скачать книгу бесплатно
«А казачку он часто звал к себе в башню, из которой видно было море, там для казачки он имел все, что нужно женщине, чтобы ей весело жилось: сладкую пищу, и разные ткани, и золото, и камни всех цветов, музыку, и редких птиц из далеких стран, и огненные ласки влюбленного. В этой башне он забавлялся с ней целые дни, отдыхая от трудов своей жизни и зная, что сын Алгалла не уронит славы ханства, рыская волком по русским степям и всегда возвращаясь оттуда с богатой добычей, с новыми женщинами, с новой славой, оставляя там, сзади себя, ужас и пепел, трупы и кровь.
«Раз возвратился он, Алгалла, с набега на русских, и было устроено много праздников в честь его, все мурзы острова собрались на них, были игры и пир, стреляли из луков в глаза пленников, пробуя силу руки, и снова пили, славя храбрость Алгаллы, грозы врагов, опоры ханства. А старый хан был рад славе сына. Хорошо было старику знать, что, когда он умрет, – ханство будет в крепких руках.
«Хорошо было ему это, и вот он, желая показать сыну силу любви своей, сказал ему при всех мурзах и беках, – тут, на пиру, с чашей в руке, сказал:
– Добрый ты сын, Алгалла! Слава аллаху и да будет прославлено имя пророка его!
И все прославили имя пророка хором могучих голосов. Тогда хан сказал:
– Велик аллах! Еще при жизни моей он воскресил мою юность в храбром сыне моем, и вот вижу я старыми глазами, что, когда скроется от них солнце и когда черви источат мне сердце, – жив буду я в сыне моем! Велик аллах и Магомет-пророк его! Хороший сын у меня есть, тверда его рука и ясен ум… Что хочешь ты взять из рук отца твоего, Алгалла? Скажи, и я дам тебе все по твоему желанию…
И не замер еще голос хана-старика, как поднялся Толайк Алгалла и сказал, сверкнув глазами, черными, как море ночью, и горящими, как очи горного орла:
– Дай мне русскую полонянку, повелитель-отец.
Помолчал хан-мало помолчал, столько времени, сколько надо, чтобы подавить дрожь в сердце, – и, помолчав, твердо и громко сказал:
Бери! Кончим пир, – ты возьмешь ее.
Вспыхнул удалой Алгалла, великой радостью сверкнули орлиные очи, встал он во весь рост и сказал отцу-хану:
– Знаю, я, что ты мне даришь, повелитель-отец! Знаю это я… Раб я твой- твой сын. Возьми мою кровь по капле в час – двадцатью смертями я умру за тебя!
– Не надо мне ничего! – сказал хан, и поникла на грудь его седая голова, увенчанная славой долгих лет и многих подвигов.
Скоро они кончили пир, и оба молча рядом друг с другом пошли из дворца в гарем.
Ночь была темная, ни звезд, ни луны не было видно из-за туч, густым ковром покрывших небо.
Долго шли во тьме отец и сын, и вот заговорил хан эль Асваб:
– Гаснет день ото дня жизнь моя – и все слабее бьется мое старое сердце, все меньше огня в груди. Светом и теплом моей жизни были знойные ласки казачки… Скажи мне, Толайк, скажи, неужели она так нужна тебе? Возьми сто, возьми всех моих жен за одну ее!..
Молчал Толайк Алгалла, вздыхая.
– Сколько дней мне осталось? Мало дней у меня на земле… Последняя радость жизни моей – эта русская девушка. Она знает меня, она любит меня, – кто теперь, когда ее не будет, полюбит меня, старика – кто? Ни одна из всех, ни одна, Алгалла!..
Молчал Алгалла…
– Как я буду жить, зная, что ты обнимаешь ее, что тебя целует она? Перед женщиной нет ни отца, ни сына, Толайк! Перед женщиной все мы – мужчины, мой сын… Больно будет мне доживать мои дни… Пусть бы все старые раны открылись на теле моем, Толайк, и точили бы кровь мою, пусть бы я лучше не пережил этой ночи, мой сын!
Молчал его сын… Остановились они у двери гарема и, опустив на груди головы, стояли долго перед ней. Тьма была кругом, и облака бежали в небе, а ветер, потрясая деревья, точно пел, шумел деревьями…
– Давно я люблю ее, отец… – тихо сказал Алгалла.
– Знаю… И знаю, что она не любит тебя… – сказал хан.
– Рвется сердце мое, когда я думаю про нее.
– А мое старое сердце чем полно теперь?
И снова замолчали. Вздохнул Алгалла.
– Видно, правду сказал мне мудрец-мулла – мужчине женщина всегда вредна: когда она хороша, она возбуждает у других желание обладать ею, а мужа своего предает мукам ревности; когда она дурна, муж ее, завидуя другим, страдает от зависти; а если она не хороша и не дурна, – мужчина делает ее прекрасной и, поняв, что он ошибся, вновь страдает через нее, эту женщину…
– Мудрость не лекарство от боли сердца, – сказал хан.
– Пожалеем друг друга, отец…
Поднял голову хан и грустно поглядел на сына.
– Убьем ее, – сказал Толайк.
– Ты любишь себя больше, чем ее и меня, – подумав, тихо молвил хан.
– Ведь и ты тоже.
И опять они помолчали.
– Да! И я тоже, – грустно сказал хан. От горя он сделался ребенком.
– Что же, – убьем?
– Не могу я отдать ее тебе, не могу, – сказал хан.
– И я не могу больше терпеть – вырви у меня сердце или дай мне ее…
Хан молчал.
– Бросим ее в море с горы.
– Бросим ее в море-с горы, – повторил хан слова сына, как эхо сынова голоса.
И тогда они вошли в гарем, где она уже спала на полу, на пышном ковре. Остановились они перед ней, смотрели: долго смотрели на нее. У старого хана слезы текли из глаз на его серебряную бороду и сверкали в ней, как жемчужины, а сын его стоял, сверкая очами, и, скрежетом зубов своих сдерживая страсть, разбудил казачку. Проснулась она – и на лице ее, нежном и розовом, как заря, расцвели ее глаза, как васильки. Не заметила она Алгаллу и протянула алые губы хану.
– Поцелуй меня, орел!
– Собирайся… пойдешь с нами, – тихо сказал хан.
Тут она увидала Алгаллу и слезы на очах своего орла, и умная она была – поняла все.
– Иду, – сказала она. – Иду. Ни тому, ни другому – так решили? Так и должны решать сильные сердцем. Иду.
И молча они, все трое, пошли к морю. Узкими тропинками шли, ветер шумел, гулко шумел…
Нежная она была девушка, скоро устала, но и горда была – не хотела сказать им этого.
И когда сын хана заметил, что она отстает от них, – сказал он ей:
– Боишься?
Она блеснула глазами на него и показала ему окровавленную ногу..
– Дай понесу тебя! – сказал Алгалла, протягивая к ней руки. Но она обняла шею своего старого орла. Поднял хан ее на свои руки, как перо, и понес, она же, сидя на его руках, отклоняла ветви от его лица, боясь, что они попадут ему в глаза. Долго они шли, и вот уже слышен гул моря вдали. Тут Толаик, – он шел сзади их по тропинке, – сказал отцу:
– Пусти меня вперед, а то я хочу ударить тебя кинжалом в шею.
– Пройди, – аллах возместит тебе твое желание или простит, – его воля, – я же, отец твой, прощаю тебе. Я знаю, что значит любить.
И вот оно, море, перед ними, там, внизу, густое, черное и без берегов. Глухо поют его волны у самого низа скалы, и темно там, внизу, и холодно, и страшно.
– Прощай! – сказал хан, целуя девушку.
– Прощай! – сказал Алгалла и поклонился ей.
Она заглянула туда, где пели волны, и отшатнулась назад, прижав руки к груди.
– Бросьте меня, – сказала она им…
Простер к ней руки Алгалла и застонал, а хан взял ее в руки свои, прижал к груди крепко, поцеловал и, подняв ее над своей головой, – бросил вниз со скалы.
Там плескались и пели волны и было так шумно, что оба они не слыхали, когда она долетела до воды. Ни крика не слыхали, ничего. Хан опустился на камни и молча стал смотреть вниз, во тьму и даль, где море смешалось с облаками, откуда шумно плыли глухие всплески волн, и ветер пролетал, развевая седую бороду хана. Толайк стоял над ним, закрыв лицо руками, – камень, неподвижный и молчаливый. Время шло, по небу одно за другим плыли облака, гонимые ветром. Темны и тяжелы они были, как думы старого хана, лежавшего над морем на высокой скале.
– Пойдем, отец, – сказал Толайк.
– Подожди… – шепнул хан, точно слушая что-то. И опять прошло много времени, плескались волны внизу, а ветер налетал на скалу, шумя деревьями.
– Пойдем, отец…
– Подожди еще…
Не один раз говорил Толайк Алгалла:
– Пойдем, отец.
Хан все не шел от места, где потерял радость своих последних дней.
Но – все имеет конец! – встал он, могучий и гордый, встал, нахмурил брови и глухо сказал:
– Идем…
Пошли они, но скоро остановился хан.
– А зачем я иду и куда, Толайк? – спросил он сына. – Зачем мне жить теперь, когда вся моя жизнь в ней была? Стар я, не полюбят уж меня больше, а если никто тебя не любит – неразумно жить на свете.
Слава и богатство есть у тебя, отец…
– Дай мне один ее поцелуй и возьми все это себе в награду. Все это мертвое- одна любовь женщины жива. Нет такой любви – нет жизни у человека, нищ он, и жалки дни его. Прощай, мой сын, благословение аллаха над твоей главой да пребудет во все дни и ночи жизни твоей. – И повернулся хан лицом к морю.
– Отец, – сказал Толайк, – отец!..
И не мог больше сказать ничего, так как ничего нельзя сказать человеку, которому улыбается смерть, ничего не скажешь ему такого, что возвратило бы в душу его любовь к жизни.
– Пусти меня…
– Аллах…
– Он знает…
Быстрыми шагами подошел хан к обрыву и кинулся вниз. Не остановил его сын, не успел. И опять ничего не было слышно – ни крика, ни шума падения хана. Только волны все плескали там, да ветер гудел дикие песни.
Долго смотрел вниз Толайк Алгалла и потом вслух сказал:
– И мне такое же твердое сердце дай, о аллах!
И потом он пошел во тьму ночи…
…Так погиб хан Мосолайма эль Асваб и стал в Крыму хан Толайк Алгалла…
Оксана
Знать бы, где упасть придется, соломы туда б постелил. Знать бы, с какой стороны беда придет? Да не дано человеку… Приходилось тяжко жителям степных районов, В любую минуту можно было ожидать нападения татар, охотившихся за людьми. Пахать землю крестьянин не мог без сабли или пищали. А что делать женщинам, отправляющихся на реку. От своих охальников отбиться можно было взглядом одним, а с татарином как?.. Летний жаркий день, тишина. Лист на дереве не шелохнется. Село словно вымерло. Каждый прохлады ищет, от жары прячется. Собаки, и те, высунув языки и, тяжко дыша, на незнакомых не лают. А Оксана на сильных плечах коромысло несет с холстами – белить на реку. Самая красивая девушка на селе. Сколько ухажеров было, все, не солоно хлебавши, отошли в сторонку. Сердце дивчина отдала казаку Павлу. На осень глубокую свадьба назначена. Но злую судьбу стороной не обойдешь. Знала бы… да не дано человеку знание будущего. Пошла Оксана на речку холсты белить.
Вроде бы что-то загремело вдали, а может, ей просто так показалось. Небо чистое. Солнце жаркое, откуда быть грому. Пожала свободным плечом, дивясь
И не ведала дивчина, что на село налетела крымская орда, что уже убивают и вяжут людей, что уже нет в живых ни отца, ни матери ее. Стон и плач несутся со стороны села.
Ей бы спрятаться среди тальника, передать. Но, нет, услышав крики и плач, бросила холсты наземь Оксана и побежала к дому, И тут на нее набросилось несколько татар сразу. И царапалась, и кусалась, и отбивалась, как могла. Да где уж сладить с крепкими тремя мужчинами. Связали сыромятным ремнем руки, захлестнули ремень за шею, увели.
Радовались татары – богатый улов им достался, много купцы дадут денег. Видит Оксана – вот уже повели семью соседей. Сыновья окровавленные, избитые. Ловко охватила петля сзади, не вырвешься. Хозяин дома Остап – могучий, как дуб. Но связанный дуб, срубленный… Подходили к нему, тыкали пальцами в богатырскую грудь, причмокивали. От этого прикосновения у старого Остапа ходили желваки на щеках. Связанный, но не покоренный… А тетушка? Прижала последыша – девочку, плетется сзади босыми ногами, слез не вытирает…
А что ждет впереди?
Гонят пленных по степной дороге,
Связаны веревками за шеи,
Зла среди ордынцев слишком много,
Заикнуться доброта не смеет.
Катится по небу солнца шар,
Нет воды, и пленница упала.
Кто-то крикнул: «Пропадет товар!»
А в ответ: «Такого здесь немало!»
Впереди пути-дороги страшные, выжженные села, кровавые тропы. Назад оглянешься – горят хаты, горит счастье человеческое, горит честь девичья – все горит. Только одни мельницы машут своими крыльями, будто прощаются. Скрипят телеги, везут в чужие земли хлеб, потом взращенный, везут скарб крестьянский, годный к продаже.
Впереди Кафа. Большой двор, обнесенный высокой стеной, большие ворота, железом окованные. Ох, сколько людей прошло через эти ворота, сколько с грустью-тоской оглянулось, когда они со скрипом закрывались.
Вот хозяин, а около него с бледным лицом евнух – пришли на торг. Вырвали из семьи самую тоненькую, самую славную девочку, бесстыдно сорвали рубашонку… Рванулись связанные братья за сестру постоять. Ну и что ж? Упали окровавленные у ног сестры.
Продана! Теперь она – рабыня
