скачать книгу бесплатно
Картонная Мадонна
Татьяна Короткова
RED. Сквозь века
1909 год. Петербург – город роскоши и нищеты. Между этими полюсами – творческая элита: поэты, создавшие журнал «Аполлон». Талантливая, но невзрачная поэтесса по имени Лиля приносит в журнал свои стихи. Однако редактор высмеивает мечту некрасивой девушки о служении искусству, предложив ей разве что службу у самовара. Вскоре редактору начинают приходить письма с готической поэзией на дорогой бумаге, письма подписаны лишь вензелем «Ч». Стихи вмиг становятся сенсацией Петербурга, а таинственная «Ч» – страстью всех поэтов. Поиски незнакомки толкают редактора на самые безрассудные поступки: он очарован тайной, он обещает «Ч» и славу, и любовь! Но почему-то она не спешит раскрывать свое инкогнито…
Комментарий Редакции: И писателям не чужды томление и скука. Рутина заедает даже тех, кто росчерком пера покрывает ржавый металл будней тонким слоем позолоты. На помощь приходит изысканная мистификация, к ногам которой они готовы положить и сердце, и руку – но чем иллюзия может отплатить за эту жертву? Роман основан на реальных событиях.
Татьяна Короткова
Картонная Мадонна
Пролог
* * *
1927-й год.
Шум сотен ног потревожил предутренний сон горожан. Никого нельзя было разглядеть в белой пелене, но шли от Шпалерной. Гул в тумане вдруг обрывался, будто и не было его.
Туман в ту ночь разлился по улицам Ленинграда мистический, словно небо упало на землю. Облака вязко дымились вкруг телеграфных столбов, тумб с афишами, перил, парапетов, мостов и киосков. Все пожирала белая тьма.
Шла колонна людей, ноги узнавали старые глянцевые камни мостовой. Конвой на лошадях вырастал из белой мути как всадники Апокалипсиса.
Холодно, хоть и начало лета. Лица мокры от влаги, поднимающейся с Невы. Каждый занят собственным страхом и собственными мыслями.
Месяц в одиночной камере, когда видишь только немигающий глаз надзирателя да его грязную руку с похлебкой в дверном оконце, приучит к молчанию любого. Ни газет, ни книг, только вымученные мысли о прошлом и непонимание будущего, четыре шага из угла в угол и три – от двери к глухой стене… И вот теперь – хоть какая-то перемена.
Около пяти утра. Фрагменты домов выступают из тумана мягкими силуэтами и пропадают вновь. Колонна проходит мимо роскошных особняков, в них теперь клубится совсем иная жизнь, мимо купеческих домов с непонятной аббревиатурой на вывесках. Иногда с тротуаров доносятся одиночные голоса – это родственники заключенных выкрикивают кого-то по именам. Арестанты прислушиваются, но крики увязают, словно в вате, звук гаснет, разобрать имена невозможно.
В колонне довольно много женщин. В середине идет, сильно припадая на левую ногу, одна – полноватая, некрасивая, она кутается в коричневую шаль. Кажется, ей лет сорок. Женщина озирается на каждый крик с тротуара, стараясь не отстать от ритма толпы. Лицо ее, типично малороссийское, круглое, обрамляют слабые каштановые волосы, кое-как собранные на затылке. Она смотрит на едва виднеющиеся выступы домов, узнавая их и прощаясь навеки.
Колонна прибывает, наконец, к вокзалу. Все так же в тумане заключенных распределяют по эшелону. Когда состав набивается битком, вагонные двери тяжело задвигаются, лязгает внешний замок, в окошке с толстой решеткой теперь можно разглядеть лишь зябнущего часового, красноармеец на платформе отчаянно зевает, опершись о винтовку.
Все мечтают о том, чтобы поезд скорее двинулся. Но с отправлением медлят, конвоиры и командиры переругиваются. Туман еще обволакивает вокзал и людей. Иногда из него доносится чей-то мат, ржание лошади, скребущие звуки метлы. Утро, белеет.
Скоро в вагонах становится трудно дышать. Люди кое-как осваиваются с теснотой. Время тянется мучительно долго. Но вот, наконец, звучит гудок паровоза. Эшелон дергается и начинает свой путь в неизвестность.
Женщина, уткнувшись плечом в стену, закрывает глаза и засыпает под стук колес.
Часть первая
Глава 1
Эта история произошла в младенческие годы двадцатого века, когда мир был беспечно-праздным, а поэты жили так, что сами становились легендами.
* * *
Похороны студента прошли наскоро. Родственникам не хотелось привлекать излишнее внимание. Однако на кладбище все же явились молодые люди, за поимку которых власти выложили бы солидную сумму. Их было четверо: девушка и трое парней. Один то и дело грыз ногти. Второй имел мрачную физиономию. Третий был похож на цыгана.
Все четверо, проводив студента в последний путь, удалились с кладбища, не оставшись на поминках. Они приехали в дом, стоящий на окраине Петербурга. Здесь, в одной из квартир, сели за скромно накрытый стол.
– Его смерть не должна остаться безнаказанной, – сказала девушка, – Пока нами правит деспотизм, нам остается одно: террор.
– Но он нарушил дисциплину, за что и пострадал, – возразил один из парней, – Мы потеряли связного и теперь нужно ждать, когда ЦК пришлет следующего.
– Ждать? Зря терять время?
– Нет, мы не будем ждать, мы продолжим производство бомб, – заявил мрачный тип и стукнул кулаком по столу, – Предлагаю начинять их гвоздями. И взрывать без разбора всех, кто причастен к правительству. Может быть, даже и царя.
– ЦК против.
– Но царя надо убить даже при формальном запрете партии!
Похожий на цыгана смуглый парень не спеша ел. Товарищи ждали, что он скажет.
– И как вы думаете это осуществить? – смуглый отщипнул кусочек хлеба и стал катать его пальцами.
– Можно кинуть бомбу с летательного аппарата. Или подложить ее под поезд.
– Нет, – сказал смуглый, – Не пойдет. Тут нужен более хитроумный план. И я что-нибудь придумаю. Обязательно.
* * *
«Апрель, 1909 года. Совершенно секретно. Доношу, что во вверенном мне Управлении получены агентурные сведения по поводу замысла сектантов на проникновение ко двору Его Императорского Величества. Сии сектанты имеют сношения с французской Ложей Великого Востока и ставят целью подрыв авторитета российского самодержавия».
Заведующий Особым отделом Департамента полиции полковник Еремченко задумался – на бумагу упала капля чернил и растеклась жирной кляксой. Еремченко поставил перо в бронзовый стакан, в досаде побарабанил пальцами по столу, перевел взгляд на прижатую бронзовым пресс-папье мятую бумажку с какой-то невнятицей из дробных чисел, вскочил из кресла, задвинул его к стене, и стал прохаживаться по диагонали, прихрамывая и скрипя сапогами.
Начальник Первого стола, занимающегося перлюстрацией, седой, совсем не похожий на полицейского, сидя следил за полковником и прислушивался к едва уловимому трению бандажа на его левой ноге. Бандаж скрывали высокие сапоги. В Департаменте все знали, что длинные ботфорты Еремченко – не модная причуда, а мера вынужденная: ноги полковника были изуродованы вследствие осколочного ранения от брошенной революционерами бомбы. Четыре года оправиться не может – без ортопедического крепления с кольцами из стали нога совсем не держит вес тела. Ему бы трость. Да не желает показать слабость.
– Черт те что! – выругался полковник, энергично прохаживая туда-сюда ровно по линии давно примятого ворса на ковре.
Начальник Первого стола протянул руку, извлек мятую бумажку из-под пресс-папье, и в который уже раз вперился в нее взглядом. Нет, решительно никакой идеи. Здесь крепко подумать нужно, и чтобы ничто не отвлекало, не скрипело, не тикало. И уж тем более не маячило перед глазами. Криптограф не терпел спешки. А тут еще голова разболелась. Прилечь бы с компрессом…
– Жаль вас разочаровывать. Сиюминутного решения нет-с. Понимаю, дело неотложное. Так ведь у нас что ни дело, то горячка… – проговорил он, причем его линялое лицо не выразило ничего, но в тоне мелькнула нотка каприза.
Хозяин кабинета остановился, метнул досадливый взгляд на подчиненного, и снова зашагал по диагонали ковра.
– И ведь никакой уверенности, что на эту депешу соизволят обратить внимание! Невозможно убедить! Как прикажете обеспечивать безопасность императорской семьи? Вот, кстати уж, взгляните!
Еремченко вернулся к столу, нагнулся, вынул из выдвижного ящика папку, потянул из нее бумагу и зачитал, явно желая щегольнуть фразой:
– Масонство в отношении революции – то же, что корни в отношении к дереву!
– Позвольте полюбопытствовать?
– Мой рапорт, – Еремченко сделал выразительный жест головой туда, где висел парадный портрет Самодержца Николая Второго, – Да что толку?! Там питают совершенно необъяснимую, непонятную слабость ко всякого рода проходимцам, тем паче – к колдунам! Приближают их, ордена на грудь – а они, подлецы, роют! Своим же благодетелям яму роют! И вот – следствие! – полковник потряс свежими газетами, – Никто не застрахован…
Еремченко покосился на строгий портрет Председателя Совета министров Петра Столыпина, висящий тут же, над креслом.
Революционеры-бомбисты стали чертой времени, теракты совершались едва ли не каждый день, и газеты давно прекратили делать из них сенсацию, просто публиковали списки жертв. Вот и на днях очередной студент стрелял в губернатора, выходившего из театра, пулями, отравленными стрихнином. Правда, попал в полицейского, стоявшего рядом. Студента застрелили тут же, у театра, и по горячим следам удалось арестовать людей из его ближайшего окружения. Еремченко был уверен, что с неуловимой Боевой организацией покончено. Но новый теракт уже на следующий день подтвердил ошибочность этого предположения: был убит крупный полицейский чин, террористам удалось скрыться.
Начальник Первого стола вернул на стол бумажку, найденную в кармане убитого студента. Помял затылок, болезненно поморщился. Эта таинственная записка с дробями была присовокуплена к донесению о возможном приезде в Петербург эмиссара французской Ложи и очень нервировала Еремченко.
– Иван Андреевич, ежели по-хорошему – так, конечно, приставить бы агента к каждому из этих… эмиссаров. Но ведь людей нет, боятся. Теперь любой мундир – мишень. Работать за редким исключением не с кем. Уповаю исключительно на ваш талант. Сколько уж раз выручали…
– Вот помру я, что делать будете? Простите великодушно, это я не из похвальбы, это констатация, – вздохнул начальник Первого стола.
Что правда, то правда. Никто кроме Ивана Андреевича расшифровать сей математический ребус не мог – это полковник отлично понимал. Старик считался лучшим, да что там – единственным специалистом по шифрованному письму. Был он человек кроткий, увлеченный, сутками мог сидеть над шифровками, и большей частью они ему поддавались. Но с талантом криптографа, как, впрочем, и с любым другим талантом, родиться надо. Иван Андреевич старел. Он, конечно, пытался передавать свои знания интересующимся офицерам, но к лекциям быстро охладевал, слишком уж раздражала непонятливость учеников. Да и работа в Департаменте захватывала его целиком. Месяц от месяца бумаг все прибавлялось. Сотрудников в дешифровальном отделе – три человека, а жандармерия буквально каждый день подбрасывает перехваченные от подпольщиков шифровки, документы копятся. Ситуация в стране накалялась, это Еремченко чувствовал так же остро, как ноющую боль в ноге – напоминание о событиях 1905 года.
– Как бы нам этих эмиссаров – сектантов не пропустить. Еще в прошлом году господа французы у нас под носом свое представительство открыли, а мы, к стыду, до сих пор не знаем ни места сборищ, ни состав их лож… Кого ждать? К чему готовиться? В Петербурге человеку затеряться легко. Вы уж постарайтесь, Иван Андреевич…
Еремченко вернулся к своему креслу, упал в него, выпростав вперед под столом больную ногу. Взял испорченную кляксой бумагу, перечел, шевеля губами, и вновь отбросил, схватился за мятую бумажку с дробями.
– А, может, ерунда? Зря мучаемся? Так, баловство какого-нибудь прыщавого гимназиста? Ну, мало ли по какому случаю эта записка в кармане террориста оказалась?
Иван Андреевич встрепенулся.
– Вполне возможно, что записочка – из серии армянских задачек. Вот, к примеру. «Четыре ноги, сверху перья».
– И? Что это?
– Стол, батенька. Простой стол. Позвольте-ка.
Старик опять взялся рассматривать бумажку.
Имела ли запись в дробных числах какую-то особенную ценность? Неизвестно. Однако что это за записка, к чему она, от кого и кому предназначена?
Старик задумчиво молчал. Пробили часы. В дверь сунулся адъютант и, повинуясь знаку шефа, тут же исчез, не смея предложить ужин.
Вдруг Иван Андреевич застыл, глядя прямо перед собой на качающийся маятник напольных часов. И тут же Еремченко почувствовал как щелчок: что-то в лице старика изменилось.
Раньше он никогда не видел, как работает криптограф – тот предпочитал заниматься дешифровкой в своем кабинете, дома. Но полковник знал от прислуги, что в такие дни, а битва над шифром могла затянуться и на неделю, походил Иван Андреевич на одержимого, ничего перед собой не видел, никого не слышал, только все чертил и чертил одному ему понятные таблицы.
И вот сейчас старик вдруг вскочил, кинулся к столу, схватил первый попавшийся лист бумаги – то был приказ по Департаменту, и Еремченко бросило в жар. Лист приказа в одно мгновение испещрился лихорадочно записываемыми цифрами и буквами. Исписав лист, Иван Андреевич замер, потом стал соединять линиями цифры, помечать кружками буквы, зачеркивать…
В дверь снова осторожно заглянул адъютант – с немым вопросом относительно чаю. Еремченко молча, вытаращив глаза, замахал на него руками. Иван Андреевич потянулся за новым листом, Еремченко, предугадывая жест, подсунул чистую бумагу. Криптограф моментально исписал и ее, сверяясь с запиской.
Часы снова пробили, полковник вытащил из кармана платок и вытер лоб.
Иван Андреевич вдруг беспокойно крякнул, бросил перо и описал быстрый круг по кабинету. Потом вновь кинулся к столу, опять стал быстро-быстро чиркать, соединять и зачеркивать. В миг, когда Еремченко не успел подложить новый лист бумаги, криптограф перешел, забывшись, на ореховую столешницу… Полковник начал, было, сердиться. Но тут Иван Андреевич радостно крякнул, провел линии между повторяющимися буквами и поднял глаза на полковника. Они блестели.
– Есть!
– Что? – выдохнул Еремченко.
– Ключ! Вот, смотрите, – и криптограф провел указательным пальцем, испачканным чернилами, по соединяющим линиям, – Азбуку делим на шесть групп, – он быстро начертил новую таблицу, – а буквы подменяем двумя числами, числа записываем в виде дроби, и – извольте видеть.
Еремченко пялился на бумагу, старался и не успевал за логикой криптографа. Да это и не важно, старик никогда не ошибался.
– Так, понятно. А слово-то? Слово-то ключевое?
Криптограф улыбнулся в усы.
– Не знаю, что скрывает сие послание. Но одно могу сказать наверняка. Ключ к шифру – «Madonna».
– Мадонна?
– Мадонна, – кивнул Иван Андреевич, – то бишь, женщина. Баба.
Еремченко не смог скрыть разочарования. Старик это понял и выпрямился, заспешил домой.
– Евгений Петрович, позвольте откланяться. Скоро, я надеюсь, буду у вас с полным отчетом. А пока стоило бы взять под наблюдение пассажирок «Норд-Экспресса»…
Еремченко и сам об этом подумал. Он решил поручить дело Горняку.
* * *
Плуталова улица, названная в честь бывшего коменданта Шлиссельбургской крепости Григория Плуталова, в конце девятнадцатого века вполне оправдывала свое название. Поскольку, поплутав по ней, путник оказывался в тупике. Но в начале двадцатого века в связи со строительством женской гимназии улица стала, наконец, сквозной – протянулась до Большого проспекта.
Изменился и весь район. Раньше, до постройки постоянного Троицкого моста вместо старого плашкоутного, Петербургская сторона была заселена бедными служащими. Но престиж района, соединившегося отныне с Марсовым полем, резко возрос. А уж когда по мосту взамен конки, управляемой кучером, началось движение современных и, безусловно, куда более удобных трамваев, арендные цены в доходных домах Петербургской стороны выросли изрядно.
Подорожало и годовое обучение в женской Петровской гимназии, впрочем, ненамного – на десять рублей, что для зажиточных петербуржцев, вытеснивших прежнюю бедноту, было ненакладно. Ведь, в конце концов, за стопку водки в дешевом трактире рабочий платил пять копеек, а буржуа за обед в дорогом ресторане – полтора рубля. Учитывая, что в планах городской Думы стояла постройка еще и Дворцового моста, Петербургская сторона быстро меняла состав населения.
Раньше женская гимназия Петербургской стороны была не особенно привлекательна для службы. Но теперь все изменилось: и контингент учениц, и требования к наставникам, и жалование педагогов.
Лиля, вчерашняя выпускница Женского Педагогического института, прекрасно знавшая старофранцузскую и староиспанскую литературу, была принята в Петровскую гимназию учительницей французского и испанского языков. В то время как прислуга получала до пяти рублей в месяц, учителя в этой гимназии имели доход до ста рублей. Учитывая жалование уездных и земских коллег, таким местом стоило дорожить чрезвычайно. Вот и мать говорила, что для девятнадцатилетней девицы восемьдесят рублей ежемесячно – совсем недурно, особенно если не тратиться на извозчика, а проезжать большую часть пути от дома до гимназии на трамваях с пятикопеечным билетом.
Конечно, с приличным жалованием столичная девушка могла бы позволить себе кое-что, мелькавшее на страницах модных журналов. А мода той поры предъявляла очень высокие требования. Дамам полагалось быть нимфами, наядами, гуриями, гейшами – словом, существами мифическими, не от мира сего.
Ах, это была удивительная эпоха! Первое десятилетие двадцатого века соединило все, придуманное предками, чтобы из шелков, жемчугов и меха, как Афродита из пены, явилась Совершенная Женщина. Цвета благороднейшей бледно-цветочной гаммы окрасили крепы и тафту, муслины и крепдешины, плюш и sorti – de – bal. Высокие стоячие воротнички, мягкий лиф, трен на юбке, боа из страусовых перьев и лебяжьего пуха придавали образу неизъяснимую прелесть. Длинные меховые палантины, вышитые блестками сквозные туники, талии, затянутые в корсеты, остроносые туфли и узкий французский каблук, перчатки из тюля – женщина, облаченная во все это, казалась богиней, ступающей по земле. Высокие «японские» прически поддерживали костяные гребни и длинные шпильки с бриллиантами, зачастую, правда, фальшивыми, но мастерской работы. Идеал становился идолом. И даже некоторый упадок вкуса под влиянием легкомысленных жанров эстрады и кабаре, наблюдаемый к началу нашего повествования, не пошатнул еще мужскую веру в то, что красота внешняя есть отражение красоты внутренней.
Между тем в моду вместе с французским канканом и аргентинским танго входили новые кройки и фасоны. А театральная эклектика добавила туалетам красавиц восточные, эллинские и славянские мотивы. Так на стыке двух эпох, олицетворявших прекрасное прошлое и практичное будущее, мода легкомысленно сталкивала empire, artnouveau и classicisme, чтобы, в конце концов, поразить мир футуристически-андрогинным утилитарным стилем.
Но пока в головах людей еще царили викторианские взгляды. А хорошим тоном для юной девы считались скользящая походка, готически бледное лицо и томный голос.
Увы, наружность Лили никак не соответствовала установленным канонам. Низкорослая, как пони, с большой выдающейся вперед грудью и неопределимой талией, вечно скрытой мешкообразной одеждой, Лиля казалась бесформенной. Одевалась более чем скромно, закалывала тусклые волосы в пучок, сливалась с уличной толпой, ненавидела свое отражение в витринах магазинов и страшно смущалась из-за малейших признаков внимания к своей персоне. К тому же в общественных местах ее постоянно принимали за прислугу. А в гимназии над ней посмеивались все, от гимназисток – этих избалованных девочек из богатых семей, до их бонн, не говоря уже об учительницах и директоре.
Изменить что-либо в такой ситуации она не могла, или не считала нужным. Лиля была убеждена, что, если уж родилась уродом, то нет смысла унижать себя еще больше, пытаясь вуалировать данную природой внешность. И потому английские, французские и немецкие журналы мод, вызывающие в ее сверстницах прилив возбуждения, оставляли Лилю равнодушной.
Но малый рост, сутулость, паническая застенчивость – все это, в конце концов, было бы поправимо, если б не хромота. Увы, Лиля с детства была хрома – ребенком выпала из чердачного окна.
Вот так-то: хромота, простоватое круглое лицо, бесформенность фигуры – такие данные не сулили ничего хорошего. Не добавляло перспектив и низкое социальное положение: мать, хоть и принадлежала захудалому дворянскому роду, но, будучи разведенной, много лет служила акушеркой, пока не вышла на пенсию с крайне расстроенной психикой.
Итак, Лиля не тратила свое жалование в модных ателье и магазинах.
Зато легко расставалась с деньгами в самых роскошных книжных лавках Петербурга. Она читала с упоением безнадежно романтичной натуры. Все, чего девушка была лишена в обычной жизни, приходило к ней через книги. «Эрек и Энида», «Тристан и Изольда», «Бланкандин и Гордая в любви», «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь», «Клеомадес», «Прекрасная Магелона», «Крестоносцы», «Айвенго» – каждый из многочисленных рыцарских романов наша скромная героиня знала почти наизусть. Еще бы. Все ее существо откликалось на события воображаемого мира, и, честно сказать, в нафантазированных романистами историях Лиля существовала куда более ощутимо, чем в реальности.
Конечно, окружающим казалось, что она – состарившийся от рождения ребенок, существо бесстрастное и жалкое, и такой останется навсегда. Очевидно и Лиля, пряча в кармане вытянутой кофты фотографическую открытку с изображением божественно красивой оперной дивы Лины Кавальери, думала так же…
