Necrowave

скачать книгу бесплатно

– А ты?..

– Не-ет, я, конечно, гондольер, но до определённой черты. Дальше пилоты, а мне ещё надо других переправлять. Билет и документы у водителя, а, как прилетишь, тебя встретят. Ну, давай, хорошего полёта!

Город почернел за тонированными стёклами и, прижавшись к ним головой, прислушавшись к оттаивающим мыслям, я вспомнил отчего-то, что машина у ворот стояла всего одна и что сейчас морозная ночь. Наверное, Вольф пошёл откапывать кого-то ещё.

Я все ещё был слаб, поэтому всю дорогу спал. Меня разбудил свет от стеклянно-волнистого здания аэропорта, бьющий в лобовое стекло. Мы приехали в «Домодедово». Мне всегда он нравился больше, чем «Шарик». В нем чаще встретишь это умилительное семейство Петровых, отправляющееся в долгожданный отпуск в Турцию: крепкий папа в красно-белом спортивном костюме «Bosco» (кепочка опционально), мать не отстаёт – вельветовый костюм цвета сирени, и дети: старший, в папу, рослый, крупный, в телефоне, и младшенькая, совсем тоненькая, две русые косички. Смотря на них, я представляю себе их жизненный уклад, и его тепличная банальность согревает меня, промёрзшего в экзистенциальных фракталах.

Когда мы подъехали к нужному терминалу, водитель, не оборачиваясь, протянул мне бумажки, мы молча расстались и я, ёжась от холода, быстро зашагал ко входу.

Меня теперь звали Елисей Арсеньев, а летел я на Бали. Что ж, довольно пошловатое загробье. Но, как говорится, дареному гробу…

Я зашёл в туалет, посмотрел в зеркало – и немного опешил. Лицо, бледно зеленое, как-то отупело растянулось, как развязавшаяся маска. Чувствовал я себя нормально, разве что немного зябко было… Ну, по крайней мере, шансы во всех смыслах пролететь увеличивались. Я вполне мог сойти за того «похожего чувака», при виде которого ты уже лезешь в карман за телефоном, чтобы сфотографировать, но тут замечаешь досадные различия, однако всё равно фотографируешь – хотя бы мем можно запилить из разряда «уже не тот».

На регистрации, паспортном контроле и досмотре меня пропускали как будто даже в спешке, словно бы стыдились быть единственной преградой между кощеем и витамином D.

Промявшись где-то с час на железных скамейках в зале ожидания, когда небесная кромка уже синела вдали за чёрными лесом, я, наконец, сел в самолёт.

Где-то к полудню мы прилетели в Доху – там была пересадка. Белые и только белые машины, стеклянные, до небес, обелиски денежному богу, на которые нельзя смотреть под страхом ожога сетчатки, – и какой-то внутренний сквозняк, открывающийся при взгляде на этот комфорт, так бездарно выливающийся через край, на эту сбывшуюся мамону, за которой больше не укроешься от бренности жизни. Я из принципа не соглашался выступать здесь, в Катаре, когда нас приглашали на фестивали и частные тусовки, хотя мы с ребятами теряли на этом кучу денег.

Нас отвезли в роскошный пятизвездник (других здесь, кажется, и нет) – вылетали мы только через восемь часов. Можно было пройтись, полюбоваться Персидским заливом или кинутыми, занесёнными песком спорткарами, но я предпочёл остаться в номере, за плотными портьерами и под кондиционером.

На рассвете следующего дня наш самолёт приземлился на Бали. На выходе из аэропорта меня встречали с табличкой – естественно, с новым именем. Это был местный – поджарый, смуглая, с едва заметным синим отливом, кожа, в чёрной майке на бретельках и с высветленным хэиром. Его звали Антон, и он неплохо говорил по-русски. В маленьком юрком джипе, на котором мы куда-то ехали, играло «Кино». Между песнями, которым Антон довольно забавно подпевал, он сказал, что фанатеет по Цою, да и русскому року вообще. А ведь запарились, нашли где-то этого славянофила.

Дорога петляла уже в лесу, потемнев за густой растительностью, но это не настораживало, а даже наоборот – как будто расслабляло: с позапрошлой ночи на меня все сильнее, словно похмелье или боль после заморозки, наваливались мысли о необратимости моего решения. Но сейчас былой мир, серьезный и взрослый, – мир, где я мертв, – померк за гигантским тропическим листом, уступив место новому, в котором рядом сидит белобрысый балиец и завывает: «М-м-м, восьмиклассница-а-а».

Вскоре за деревьями показался аэродром, похожий на те, южноамериканские, с которых в США, если фильмы не врут, приносит отменный колумбийский снег.

Мы миновали сетчатый забор и подъехали к маленькому ржавому ангару. Антон вошел внутрь, попросив немного подождать. Взлетно-посадочная была полоской раскатанной земли, где-то метров двести в длину. Стрекотали цикады, в воздухе стоял землисто-влажный аромат. Я поднял голову к небу. К просторному чистому небу, сгущавшемуся вокруг солнца до морской синевы. Сонная мягкость и какая-то почти скрипучая свежесть разлились внутри.

Ангарные ворота разъехались, за ними затарахтел винтом самолётик, сильно напоминавший тот, на котором Стюарт Литтл улетел с помойной баржи, модифицировав его найденными там деталями. После бодрящего сафари по взлетной полосе мы взмыли в воздух.

Пока мы летели, Антон ни с кем не переговаривался, даже гарнитуру не надел, да и в целом вёл себя так, будто рейс наш осуществлялся на детском самолетике-аттракционе на пневматической ножке. Я же серьезно встревожился. С моим страхом воды и всех её обитателей, умереть в джунглях или в открытом океане – не одно и то же.

Но где-то спустя час полёта под крылом, наконец, показалась земля. Она показалась, и я понял, что все эти духовные центры, усеивающие Азию, все их практики и учения – лишь бессознательное гало вокруг светила, простершегося там, внизу. Она показалась, и я увидел конец того лунного трапа, который иногда подъезжает к окнам психиатрических больниц, чтобы забрать оттуда особо одаренных. Она показалась, и я узрел, куда падают погасшие звезды. А затем в салоне стало вдруг очень громко, потому что открылась задняя дверь. Антон протянул мне пакетик с какими-то навороченными берушами и чёрным стеклянным квадратиком, указал на желтый рюкзачок, лежащий под моим креслом, а потом, улыбнувшись во весь кривозубый рот, – куда-то вниз.

Часть II. птичка

«Всем привет! Это мой первый пост»… Ну, ясно же, блин, что первый – а то не видно… Так, ладно: «Всем привет! Это группа, посвящённая моему творчеству. Ну, точнее, будущему творчеству. Немного обо мне. Я Лада, мне семнадцать, учусь в школе, немного рисую, немного пою»… Что это мы, застеснялись?.. «…пою, пишу песни, играю на фортепиано и виолончели»… Не, виолончель убираем – скучно. «Ну, ещё немного рисую и фотографирую. Завтра, в первый день каникул, я выложу здесь подборку моих первых акустических опытов»… Ну же, смелее! «…мой первый альбом, состоящий из акустических песен. Записывала всё на диктофон, так что»… Хорош оправдываться. «…но уверяю вас, получилось очень живо и лампово. С псевдонимом ещё не определилась, а пока пусть будет это "ладно"». Лаконично и по-самоедски. «В общем, много всего намечается, но без вашей поддержки я не справлюсь – жду вас завтра здесь! Всех с Наступающим! И да, вот вам для разогрева сингл. Буду рада вашим…

"Продолжить в редакторе?"»

Нет, спасибо, а то ещё охват срежет. Та-ак… песенка… моя фоточка (конечно, спиной к камере), семь лет музыкальной школы, две книги по творческой мотивации и… готово!

Сегодня был последний день учебы. Не у меня – я на домашнем обучении с шестого класса, но до сих пор помню этот день. Украшенные коридоры, полшколы уже нет, на уроках сидим либо фильмы смотрим, либо просто болтаем. Учителя уже как бы в полуприседе, за непривычно пустым столом, некоторые даже свет в кабинете не включают. И как-то тихо так, нежно. И снег, кружащий за окном…

Писала Елена Сергеевна, просила прислать перечень предметов, которые я буду сдавать на ЕГЭ. Хотя официальные списки отправляются только в феврале, определилась с предметами я ещё осенью – в первую очередь, с литературой. Да и определяться тут был не с чем – как ушла из школы, только и делала, что читала. Так, а разве перед «что» нужна запятая?.. Ладно, русский как-нибудь сдам. Ну, а все остальное как-то само прилипло: английский, ибо it's the language of my favorite music, ну, и общага, потому что на этом предмете всё всегда как в последний день перед каникулами.

Пост с альбомом я поставила на таймер – завтра в четыре двадцать опубликуется. Не знаю, просто нравится всё выкладывать ночью – может, подсознательный страх внимания, может – вполне осознанный расчёт появиться у всех в утренней ленте… Но на самом деле просто хочется, чтобы был, так сказать, взрыв, на который я, уходя, не обернусь – завтра лечу к маме на Бали, вылет утренний. Очень соскучилась по ней, последний раз мы с ней серфили… аж в августе! Привезу ей свой альбом на флешке – она уже давно отовсюду удалилась, может, хоть в телек получится воткнуться. Ну, и ваксу для досок в качестве подарка на Новый год, – им это всегда нужно.

Подошла к папе с новостью об альбоме. «Хорошо, ты Елене Сергеевне ответила насчёт ЕГЭ?» Его, видимо, слишком волновало то, что уже совсем скоро мы с мамой будем качаться на волнах. Ну, и его акции, которые, кажется, тоже качались на волнах, но явно не в его пользу. Спасибо, что доверенность хоть написал, что могу лететь одна.

Когда я выходила из его комнаты, освещённой только монитором, он как-то резко отъехал на кресле и заговорил запоздалой скороговоркой: «У меня работа допоздна, так что проводить не смогу. Завтрак будет в микроволновке, номер такси на холодильнике. И смотри не расшибись там на этих мото…» Щелчок двери.

И вот, наконец, такси, аэропорт – и я в самолёте! Пересадка была в Катаре, в Дохе – скукотища стеклянная… Походила немного под небоскребами, поглазела на витрины, за которыми – бюджет маленького государства, вернулась в номер и завалилась спать. Отель, кстати, был на редкость паршивый – не знала даже, что здесь такие бывают. Ну что ж, эконом-класс – он и в Африке эконом-класс…

Зато потом была моя любимая часть: в иллюминаторе – бескрайняя неуютная синь, в спинке впереди стоящего кресла – экранчик с кучей фильмов, даже новинок, а в подлокотнике – этот полудетский, со стертыми кнопками, пульт на шнурке.

Приехала к маме в деревню только к обеду. Я голодная была ужасно и, расцеловавшись, сразу вбежала на кухню – оттуда крайне аппетитно пахло только приготовленным том-ямом. Пока мама наливала суп, залезла, наконец, в интернет – навестить орды моих фанатов. На альбоме было семь лайков. Включая мой и шести друзей. Лицо как-то само собой, как у космонавтов в центрифуге, раскисло. В отчаянии промотавшегося игрока, забыв о digital-минимализме, я стала листать ленту. И по экрану поплыли свечи на чёрном фоне. Умер Айван Сар из «Покатай Меня, Большая Черепаха». Повесился на гитарном ремне, пока я летела. Ему было сорок два. Мама ещё несколько раз повторила: «Ешь, пока горячее» прежде чем увидела, что в тарелку капают слезы. Я росла на их музыке. Как музыкант, как личность. Закрывшись в ванной, сидя на полу в темноте, я слушала песню за песней, тыкая вслепую в экран, который от слёз виделся мне одним размытым сияющим пятном. Иногда к двери подходила мама, несмело стучала и что-то жалобно спрашивала. Я её не слышала. Кажется, только к ночи я вышла, доплелась до кровати и легла. Каникулы начинались просто прекрасно.

Мама уехала рано – утром волна получше и она тренирует. Я проснулась только в половине первого. Проснулась и спустя секунду вчерашнее смяло меня, как пустую банку из-под пива. Было трудно пошевелиться – руки и ноги ломило от бессилия, – но надо было вставать и выходить из дома. Я знала, что могу пролежать вот так, играя в гляделки с потолком, и до следующей ночи, поэтому решила двинуться к маме на серф-станцию. Здесь недалеко, минут пять на мотороллере, так что я пошла пешком.

Мама с учеником, каждый час новым, плавно огибала набегающие волны, гребя к лайн-апу, а затем, развернувшись и выждав момент, взбиралась на них, как бы хватаясь руками за их пенящиеся гривы, и, наконец, придавливала их доской, иногда пропадая за белым водяным вихрем, но всякий раз из него выскальзывая. Золотистые, завитые морем волосы, острые, кофейного цвета, бёдра. Эта женщина знает, чего хочет от жизни. И она прекрасна.

Я в это время бродила по берегу, ковыряясь ногами в песке, чертя на нём какие-то линии и узоры. Мама говорит, в воду можно лезть только через три дня после приезда – «это место должно войти в тебя». Вы извините её, она правда уже очень давно отошла от мирской жизни со всеми её грязными эвфемизмами.

Впрочем, мне и самой сейчас этого не хотелось. Ни замирания сердца, ни бодрящей влаги – ничего. Мне хотелось только ходить по берегу и «копаться в песочке», как мама говорит о пляжных тюленях.

Только на закате она вылезла из воды, ещё какое-то время привыкая к сухопутной жизни, после чего мы поехали в нашу любимую лапшичную.

Уже за чаем, вернувшись за стол с мороженым для нас обеих, мама заговорила, аккуратно надрезая тишину:

– Извини, я не знала. Только сегодня Антон сказал…

Я лишь шмыгнула носом.

– Ладно, знаешь, что мы сделаем? Мы приедем домой, и ты поставишь мне свой альбом, договорились?

– Но как ты… – Я в изумлении подняла глаза.

– Я, конечно, дикарка, но за дочерью своей слежу, – гордо улыбнулась мама.

За окном рябил дождь. Мы сидели в гостиной перед телевизором, на экране висела только темно-синяя картинка плеера, но я изо всех сил в неё вглядывалась, чтобы отвлечься от смущения, – в динамиках, чуть хрипловатых, с кастрированным низом, играла моя музыка. На лажовых моментах, где проваливался вокал или фортепиано чуть не в ритм играло, в висках начинался какой-то зуд, подбивающий переключить песню, но, когда я уже тянулась за пультом, мама меня останавливала. Знакомства в интернете (точнее, моменты, когда я представлялась) помогли мне понять, что от лажи меня отделяет только одна буква. И сейчас она подвела, потому что маме, похоже, не нравилось. Она лишена того безусловного восхищения, которое у всех родителей выставлено по умолчанию, потому что она любит копаться в своих настройках: ритриты, поездки по монастырям, каждодневная медитация. И сейчас у неё было лицо какого-то мультяшного сыщика, только взявшегося за дело.