенством, автор ее мне неизвестен.
Я невольно друзей вспоминаю,
Так бывало в минувшие дни…
Проходили они чередою,
Но годами казались они.
В лагерях было тесно и душно,
По колено бродили в грязи.
А наутро впрягалися в тачки
И на них своих мертвых везли.
Так деньки за деньками тянулись
И пришла с холодами зима.
Нам разутым, раздетым голодным
Она крепко себя знать дала.
Но немецкие силы слабели,
Русский фронт продвигался вперед.
Был наш лагерь в колонны построен,
Нас этапом погнали, как скот.
Отстающих прикладами били,
Загоняли в колонны бегом.
Кто не мог продержать путь тяжелый,
Тот в затылок убит патрулем.
И затоптаны в грязь по дорогам,
Наши трупы лежат без конца,
А их где-то семья ожидает,
Жена мужа, а дети отца!
Конференция министров иностранных дел
