скачать книгу бесплатно
Кошкин тут из любопытства и пониже спустился, взглянуть, что ж там за подарок такой будет. Тут то его султан и заприметил да и говорит:
– Хто ш эта твоя будышь добрай чалвэк?
– Кошкин я, – Кошкин отвечает.
– А, твоя-та моя и нада, – говорит султан. – Твоя-та моя и прихадыл. А твоя пашему на дэревэ жывошь?
– Да нет, я только на першпективу с высоты маленько повзирал, – Кошкин отвечает.
А султан ему :
– Силна спасыба тыбэ друх Кошкын, ошен твоя моя уважал.
Моя ныхто ныкахда пысма нэ пысал. Твоя одын пысал. На быри скарэй твой падарка, – и подарил ему слона – самого настоящего слона, но не большого слона, конечно, а так совсем уж малюсенького слоника, не больше козлика рогатого.
Но Кошкин все равно очень радовался, не у всякого ведь слон есть, даже и у царя много чего есть, а вот слона нет.
Подарил султан слона, поклонился, повернулся и дальше со своими янычарами отправился царством – государством своим турецким управлять. У султанов-то ведь и своих султанских дел не почесть: молиться надо раз по пять на дню да и гарем тоже нежных вниманий постоянно требует, а то возьмут да поразбегутся все дамы его голопузые.
А Кошкин поскольку коня не имел, то и стал с тех пор повсюду разъезжать на слоне: хоть в гости, хоть на бал или в театр да и на охоту тож. Завел себе чалму и халат и собирался не раз уж даже в гости к султану турецкому нагрянуть, да покуда все никак не собрался.
Но, право, нет ему уж прежнего покоя, то зеваки толпами его преследуют и все дивятся – то ли на слона, то ли на самого Кошкина. А если нет зевак, то и скучно вдруг станет и не чувствуется никакого своего значения. А Крылов Иван Андрейч даже там чего то вроде такое про слона насочинял, только Кошкина, слышно, в Моськина переделал и оно, вроде как-то и обидно.
А Пушкин? А Пушкину все некогда. Он, то стихи пишет, то прозу, а то и с дамами или девицами прогуливается, для моциону, конечно. А если Кошкин ему порой надоедает или уж черезчур сильно пристает, то говорит:
– А шел бы ты, право, брат Кошкин, к султану! И действительно помогает, Кошкин тогда больше не пристает, а идет себе спокойно лежать на диван, где на подушке и действительно вышит крестиком турецкий султан.
Муза и мыза
Стал раз Пушкин сочинять роман. Сочинял, сочинял – не сочиняется. Бросил и засел стихи. Писал, писал – одна чепуха несуразная выходит.
Сел тогда за рисованье. Рисовал, рисовал – одни черти из под пера лезут да и само-то перо, в конце концов, сломалось.
Схватился за голову, а там ни одной мысли – пустота хуже чем в космосе. Мучился, мучился, вертелся, крутился и так и сяк садился, и на голову становился – ничего не помогает. Просто сплошной творческий застой и кризис вместе! Ну, а Кошкину хоть бы что, лежит себе на диване, да отдыхает. Пушкин тогда и говорит:
– Кошкин, не могу я так больше, мне нужна муза!
– И мне, пожалуй, тоже, – говорит Кошкин, достал записную книжку и записал, «Пушкину нужна мыза и мне тоже. Надыть купить» и перевернулся на другой бок. А на другой день пошел да и купил мызу. Приходит после и говорит:
– Пушкин, собирайся. Поедем мызу смотреть.
– Какую еще мызу? – Пушкин спрашивает.
– Какую, какую! Вестимо какую. Про которую вчера речь была.
– Так тож не мыза, а муза, – говорит Пушкин.
– А что мыза разве хуже? По мне так мыза даже лучше, и предмет все же более осязательный. Хотя муза или мыза, оно если разобраться, так все одно – милое дело. Главное, что она твоя собственная, – говорит Кошкин.
Пушкина, конечно, тут почти уж совсем наизнанку повывернуло от смеху и так его поломало по всем местам, что и ходил после того, пожалуй, месяц целый перебинтованный – будто его дилижансом двухэтажным вдоль во всей фигуре переехало.
А мызу Кошкин в тот же вечер взял да и проиграл в карты, раз уж Пушкину не нужна. А жаль, хорошая мыза была. Вот бы нам-то теперь такую.
Песня
Пушкин, говорят, очень любил петь. Как выйдет бывало с утра на крылечко, так и пропоет напролет весь божий день. Его уж и ужинать зовут, а он все приглашения непременно манкирует:
– Нет, – говорит, – не хочу, не мешайте петь.
И затянет и дальше чего-нибудь такое русское: то «Дубинушку», то «Стеньку Разина» или «Вечерний звон», а то и «Комаринского» соответственно настроениям, конечно.
А Кошкин петь не умел, а разве что только мурлыкал, да и то негромко. Так что дуэта у них в общем-то не получалось.
Но только было начнет Пушкин петь, то и Кошкин тут, конечно, удержаться не может и тоже подмурлыкивает. А тогда и Шарик, что во дворе на цепи сидит подвывать возьмется. И тут уж и во всех дворах шевеление пойдет: петухи закукарекают, коровы замычат, собаки залают, кошки замяукают да и люди глаза продерут и спорить да ругаться начнут.
И в лесу тоже канитель пойдет: все зашипит, засвистит, закукует, заохает – кто во что уж горазд: и зверь, и птица, и кикимора болотная, и укромный леший народ. Тут и леса, и поля, и города, и веси и все вокруг вдруг оживет и всяк в песню свой особый запев вставит.
А Европа с Америкой и с прочими землями слушают, слушают и уши только вовсю растопыривают да диву даются: поет там чего-то Расея, только вот чего – не уразуметь чужим-то ухом. Послушают, послушают да и сами свое чего-нибудь тоже затянут. А там и Азия с Африкой пристроятся и Австралия, и прочие земли и острова и получается просто уж целая мировая песня.
И запоет тут и весь шар земной с горами, лесами и водами! А там глядишь и звезды и планеты зашевелятся и весь мир Божий небесный, а тогда уж и целый космос во всех сферах своих вселенских и дальше музыку подхватит и жить, вроде не так скучно станет и даже как-то светлей и веселей.
Театр
Пушкин был, как известно, питомец да и любимец муз, хотя возможно и благодаря Кошкину: к Кошкину-то ведь и все дамское население, словно бы магнитом притягивалось. Что Пушкину не особенно-то и нравилось, а потому, видно, он ни на балы, ни на концерты, ни в театры Кошкина сроду не приглашал.
– Лик у тебя, брат Кошкин, – говорит, – больно уж зверский, посмотреть так просто дикий даже. Публика не на сцену, а на тебя весь вечер глазеть будет и не театр уж тут, а целый скандал получится!
А Кошкину в театр ну просто, как из ружья, непременно уж хотелось.
– Ну и что, – говорит, – пусть глазеют. На то и глаза всем дадены. А я все равно в театр хочу. Я ведь с детства мечтал лицедеем быть, да вот до сих пор как-то не сподобился.
И так донимал да упрашивал целый день, что доканал-таки Пушкина. И поехали они вечером в театр. Кошкин нарядился в пушкинский лицейский мундир с красным воротником да ботфорты, ну а на физиономию маску нацепил, чтобы зверскость внешности все же не так выступала, а Пушкин, во фрак да в штаны полосатые в клетку, как по моде и положено облачился.
Приехали они в театр и только стали в фойе по парадной лестнице подниматься, как Пушкин видит – царь с царицею тут из кареты вышли и за ним и Кошкиным вверх по лестнице следуют. Пушкин разумеется посторонился и этаким учтивым французским манером голову в поклоне наклонил, как оно и подобает всем добрым подданным пред своим законным государем. Ну, а Кошкину-то все это просто уж совершенная ботва вроде, хоть бы и сам Зевес там с Олимпа спустился – шастает себе впереди царя с царицей и не оглянется даже.
Все дамы и господа, которые по сторонам стояли, царю да царице кланяются, а Кошкину кажется, что это ему этакий почет. И хотя и мелочь это вроде, а все равно приятно.
– Потому-то, думает, и не хотел Пушкин меня в театры-то брать, боялся что все уважение тогда мне перепадет. Вишь как все кругом кланяются, прослышали уже видать про Кошкина!
Конечно, и свечки кругом горят, словно как в церкви, а народу просто совсем как огурцов в кадушке насобралось. И все больше господа особо важные: князья да графы – и свои местные да и заморские тоже присутствуют.
Дамы в нарядах парижских как стрекозы вокруг порхают, возле них гусары да кавалергарды усатые как жуки снуют, да жужжат все – чего-то явно домогаясь. А сановный люд с лысинами, в мундирах с орденами просто так себе стоит, солидничает.
Сплошной плезир, одним словом, и никакого тут и Парижа не надо!
Стали Пушкин да Кошкин в ложе устраиваиться, тут Кошкин и спрашивает:
– А что это за мужик-то с бабой оба в коронах, которые за мной все шастали? Актеры что ли какие?
– Да это же царь с царицей! – Пушкин говорит
– Разве? – удивился Кошкин, – а я было не признал.
Да и мудрено ведь и в самом-то деле узнать. На монетах-то царей все больше в профильном виде чеканят, поди ж там догадайся как они с фасадов-то выглядят! Не станешь же со стороны забегать да сбоку на них заглядывать!
– Я царей-то в книжке видал, – Кошкин говорит, – а этот-то и не похож вовсе. Цари-то они все с бородами важными, а этот обчекрыженный вовсе, ровно как барышник какой, только усики торчат… Нет брат Пушкин, шутишь ты как видно. Бабкины-то, право, сказки. Так-таки и не поверил.
Охота
Пошел раз Пушкин на охоту, ружьецо у Тургенева напрокат подзанял, рюкзачек со съестным припасом заготовил – все как охотнику и полагается.
– Подстрелю-ка, думает, пару каплунов или может и бекасов, а если нет, то и просто отдохну на лоне натуры.
Кошкин на сей раз с ним не пошел, он такой-то охоты с пальбой вообще не уважал: он привык совсем уж тихо, на цыпочках, охотиться, а с ружьем оно совсем как на войне выходит: бах, да ба-бах, да трах-тарарах, просто уши даже отваливаются. Только шум один, а никакого тебе спокойного охотничьего творчества.
Прилег Кошкин во дворе на газончик и в небеса уставился. Хорошо там в небесах, голубизна, а в голубизне тучки-облачки белые плавают и птицы туда сюда меж ними снуют, как рыбки все равно в аквариуме. Смотрит Кошкин на птиц и думает:
– Вот они-то вот летают, хвостатые, а мы почему не можем? Потому что крылья у нас не растут. С крыльями-то и любой жук полетит, а без крыльев разве только шарики воздушные летать умудряются.
И решил Кошкин и себе крылья устроить. Часа три чего-то мастерил, почти тридцать три вехотки извел, но крылья просто на удивленье какие отменные получились – любой орел позавидует, только вот баней сильно уж пахнут, потому как из вехоток сделаны, а так ничего – очень даже аэродинамичные.
Влез Кошкин поскорей на крышу – крылья опробовать. Нацепил их на загорбок, да с крыши прямо вниз и сиганул. Зрители там, конечно, разные собрались, ждали что разобьется Кошкин. Однако ничего, не разбился, а воспарил в выси небесные прямо, что твой селезень, будто бы и всю жизнь только и делал, что летал.
– Ой, батюшки, ей Богу полетел ведь Кошкин-то! – радовались некоторые, а другие напротив едко возражали:
– Да уж чего там, подумаешь, птицы тоже вон летают, не падают.
А третьи опять же по своему на событие это смотрели:
– Поглядим-ка, говорят, как он щас падать да разбиваться будет! Потому это полное нарушение природных порядков, поскольку котам летать отнюдь не свойственно!
А Кошкин падать да разбиваться вовсе и не собирался, а разлетался вовсю по небу и чего там про него говорят или думают, так ему на то сверху и чихать-то даже охоты нет.
Птиц шугает, стрекоз опережает, просто не крылья получились, а чудо техники. Сам Леонардо, в сем предмете мастер весьма искусный, от таких бы, пожалуй, не отказался, а может быть втайне даже несколько и позавидовал. На таких-то крыльях хоть в Париж, хоть в Лондон хоть и куда захочешь лети – не стыдно. А до Москвы так вообще только пару раз крылом взмахнуть и на Красную Площадь хоть садись хоть ложись. Просто прелесть небывалая, а не крылья!
А Пушкин пробродил весь день по лесу, да по полю, и все без толку, только костюм свой новый охотничий пооптрепал да испачкал да еще и шляпу с пером потерял. И ни одной птицы, как назло, в небесах не видать, будто они все по заграницам поразлетелись.
Одни воробьи только и чирикают по кустам. Не станешь же воробьев стрелять! Ну да на нет – и суда, говорят, нет. Вышел на полянку, сел на пенечек, фляжку-баклажку спиртоносную достал, огурчики соленые, да пирожки с грибочками, да с лучком с яйцом.
Глотнул из фляжки настоечки смородинной, огурчик к ней присовокупил и хорошо стало будто целую кучу всякой птицы понастрелял. Не жизнь, а просто рай сплошной небесный! И стрелять уж больше не хочется, и и в душе так тепло и мирно, что хочется даже и весь мир поскорей обнять.
Обнял Пушкин молодую сосенку, очень уж обнять хоть чего-нибудь хотелось, и совсем смирился. Ну не получилась охота и ладно, да и Бог с ней, в другой раз может получится! И глотнул и в другой раз из фляжки заветной, тут ему еще и того лучше стало. Развернул коврик, лег под кустик да и расслабился во всю ивановскую, пушкинскую то есть. И пошел выводить носом такие рулады, что и птицы сперва приумолкли, а потом и подпевать стали.
Но хоть и расслабился Пушкин казалось основательно, но инстинкт-то охотничий в нем все же не дремал. Только было хлопанье крыльев в небесах заслышалось, как уж охотник и ружьецо свое сцапал и стрелять изготовился.
Только вот солнышко тут из облаков выглянуло и целить мешало: прямо в самые глаза охотнику светило, так что и не поймешь совсем, что там по небу летит – журавль или дирижабль.
А птица если по шуму крыльев судить крупна и увесиста была. Может куропатка какая сверхоткормленная заморская, а то и страус целый африканский вдруг летать выучился.
Пушкин не стал долго и целиться, в такое-то и с закрытыми глазами не промахнешься, и пальнул наугад дробью такой крупной, какая и медведя да и слона запросто с ног свалит.
Птица и крякнуть не успела, как уж в кусты камнем грохнулась. Поскакал и Пушкин вослед по кочкам да кустам – добычу разыскивать. Рыскал, рыскал да вдруг глядит – друг сердечный Кошкин на пенёчке одиноко посиживает, да крылышки из вехоточки сплетенные исправляет.
– Фу ты, мать честная, – смекнулось тут вдруг Пушкину, что это за птица-то такая была, – Вот же черт, чуть было Кошкина не укокошил!
– Мне-то оно и ничего, – Кошкин грустно ответствует, – а вот крылушки-то так совершенно уж испортились. Теперь и летать уж вряд ли возможно будет. Экий ты все же варвар, Пушкин!
– Да ты не сердись, брат Кошкин, – Пушкин говорит, – я же не нарочно. Я и не знал вовсе, что это ты летишь. Ты уж прости, брат – недоразумение просто вышло. Да и только крылья ведь повредились, а ты-то сам-то, слава Богу, жив здоров! Пойдем-ка теперь лучше домой чай пить да ужинать.
– Чай пить, чай пить, – проворчал недовольно Кошкин, – а сам Кошкина чуть было не прикончил. Друг тоже мне называется! Каин просто и Иуда вместе взятые!
– Да я думал, что это птица летит, – заоправдывался снова Пушкин.
– Птица, птица, – снова ворчит Кошкин, но уже не так сердито, – смотреть лучше надо, а не думать. Индюк вот тоже, как говорят, думал, думал, да в известные мокрые места попал.
– Ох, и ворчун же ты Кошкин, – отвечал совсем расстроенный Пушкин, – таких ворчунов еще поискать надо.
– От ворчуна и слышу, – умело возразил Кошкин, – хорошо еще стрелок-то из тебя не ахти какой! – но тут вдруг перешел на совсем иные мысли: – Мы вот всё думаем, что птицы-то поют, а они быть может и не поют вовсе, а ругаются, мычат да ворчат? Вот и я может не ворчу вовсе, а пою.
– Скажешь тоже! – усмехнулся Пушкин, – пение оно для уха приятно, а ворчание все ж утомительно.
– Ну это уж для кого как, надо бы у самих птиц спросить.
И так препираются они почти всю дорогу до самого дома. А там и самоварчик уже на столе булькает и винцо да закусон по местам расставлены. Уселись брат Кошкин да брат Пушкин за стол да и за еду скорым методом и принялись, потому что за день-то преизряднейший аппетит нагуляли.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
