скачать книгу бесплатно
– Ты жуешь? – Я попробовал представить Сатвика с жвачкой во рту, на манер бейсболиста, но картина не складывалась.
– Мне стыдно за себя. Никто из братьев не жует. Из всей семьи я один такой. Начал много лет назад, дома. Теперь пытаюсь бросить. – Сатвик беспомощно развел руками. – Но не могу. Два месяца назад сказал жене, что бросил, но начал заново, а ей не признался. – Взгляд у него погрустнел. – Плохой я человек.
Сатвик наморщил лоб.
– Ты смеешься, – сказал он. – Чему ты смеешься?
* * *
Хансен был для техников центром притяжения – набирающим силу природным явлением. Он постоянно скупал другие лаборатории, оборудование, поглощал конкурентов… Хансеновские лаборатории принимали на работу только лучших, не глядя на происхождение. Здесь можно было встретить в комнате отдыха нигерийца, по-немецки беседующего с иранцем. По-немецки, потому что оба знали этот язык лучше английского, который тоже был у них общим. Хансен испытывал вечный голод на таланты.
Бостонская лаборатория была не единственным филиалом, но снабжались мы лучше других, и бо?льшая часть освободившегося оборудования попадала к нам. Мы вскрывали ящики. Мы разбирали посылки. Если что-то могло пригодиться для работы, писали заявку и получали все что нужно. Полная противоположность бюрократии большинства корпораций, где правит резиновая печать.
Чаще всего по утрам мы с Сатвиком стояли пред рабочим столом, разговаривали и занимались делом. Я помогал ему с матрицами. Он за работой рассказывал про дочку. Обед я проводил на баскетбольной площадке.
Иногда после баскетбола я, чтобы отвлечься, заходил в лабораторию Забивалы в северном флигеле – посмотреть, чем он занят. Забивала работал с органикой, подбирал химикаты, которые не вызывали бы врожденных дефектов у земноводных. Испытывал воду с кадмием, ртутью, мышьяком.
Забивала был вроде шамана. Он изучал схему экспрессии генов у ланцетика, читал будущее в уродствах. Его работы понравились бы моей матери – в них было поровну от алармизма и от конспирологии.
– Если ничего не предпринимать, – говорил он, – бо?льшая часть ланцетников вымрет.
В его аквариумах жили саламандры и лягушки – лягушки с лишними ногами, с хвостами, без лапок. Уродцы. Они прыгали, плавали, ползали – чернобыльские кошмары в высоких стеклянных банках.
Рядом с его лабораторией был кабинет сотрудницы по имени Джой. Тоже новенькой, хотя я не знал точно, когда она поступила. Ее знали только по имени. Иногда, услышав разговор, Джой обходила нас, скользя тонкой кистью по стене – высокая, красивая и слепая. Она вела какие-то акустические исследования. У нее были длинные волосы и высокие скулы, а глаза такие чистые, голубые и совершенные, что я сперва не понял.
– Все нормально, – ответила она на неловкие извинения кого-то из сотрудников. – Я с этим часто сталкиваюсь.
Джой не носила черных очков и не пользовалась белой тростью.
– Отслоение сетчатки, – объясняла она. – В три года. Это пустяки.
– Как ты находишь свою комнату?
Это спросил Сатвик, прямолинейный Сатвик.
– Зачем нужны глаза, если есть слух и память? Слепые привыкают считать шаги. Кроме того, на глаза полагаться не стоит, – улыбнулась она. – Всё не так, как видится.
После обеда я, вернувшись в главное здание, пытался работать.
Сидел один в кабинете за чертежной доской. Огромным пустым пространством. Я брал маркер и закрывал глаза. Всё не так, как видится.
Я записывал по памяти, формулы легко сматывались с левой руки. Ряд букв и цифр, как древние руны забытого заклинания – образ из головы. Эту работу я начинал для QSR. Я остановился. Посмотрел, что написал, и швырнул маркером в стену. Пачка заметок съехала со стола на пол.
Джереми зашел ко мне в тот же вечер.
Он остановился в дверях с чашкой кофе в руке. Увидел разбросанные по полу бумаги, нацарапанные на доске формулы.
– Математика – всего лишь метафора, – доплыл от дверей его голос. – Не ты ли это сказал?
– Ага, самоуверен был по молодости. Любил простые лозунги.
– А теперь тебе нечего провозглашать?
– Порастерял жирок.
Он похлопал себя по животу.
– Ты потерял, я набрал, а?
Я улыбнулся. В нем не было ни фунта лишнего веса – просто раньше он выглядел так, будто умирает с голоду.
– Правда, – заметил я, – как это похоже на нас – в первую очередь вспоминать о себе? Может, это мы – метафора?
Он приветственно поднял кофейную чашку.
– Ты всегда был остряком.
– Ты хочешь сказать – психом.
Он покачал головой.
– Нет, психом был Стюарт. Но посмотреть стоило на тебя. Это мы все знали. До тебя я не видал студентов, затевающих споры с профессором.
– Как давно это было.
– Но ты победил в споре.
– Забавно, ничего такого не помню.
– Да еще как победил, если вдуматься. – Он отпил кофе. – Просто у тебя на это ушло несколько лет.
Он, старательно обходя листки, вошел в комнату.
– Ты со Стюартом еще общаешься?
– Давно его не слышал.
– Жаль, – заметил он, – вдвоем вы делали интересные работы.
Можно было сказать и так. Однако Джереми таким способом объявлял, зачем пришел. Работа.
– Ко мне сегодня заходили из аттестационной комиссии, – сообщил он. – Спрашивали, как ты продвигаешься.
– Уже?
– Несколько недель прошло. Они просто не теряют тебя из виду, интересуются, как ты устроился.
– Что ты ответил?
– Обещал к тебе заглянуть, вот я и здесь. Заглядываю. – Он кивнул на доску с формулой. – Рад видеть, что ты не бездельничаешь.
– Не получается, – сказал я.
– Сразу ничего не делается.
Из меня перла правда. Не было смысла лгать. Ни себе, ни ему. Слова всплывали из груди пузырями и вырвались наружу:
– Я здесь даром время трачу. Твое время. Время лаборатории.
– Нормально, Эрик, – ответил он. – Всё придет.
– Не думаю.
– У нас есть сотрудники с индексом цитирования втрое ниже. Тебе место здесь. Первые недели бывают самыми трудными.
– Теперь не то, что прежде. Я не тот.
– Ты слишком строго себя судишь.
– Нет. Я ничего не добился. – Я махнул на доску. – Одна незаконченная формула за три недели.
Он переменился в лице.
– Больше ничего? – Джереми всмотрелся в рядок из дюжины знаков. – Ты продвигаешься?
– Не знаю, как ее закончить, – сказал я. – Не нахожу решения. Это тупик.
– И больше ничего? Другими темами не занимаешься?
Я мотнул головой:
– Ничего.
Он повернулся ко мне. Опять этот грустный взгляд.
– Мне здесь не место, – сказал я ему. – Я даром трачу ваши деньги.
– Эрик…
– Нет. – Я опять покачал головой.
Он долго молчал, всматриваясь в формулу, как в чайную заварку на дне чашки. А когда заговорил, голос его смягчился:
– Венчурные исследования – в сущности способ ухода от налогов. Оставайся хотя бы до истечения контракта.
Я осмотрел разбросанные в беспорядке бумаги.
Он продолжал:
– Еще три месяца на жалованье до аттестации. Столько мы сможем тебя прокормить – не разоримся. А потом дадим рекомендации. Есть и другие лаборатории, устроишься где-нибудь.
– Да, может быть, – согласился я, хотя оба мы знали, что это неправда. Такова природа последнего шанса. После него ничего нет.
Он повернулся к двери.
– Мне жаль, Эрик.
4
В ту ночь в номере мотеля я цедил водку и разглядывал телефон. Прозрачная стеклянная бутылка. Жидкий огонь.
Пробка покатилась по дешевому ковру.
Я представил, как звоню Мэри, набираю номер. Сестра – так похожа на меня и так непохожа. Хорошая, здравомыслящая. Я представил ее голос в трубке.
Алло? Алло?
Тупая голова, странная тяжесть, геологические отложения слов, которые я мог бы сказать: «Не волнуйся, все хорошо», – но вместо этого я молча отодвинул телефон и через час оказался за балконной дверью, выходя из очередного ступора промокшим до костей, со струями дождя перед глазами. Монотонная холодная морось пропитала одежду.
Гром накатывал с востока, а я стоял в темноте, дожидаясь, когда хоть что-нибудь станет хорошо – как было.
Вдалеке виднелись очертания мотельной автостоянки. Кто-то, кому незачем там быть, стоял под дождем – влажный силуэт тускло блестел, голова повернута в сторону мотеля. Он следил за мной, смотрел в черный пруд. Внезапно вспыхнули фары проходящей машины, а когда я снова взглянул туда, влажный блик пропал. Или его и не было.
Последний глоток водки пролился в горло.
Я вспомнил мать, последний раз, когда виделся с ней, и вот оно – перспектива медленно растворилась. Я, теряя связь со своим телом, подумал о матери: угловатый силуэт в холодном свете – глаза серые, как дождевые тучи, как ружейная сталь.
– Это не для тебя, – сказала мне мать в тот осенний день много лет назад.
Рука у меня дернулась, и бутылка из-под водки улетела в темноту – блеск, звон стекла, и асфальт, и осколки дождя. И больше ничего – пока больше ничего.
* * *
Иногда мне это снится. Последний наш разговор, мне было пятнадцать.
Она носила много имен, большей частью апокрифических.
Мать смотрит на меня через стол. Она не улыбается, но я знаю, что довольна. Что у нее один из периодов хорошего настроения, потому что я пришел в гости.
Она снова дома – в самый последний раз, пока все не стало непоправимо плохо. Пьет чай. Как всегда, холодный. Два кубика льда. Я пью горячее какао и обнимаю ладонями теплую чашку. Мы пьем по глоточку, а под потолком над нами медленно вращаются лопасти вентилятора.
– Я в трауре, – говорит она.
– По кому?
– По роду человеческому.
У меня в голове сдвигается рычажок – я замечаю поворот, стало быть, к одному из тех разговоров. Ее мысли все время съезжают в одну колею – все дороги в конце концов приводят в пустыню.
