скачать книгу бесплатно
– Ох-хо-хо, – простонал Василий Мартынович. – Пойду лепить котлеты. А то моя снова прикинулась больной.
Василий Мартынович заковылял к подъезду.
– Заходи, в шахматишки сыграем. Я тебя уделаю в два хода.
В коротких перерывах между завтраком, кофе, обедом, ужином, чаем и обильными разговорами я читал рассказы Джека Лондона. Иногда, когда соседский кот Васька набирался храбрости и с балкона осторожно ступал в комнату, я брал его на колени, он сворачивался калачиком и впадал в дрёму.
Время от времени мне давали мелкие поручения: сходить за хлебом, вынести мусор, принести из погреба картошку. На восьмое утро моего отпуска, когда я, насладившись поздними пробуждениями, неожиданно для домашних встал в семь утра, это мгновенно оценили и тут же поручили сходить на рынок купить творог и помидоры. В один задний карман джинсов я сунул полиэтиленовый пакет, в другой – деньги, и налегке выскочил на улицу. Вымытая площадь блестела, розы благоухали, гипсовый Ленин, выкрашенный под бронзу, неестественно большой рукой указывал на банк.
На стометровой улице, упирающейся в ворота рынка, поток людей был почти сплошным. С обеих сторон у тротуаров выстроились мотоциклы с колясками, Запорожцы, Москвичи, Жигули, две Волги с ржавыми коробами, инвалидная коляска. Это была техника из села – в пыли, с комьями грязи под крыльями.
Торговля начиналась прямо у ворот. Здесь продавали ячменные веники, негашёную известь и живых поросят. Привязанный за ногу к металлической ограде, дрыгался, пытаясь избавиться от верёвки, месячный поросёнок. Он то и дело падал и визжал, будто его резали. Мужчина, сидевший на запасном колесе коляски мотоцикла и жевавший яблоко, не выдержал:
– Та видвяжить його, нехай соби пасётся, – посоветовал он хозяйке поросёнка.
– Чи вы здурилы?! – воскликнула женщина в цветастом платке. – Де ж йому пастыся, колы скризь гола земля?
– Та може, шо найде, – советовал мужчина. – А то так голосить, шо аж исты хочется. Чи вам скотину не жаль?
Основная торговля шла под шиферными навесами. Яблоки, груши, сливы, дрожжи, укроп, петрушка, лук, синька, семена, творог, цветы – всё это продавали с лотков. А вокруг них расположились продавцы картошки, мохеровых шарфов, старых часов, капусты, репы, тыквы, починенной сантехники.
Полукругом, по краю рыночной площади, шли торговые ряды, которые называли «вывозом». Здесь продавали кирзовые сапоги, калоши, телогрейки, давно вышедшие из моды песочного цвета плащи и тяжёлые туфли Тульчинской фабрики. На «вывозе» витал запах сырых сельмагов.
В центре рынка, на большой площади, торговали с грузовиков, телег и из багажников легковых автомобилей. Продавали кроликов, кур, свиней, картошку, капусту, болгарский перец. Пыль витала над рынком вместе с гулом человеческих голосов, визгом поросят и кудахтаньем кур.
Я люблю рынок. Это единственное место в державе, где общество таково, каково оно есть на самом деле. На рынке хорошо выбирать будущих жён. По непромытой банке, которую прелестная с виду девушка подаёт под творог или сметану, безошибочно можно определить, что газовая плита в её квартире покрыта чёрно-коричневой коркой, а за плитой – осадки жира и куча использованных спичек с обгоревшими головками.
Рынок – это естественность и правда. И как бы он ни раздражал иногда, сюда всё же тянет, потому что именно здесь узнаёшь истинную цену товару и людям.
Моё внимание привлёк полуметровый гипсовый кот. Со слащавой мордой и алыми губами, он был собратом тех котов, которые в прошлом украшали комоды, диваны с полочками и туалетные столики. Осмеянные советской печатью как символ мещанства, они, словно обидевшись на людей, договорились и куда-то ушли. Это был первый кот, которого я видел за последние тридцать лет. Он вернулся. От него веяло чем-то далёким и уютным. От него веяло временем, когда был ещё жив старый Дранкель.
Увидев мой интерес, мужчина с наколкой «Север» на левой руке осклабился, показав ряд коронок из нержавеющей стали.
– Покупай, – сказал он. – Будешь деньги копить.
– Сам изваял? – поинтересовался я.
– Ну! – не без гордости сказал продавец. – Славное животное, бери.
– Что-то давненько их не было видно, – сказал я.
– Так ведь нас, деятелей искусства, перекинули на лесозаготовки. Покупай! За червонец отдам.
Я достал рубль и опустил в щель в голове кота.
Затоварившись творогом у пожилой селянки в белом платочке, я свернул к грузовику с молдавским номером. Вокруг машины кипела толпа. Помидоры ещё не продавали, но народ уже ненавидел друг друга. Разгорячённые тела нащупывали слабое место между других тел и вдавливались, втискивались, ввинчивались. Всё, что было слабее, податливее, оттеснялось от машины. Рослая молдаванка устанавливала у края открытого борта весы. У неё были красивые ноги с сильными икрами. Под ситцевым сарафаном, который раздувался от резких движений, угадывались крутые бёдра. Движения её были ловкими, уверенными.
– Почём помидоры? – спросил я у мужчины, которого выдавили из толпы и который безуспешно пытался вернуться на прежние позиции.
– По пять рублей, – бросил он, не оглянувшись.
Оценив ситуацию как безнадёжную, ещё раз с сожалением взглянув на ноги молдаванки, я пошёл прочь. В моторе машины копался человек, и я подумал, что это муж продавщицы. Мне захотелось рассмотреть его.
– Слушай, – обратился я к мужчине, – а почему такие дорогие помидоры?
Шофёр вынырнул из-под капота. Ему было едва за тридцать. Рослый, жилистый, с чёрными усами, он очень подходил молдаванке. Я это с завистью признал.
– Так ведь дешевле нельзя, – ответил шофёр. – Аренда одной этой машины нам в копеечку влетела.
– А вы что, арендаторы? – поинтересовался я.
Он помолчал, словно решая: говорить – не говорить.
– Нет, фермеры мы.
– А что так робко?
– Так у нас же не любят фермеров.
– Странный народ, – сказал я, – узнают, что продаёшь ворованное, – пособят. А за честно заработанное действительно могут и побить. Куришь?
– Что у тебя?
Я протянул «Яву». Мы сели на подножку и закурили. Руки у фермера были в извилистых сине-зелёных жилах, как географическая карта в разводах рек.
– Земли много взяли? – спросил я.
– Пять гектаров.
– Первый урожай?
– Первый.
В это время машину качнуло. Началась продажа, толпа на это отреагировала ещё большей сплочённостью и воплями.
– Красивая у тебя жена, – сказал я.
– Да, с женой мне повезло, – согласился фермер.
– А до этого работали в колхозе?
– Нет, в городе. Мы живем на окраине. Там колхозные поля начинаются.
– Думаешь, получится?
Фермер помолчал, стряхнул с сигареты пепел.
– А чёрт его знает! – сказал он.
– Ну ладно, желаю удачи, – сказал я. – Давай побольше помидоров, а то народ от дефицита совсем озверел.
– Бывай!
Я уже отошёл от машины, как вдруг фермер окликнул меня.
– А ты что, помидор хотел купить? – спросил он.
– Хотел.
– Сколько?
– Пять.
– Ящиков?
– Килограммов.
– Давай деньги и тару.
Через головы покупателей он передал жене полиэтиленовый пакет и вернул мне его с помидорами.
– Спасибо!
– Не за что, – ответил он и снова нырнул под капот.
Я направился к выходу. Гомон базара оставался позади. Из ворот и в ворота текли два потока людей. В том, который плыл к воротам, я увидел Оленьку Ларионову. Она заметила меня. Нужно было что-то делать: или вежливо кивнуть головой и следовать дальше, или остановиться. Я помахал рукой и направился к ней. Мы расстались одиннадцать лет назад.
– Рад тебя видеть! – сказал я.
– Я тоже, – сказала она, и я узнал её почти забытый голос.
– Ты в отпуске?
– Да.
– У тебя много осталось?
– Две недели.
Я взял Ольгин телефон, пообещав позвонить. Во второй половине дня позвонил.
– Ты помнишь нашу поездку на велосипедах? – спросил я.
Мне хотелось, чтобы она помнила.
– Ещё бы! – воскликнула Ольга.
– Почему бы не повторить? – обрадовался я.
Ольга сказала, что уезжает в Тернополь и вернётся в субботу. Мы договорились о поездке в следующее воскресенье.
Я отправился в сарай, снял с гвоздя велосипед с рулём, похожим на бараньи рога, и, перевернув кверху колёсами, поставил на траву. Разобрал втулки, промыл в керосине, смазал маслом подшипники, накачал шины, подтянул спицы.
Во вторник мы засиделись у телевизора. Шёл какой-то польский фильм. В лесу, в прекрасном двухэтажном доме уединились он и она. За окном лежал снег, в камине потрескивали дрова. Я представил, что в этом доме мы с Ольгой. Днём ходим на лыжах, вечером сидим у камина… Я бы рассказывал ей про «кипящий» Сюльбан. Про то, как, пройдя его наледи, мы забрались на горное плато и там, подвесив на бампер котелок, варили суп. Не из концентратов, а настоящий, с картошкой, вермишелью и лавровым листом. Внизу сверкали снега. Казалось, все они, до самого горизонта, пропитаны запахом лаврового листа.
Нас было десять, одного мучила простуда. Он начал бредить. Мы боялись, что он умрёт. Растирали его спиртом, а в минуты, когда он приходил в себя, старались накормить супом. Но у него не было сил, суп стекал по уголкам рта на шею, я вытирал его грязным вафельным полотенцем.
Звонок в прихожей прервал грёзы.
– Неужели Фарафонов? – буркнул отец.
Это оказалась Васькина хозяйка.
– Сараи горят! – крикнула она.
Я схватил ключи от сарая и бросился вниз. Из-под шиферной крыши валил дым. Я открыл сарай и едва не задохнулся от скопившихся газов. Огонь начинал лизать правую перегородку. Я вынес велосипед, ящики с пустыми банками для консервирования, сухие доски. Затем схватил какую-то вспыхнувшую картонную коробку, и она взорвалась прямо в руках. Оказалось, это были две запасные колбы для термоса. Едва я захлопнул крышку погреба, как во двор влетела пожарная машина. Пожарники в чёрных прорезиненных робах и в белых шлемах, как привидения, сновали по двору. Один с брандспойтом вбежал в сарай и, едва удерживая в руках ствол, дал мощную струю на огонь.
Во дворе собрались жильцы двух домов. Приковылял Балицкий в пижаме с наброшенным поверх плащом. Фарафонов в спортивном костюме и в ватнике давал советы пожарным. Все бурно обсуждали происшествие. Оказалось, десятилетняя дочка Мельника из четвёртой квартиры оставила в сарае непогашенную свечу. Одни ругали родителей девочки, другие вместе с Фарафоновым мешали пожарным.
– Всё, – сказал наконец парень, работавший с брандспойтом. – Теперь хоть специально поджигайте – не загорится!
Фарафонов, о чём-то вспомнив, торопливо открыл свой сарай. Через минуту вернулся. Даже в темноте можно было заметить его потерянный вид.
– Задохнулись, – тихо сказал он.
На него посмотрели с недоумением.
– Куры задохнулись, – сказал он.
В суете никто не подумал о том, что дым сквозь щели свободно доберётся до фарафоновского отсека. Из его сарая дым валил так же, как из нашего.
– А петух? – спросил Балицкий.
– Все сдохли, – выдохнул Фарафонов.
Михаил Ефимович вернулся в сарай, вынес петуха, положил на мокрую траву.
Глаза петуха были закрыты белой пленкой. По бездыханному телу бил дождь.
– Отличный был петух! – сказал Балицкий.
Весь следующий день я выбрасывал из сарая сгоревшие или испорченные водой вещи. Вода всё-таки попала в погреб, картошку пришлось вытаскивать и сушить, благо, день выдался солнечный.
Утром снова занялся велосипедом. Он, к счастью, не пострадал, только подкоптился немного. Я его протёр, и он снова засверкал зелёной эмалью.
Почти каждый день мы вспоминали петуха. Двор без него опустел.
В субботу я позвонил Ольге.
