скачать книгу бесплатно
– Боюсь я, Иванушка, боюсь. Сны мне снятся худые… Не приключилось бы чего с тобою?
– Полно! Хуже того, матушка, что есть, уж и не придумаю. Разорили мы войною народ. Дворяне с посошным мужиком сравнялись. Бегут со своей земли, побираются, обнищали, кормиться им нечем… Воровским обычаем многие люди живут, на большие дороги уходят.
– Да что тебе, батюшка?! Бог с ними! Ложись. Приласкай меня. Соскучилась я!
– Глупая! В дни горести, слез, отчаянья и смерти могу ли я не думать о своем народе, о злосчастии дворян?! Государь гоняется за суетными утехами. Честолюбие одолело старика. Никакая слава человеческая не изгладит пятна, причиненного безумством моего отца… Горе нам, горе!
Царевич Иван схватился обеими руками за голову, в ужасе глядя на жену.
– Успокойся! – поднялась она в тревоге. – Пугаешь меня! Не надо!
– Нет! Нет! Не пугаю!.. Возвышающий себя – унизится – так сказано в Писании… Бедный отец, государь!.. Все наши соседи-короли смеются над ним… Погоди, я пойду к Годунову. Он успокоит меня. Он – мудрый. Не люблю его, но он… тверд, бесстрашен… Погоди… И государь его любит.
Царевич быстро вышел из опочивальни жены.
VIII
Иван Васильевич велел огласить в Боярской думе извлеченную из сундуков копию донесения германскому императору Рудольфу его посла, некогда посетившего Московское государство, – Иоганна Кобенцля.
Немецкий посол расхваливал московский народ и царя, славил его могущество и даже намекал на замеченное будто бы им доброе расположение русских к латинской церкви.
«Несправедливо считают их врагами нашей веры, – писал он. – Так могло быть прежде, ныне же русские любят беседовать о Риме, желают его видеть, знают, что в нем страдали и лежат великие мученики христианства…»
Бояре и посольские дьяки с великим удивлением слушали громогласное чтение дьяком Леонтием Истомой Шевригиным этого, шесть лет назад писанного немецким послом, донесения.
«Чего ради понадобилась государю оная эпистолия? – думали они. – Мало ли всякого вздора пишут иноземцы о Руси?»
Чтение кончилось. Царь с веселой улыбкой обвел глазами толпу недоумевающих бояр и дьяков.
– Слышали, что говорит о нас немчин?
– Слышали, батюшка-государь, слышали! – ответили бояре.
– Писано то немчином три года спустя после злосчастной ночи, коя была у франков в канун Варфоломея… Мы видели, сколь доблестно святой отец латынской церкви одержал победу над еретиками… Три десятка тысяч невинных душ загубили в едину ночь его попы и богомольцы!.. Святейший папа на радостях крестный ход учинил в Риме, из пушек палил, пляски безумные на площадях устроил… Не за то ли мы латынскую веру полюбили?!
Недоуменное молчание было ответом царю на его странную речь. Бояре растерянно озирались по сторонам: что такое с государем? Не помутился ли у него рассудок от военных неудач?
Царь, видя смущение своих приближенных, рассмеялся, тем самым приведя их в еще большую растерянность.
– Осталось нам теперь денно и нощно молиться о здравии папы Григория… Да помогать ему войною противу турок… Обижают, бишь, турки веницейских купцов, не дают плавать с товарами… Немчин тот – посол Рудольфа – и тут утешил папу, писал императору, будто царь московский и противу турок пойдет… бить будет неверных во имя римского спокойствия, ради латынской веры… Не правда ли, добрый русский государь?! Где есть христианский владыка увертливее царя Ивана, более его почитающий святейшего папу?!
Бояре робко притихли; вопросительно переглядываясь, со страхом прислушивались к насмешливому голосу царя, звучавшему временами каким-то непонятным мрачным торжеством, словно царь чему-то радуется, а чему – и сам не знает.
«Чему радоваться? Да и зачем ему понадобились эти разговоры о римском папе?»
Вдруг…
– И вот решил ваш государь посла отправить в Рим к тому же папе Григорию… Дружбу захотел свести государь со святейшим… Соскучился о нем – много наслышан о его премудрости. Писал тот немчин, будто хотим мы видеть Рим. Знать, тому и должно так случиться… Московским очам нелишне полюбоваться на тот древний город. Бывало то и при отце моем, Василии Ивановиче… Митя Мальт, то бишь Герасимов, ездил в Рим с грамотой к папе Клименту. То ж будет и у нас. А о прочем скажет вам дьяк Истома Шевригин. Слушайте!
Высокого роста, красивый, широкоплечий, Шевригин к тому же обладал мощным голосом. Ведая в Посольском приказе делами фряжскими[1 - Фряжский, здесь – итальянский.], он хорошо знал все о сношениях Москвы с папским престолом. И теперь он, обернувшись лицом к боярам, стал излагать им свои сведения о бывших в прежние времена попытках римских первосвященников завязать дружбу с Москвою.
– Много раз, – говорил он, – папы хотели послать своих послов в Москву, но польский король Сигизмунд всегда мешал этому. Венеция, богатый торговый город латынский, давно добивается счастья в торговле с Русью. В глубокой древности, еще при князе Игоре, веницейские торговые люди вели торг с Киевской Русью, и новгородские гости также сходились с веницейскими гостями. Но с той поры – торга того уже нет. Посланцы папы Пия – Канобио, Джиральди, Бонифачио – были перехвачены в дороге Сигизмундовыми приставами, когда проезжали через Польшу. Король запугал фряжских людей.
В этом месте речи Шевригина царь Иван, стукнув с силой посохом об пол, перебил его:
– Много зла учинил нам король Жигимонд! И по сию пору то мы чувствуем, хотя польские и литовские люди и не хотели враждовать с Москвой… Говори!
Шевригин, вобрав в себя всею грудью воздух, басисто продолжал:
– Нунций Лаурсо договорился с двумя русскими послами в Вене с Сугорским и Арцыбашевым, чтоб ехать с ними в Москву. Папский легат при дворе императора, кардинал Мароне, тоже поддерживал Лаурсо, чтоб он ехал в Москву. Но и тут королевские власти вмешались и не пропустили папских людей в Москву.
Царь Иван прервал Шевригина:
– Буде. Наслушались.
И обратившись к боярам, сказал:
– Бояре, не довольно ли вам того, чтобы понять, как заботятся о нас римские папы? И не пришел ли конец быть нам в сем деле ротозеями? Часом опоздано – годом не вернешь. Надо нам дружбу свести с римским Григорием-папою. Бог с ним! Загубленные им души и все грехи его на нем и скажутся, а нам нужно, чтобы он ярость Степана Батория поубавил, чтобы прыть его святым словом приостановил. Риму мы нужны, а кто из вас скажет, будто нам Рим в сие лихолетье не нужен? Кто? Ну? Отвечайте!
Теперь только бояре и дьяки стали понемногу понимать, для чего государь поднял все старые дела о римских папах. И многие из них содрогнулись в душе от великого страха, подумав: не умыслил ли царь и в самом деле обратить народ русский в римско-католическую веру?
Слух об этом давно когда-то уже ходил по Москве. Еще во времена княжения великого князя Василия, взявшего себе в жены красавицу Елену Глинскую, литвинку, униатку, болтали, что великий князь, по своей слабости и любви к Елене, вознамерился ввести на Руси унию. Не хочет ли ныне сотворить это его сынок, царь Иван Васильевич?!
И как бы угадав мысли сомневающихся, царь сказал:
– Не о вере мы будем вести беседу с папой, а о делах земных… Пускай, коли в нем есть христианская душа, он поможет христианам остановить кровопролитие… Пускай покажет нам духовную власть над своими латынянами, заставит их прекратить неправды, обиды и насилия, чинимые Баторием.
Обратившись к дьяку Шевригину, царь Иван сказал:
– Леонтий! Будешь ты нашим послом в папском Риме… Зело ведомы тебе все хитрости папских иезуитов, а также и писания прежних пап и их друзей, – посему держи наше слово твердо. Обсудите, Бельский и Годунов с Шевригиным, каким путем в ту страну ехать – морем ли, сушею ли, где и как… И потом сказывайте мне: сколь и чего надобно.
* * *
Дворцовые люди в страхе: опять не в духе царь.
С утра до вечера молится он. Накрепко заперся в своих покоях.
Опять царевич Иван поспорил с отцом.
В кустарниках под окнами дворца царевича шмыгают тайные государевы люди: высматривают – кто теперь, после ссоры с государем, пойдет к царевичу во дворец. Подслушивают: какие речи между собой ведут царевичевы слуги.
Соборные звонницы время от времени нарушают сумрачную тишину кремлевских улиц и проулков нудным, тревожным звоном колоколов.
Царевы телохранители – стрельцы проболтались в Столовой избе, будто царевич дерзко требует у царя войско, чтобы идти ему под Псков и сразиться со Стефаном-королем. И будто кричал он на всю цареву палату: «Душа-де не терпит моя той срамоты! Сам-де поведу я то войско и лучше слягу в бою, паду от вражеского копья, нежели буду терпеть и далее Стефаново надругательство!» Государь будто бы, не дослушав царевича, посохом прогнал его от себя со словами: «Не твое то дело! Ступай, бражничай со своими похлебцами, питухами-княжатами!»
И будто бы говорили ближние к царю люди, что после ухода царевича царь плакал и на коленях Богу молился долго, а после спросил вина, а сам его не пил, не прикоснулся к чаше с вином. И долго сидел в кресле, как бы в полудремоте.
Затем крикнул постельничего. Велел позвать Бориса Федоровича Годунова и долго с ним наедине беседовал. А разговор тот шел о псковских делах.
В день раза три царевы гонцы бегали за Годуновым.
Вот и теперь: опять во дворце он, Борис, одетый просто, печальный, молчаливый.
В этот раз царь, ухватившись своею большою рукою за рукав Годунова, отвел его в самую глухую комнату внутри дворца и, перекрестившись дрожащею рукою на икону, взял с Годунова клятву, чтобы он ни одним словом нигде не обмолвился о том, что поведает ему здесь государь.
Борис, бледный, озадаченный, поклялся на коленях, что лучше умрет, нежели нарушит свое обещание, которое даст он царю.
– Добро. Поднимись! – хмуро приказал царь, усаживаясь в кресло. – Все изменники вот так же, преклонив колени, клялись мне в верности… Не гневайся на меня, Борис, невольно я так подумал. Вспомнил покойного князя Володимера и его друзей – бояр. Бедовое было время, нагрешили тогда мы все, и царь и бояре, премного… Великие окаянства учинили…
Иван Васильевич сухо усмехнулся. А затем сказал с невеселой улыбкой:
– Молод я был, правда, горяч, вижу то ныне и сам, но и силен я был, да и удачлив… Однако слушай! В те поры зело гневался я на колычевский род. Бог простит меня! Едва ли не весь тот неверный род извел я…
Годунов заметил, что царь и после клятвы, данной им, Борисом, все же колеблется, медлит говорить о том, о чем хотел сказать. И еще заметил Годунов, что у царя глаза опухшие, словно бы от слез.
– Так вот, внимай, хочу я тебе открыть: не зря я того юношу, по отчеству Никитича, тебе сдал на попечение, не зря. Слушай! Один старец из Кирилло-Белозерского монастыря открыл мне тайну некую. Сказал он мне, что тот самый парень, Игнатий, коего ты к дядьке своему отвел, есть чадо убитого Васькой Грязным боярина Никиты Колычева… Иноки хоронили дите колычевское от меня у себя до сей поры, именуя его Хвостовым, а мать сего парня – игуменьею будто в каком-то монастыре близ Устюжны, заточена была в те поры. Парень того не знает, да и знать того ему не след. А подослали его ко мне в сад нарочно. Напомнили мне о былой лютости моей. Как предстану аз пред Всевышним Судией?! Доброе дело вручает мне сам Господь совершить… «Загубили древо, – подумал я, – взрастим же в холе и тепле семя его». Да будет парень верным слугою царства нашего и искупит своею праведною службою все грехи отцов своих… Обласкайте его, берегите… Назло всем хочу сделать Колычева непохожим на Колычевых. Совесть моя того требует. Настало время думать мне о предбудущих днях… Добрых дел жажду!
– Твоя воля, государь!
– Что же ты этак исподлобья смотришь на меня?! Аль не по сердцу сия затея?!
– Взираю с благоговением на тебя, государь. Краше солнца царская добродетель.
– Борис!
– Слушаю.
– Устоит ли Псков? Хватит ли силы? А? Как ты о том думаешь? Угроза ему великая.
– Устоит, государь. Знаю я хорошо прямого, храброго Шуйского Ивана Петровича и князя Андрея Хворостинина, а Скопин-Шуйский – мой ближний друг… Силою и смелостью Бог не обидел и его.
– Точно бы и так… – Царь тихо сказал: – Иван-царевич просит у меня войско, дабы ко Пскову на выручку идти… Боюсь! Ни одного воина нельзя нам снимать с Москвы… Жду нападения новых ворогов. Кто будет Москву оборонять? Отказал я царевичу. Что ты скажешь? Отвечай прямо, не бойся.
Годунов низко поклонился, тяжело вздохнул.
– Псков, думается мне, устоит. Обождать надо. Твое, государь, решение мудростью овеяно. Полки от Москвы оттянуть – стало быть, открыть дорогу к царствующему граду Москве.
– Смотри, держи про себя, что поведал о царевиче… А того парня готовь к службе. Не худо бы и его с Шевригиным в Рим отослать.
Борис Годунов сказал:
– Пускай полюбуются, какие у нас красавцы есть.
Царь нахмурился, неистово шлепая ладонями по локотникам кресла.
– Вот когда я ломаю колычевскую спесь!.. Сломлю и поставлю на своем!.. Никакая казнь так не утоляла моей жажды мести, как оная добродетель! Пойми, Борис! Радуйся такой перемене! Никита был враг мой, а его сын будет моим добрым слугой! Вот моя месть!
Борис не знал, что говорить, широким размахом руки осенил себя крестным знамением:
– Дай, Господи, моему чадолюбивому государю здравствовать многие годы! Вижу чудесные перемены впереди! Все должно совершаться согласно твоей государевой воле.
– Полно тебе! Все ли? – возразил царь, покачав недоверчиво головою. – Ни на един час не забываю я о свейском Делагарде. Гляди, уже к Нарве он рвется. На нашу Новгородскую землю зарится. Отослал я туда Шереметева и еще двух воевод на подмогу. Что-то будет?! Стефана так я не боюсь, как свейских воевод. Сильны они! Крымского хана тоже не страшусь. Не до нас ему. Турецкому султану помогает он против персов… Война там у них. Нехристи передрались. Нагой все разведал, не зря его посылал я… Басурманы меж собой в лютой злобе. С христианских королей пример взяли. Персидский шах с турками-собаками воюет, бьет их, а мне подарок прислал: зело нарядный трон. Шесть сотен алмазов на нем, да столько же рубинов, сапфиров, да смарагдов и бирюзы невесть сколько. А есть и в половину голубиного яйца. Знатно порадовал меня шах Аббас! Мне его надобно также одарить… Силу нашу видит Аббас. Не так ли?
– Драгоценные дары подобные не приходят без значения… Шах почтил могущество твое, государь…
– Большая надежда, Борис, у меня на северные наши вотчины, на Поморье. Коли укрепим там свою морскую силу, так и Свейской державе в те поры не поздоровится. Грозное место – те берега. Давно я думаю о том.
Годунов с восхищением в глазах воскликнул:
– На Студеном море – непобедимою станет Русь, государь! Постоянно и я о том думаю.
– Не будем же терять времени! Монахи нам помогут. Вон печенгский игумен Трифон с чернецами в Вардегуз плавал и торг вел рыбой, рыбьим жиром и иным добром. О том мне поведал бродяга-монах Гавриил, коего принял я на свою, государеву, службу… Рассказал он мне, будто в Печенгу приплывают для торга датские, свейские и голландские люди. Не будем чинить им препоны. Пускай без зацепки строят свои дома, кладовые на торговых путях между Москвой и Студеным морем… Гавриил назвал те пути «божьей дорогой к великому окияну». Велел я Бельскому снарядить обоз на устье Двины-реки, чтоб пристанище там оснастить. Того чернеца, Гавриила, приручить надобно. К обозу я приставил его. Пускай советником у воеводы будет.
Борис Годунов сделал над собой усилие, чтобы спокойно выслушать упоминание имени Бельского. Щеки его все же покрылись румянцем, весь он слегка вздрогнул. Царь не заметил этого, продолжая развивать мысль о своем намерении – как можно сильнее оснастить пристань в устье Двины.
– А за монахом тем, Гавриилом, я наказал присмотр иметь… Не простой он человек. Беседовал я с ним. Знатно начитан и тверд в своих мыслях!.. Такие либо зело полезны, либо вредны – попусту не живут на свете. Вот и Вассиан был таким же, и Максим Грек. Их надо и опасаться, и уважать.
* * *
К сотнику и государеву лицу Андрею Чохову, в его дом на Кучковом поле[2 - Кучково поле – позднее Лубянка.], явился гонец от Бориса Годунова, принес ему поклон Бориса Федоровича и наказ немедля явиться в приказ Большой казны.
Время было под вечер. Андрей Чохов, еще более возмужавший, широкоплечий богатырь с мягким, добродушным взглядом синих глаз, быстро поднялся со скамьи, поклонился гонцу и сказал почтительно:
– Бог спасет батюшку Бориса Федоровича, спасибо ему на ласковом слове, рад исполнить его приказание.
Гонец быстро вышел за дверь, и вскоре послышался топот его коня.
Из соседней горенки вышли жена Андрея – Охима – и его сын, пятнадцатилетний мальчик Дмитрий.
– Вот, Охимушка, в Большую казну к Борису Федоровичу Годунову требуют. Собирай. Где кафтан да кушак? Давай! Надобно идти без заминки. Сама знаешь – время-то какое!
Охима, дородная, красивая, все еще молодая женщина, ласково улыбнулась.
– У тебя постоянно: «время-то какое!» И все ты уходишь от меня: то в поход, то на Пушечный двор, то в Разряд…
– Борис Федорович попусту людей не тревожит. Сапоги давай новые… Борис Федорович любит, чтоб государевы слуги нарядны были, опрятны…
– Батюшка мой, Андрей Осипович, не забывай нас, домой поторопись!..
Андрей подошел к сыну, поцеловал его, перекрестился, надел шапку, поклонился жене и быстро вышел во двор.
Охима приласкала своего сына, рослого, худощавого мальчика, погладила его по курчавой голове.
– Ложись-ка, чадушко мое, спать… Поработали и мы с тобой сегодня на огороде; устал, поди, утомился? Отец теперь не скоро вернется, уж как водится.
– Не время бы, матушка, спать-то. На птичьем дворе дверь надобно уделать. Батюшка вчера еще наказывал мне.
– Ну, будь по-твоему, сходи на птичий да дверь там уделай, чтоб не прогневить отца.
