скачать книгу бесплатно
«Очень трудно совладать с совершенно мало понимающими. Вот в нашей роте хорошего нет ничего, а лишь драколют друг друга и никакими судьбами с ними не совладаешь. Но все-таки по моиму наладится. Теперча избирают других делегат в комитет более сведущих и надежных. Главное, нет никаких самостоятельных законов. Офицеры совершенно ничто, не одушевляют солдат, и смотрят сурово, будто что-то потеряли… Теперча требуются более образованные люди, дабы уговорить непонимающих.
Теперча здесь было заседание, на котором говорилось о праве женщин, что и внесло смуту между солдат, которую трудно было успокоить. Очень много непонимающих. Ну, авось это постепенно исправится и войдет в колею».
К 1917 году
Наш русский фронт парализован. Этим немцы воспользовались для удара в Италию. Забрав с нашего фронта «не только отдельные части армии, но целые армии, противник энергично повел наступление. Задавленные артиллерией, которая теперь не нужна на русском фронте, итальянцы потеряли позиции и отступают внутрь страны. Немцы вышли уже на венецианскую низменность, заняли Удино, взяли 120 т. пленных и более 700 орудий. Идут на Венецию».
Характерно: «VorwДrts»
даже после преобразования, сделавшего его органом среднего, а не левого социализма, предостерегает против аннексион‹ных› настроений.
«Газета считает ближайшей задачей германской политики определенно указать, что самые блестящие успехи в Италии ничего не меняют в мирной политике Германии и ее союзников. Итальянское наступление не может служить началом завоевательного похода.
В Австрии никто не думает об обратном завоевании Венеции, Милана и Ломбардии, принадлежавших ранее Австрии»[5 - «Биржевые ведомости», веч., 19 октября 1917. – Примеч. В. Г. Короленко.].
По-видимому, в германском социализме, несмотря на патриотизм, не умерли и истинные заветы интернационала, предостерегавшего и от захватов и от разрыва с идеей отечества.
1917 (ок‹тябрь›)
Пытаюсь приняться за отметки происход‹ящих› событий после огр‹омного› перерыва. (Не уверен, что нет отрывков дневника в других тетрадях)
.
26 ок‹тября›
Костя Ляхович
вернулся сегодня в 9 ч. утра. Всю ночь провел в совете раб‹очих› и солд‹атских› депутатов и в переговорах с юнк‹ерским› училищем. Юнкера раздобыли 20 пачек патронов и везли с вокзала к себе в училище. Солдаты остановили автомобиль и отняли патроны. Это было ночью. Юнкера предъявили ультиматум: если к 3 ночи не отдадут патронов, они идут на совет с орудием. Кое-как удалось достигнуть компромисса и предотвратить столкновение. Полтава рисковала проснуться в огне междоусобия… Вечером (7 час.) заседание Думы (публичное) в музык‹альном› училище. Будут рассуждать о положении… Теперь идет кризис повсюду: большевики требуют передачи власти советам. Другие, более умерен‹ные› партии – за временное правительство. В столицах, быть может, уже льется кровь.
В гор‹одском› саду стоит часовой у «чехауза». Стоят они часов по 10-ти подряд. Скучают, охотно вступают в разговоры. Я подошел. Молодой парень, бледный, довольно изнуренный. Был уже 2 года на фронте, у Тарнополя участвовал и в наступлении и в отступлении. Говорит, что если бы удержались наши, – были бы уже во Львове. Пришлось отступить. – Почему? Солдаты не захотели наступать? – Нет. Офицеры «сделали измену». – «Нашему командиру чехи наплевали в лицо. Почему ведешь солдат назад?» Солдаты, как можно, солдаты хотят защищать отечество… Начальство изменяет, снюхались с немцем.
Это довольно низкая тактика большевиков. Дело обстоит обратно: офицеры стоят и за наступление, и за оборону. Большевистская агитация, с одной стороны, разрушает боеспособность, агитирует против наступления и затем пользуется чувствами, которые в армии вызывают наши позорные поражения, и объясняет неудачи изменой буржуев-офицеров. Ловко, но подло.
Прочел довольно правильную характеристику настроения в «Голосе фронта»
(15 окт. № 38). Озаглавлено – «Неверие» (авт‹ор› – Влад‹мир› Нос).
«Вспыхнула и прокатилась по необъятным русским просторам какая-то удивительная психологическая волна, разрушившая все прежние, веками выработанные и выношенные мировоззрения, стушевавшая границы и рубежи нравственных понятий, уничтожившая чувства ценности и священности человеческой личности, жизни, труда.
– Я никому теперь не верю. Не могу верить!.. – с мучительной страстностью говорят некоторые солдаты.
– Я сам себе не верю, потому что душа у меня стала как каменная, – до нее ничего не доходит… – сказал мне в минуту откровенности один искренний, простой человек.
В горнило политической борьбы брошено все, чем до сих пор дорожил и мог гордиться человек. И ничто не осталось не оклеветанным, не оскверненным, не обруганным. Партия на партию, класс на класс, человек на человека выливают все худшее, что может подсказать слепая, непримиримая вражда, что может выдумать и измыслить недружелюбие, зависть, месть. Нет в России ни одного большого, уважаемого имени, которого бы сейчас кто-нибудь не пытался осквернить, унизить, обесчестить, ужалить отравленной стрелой позора и самого тягостного подозрения в измене, предательстве, подлости, лживости, криводушии…
Что даже в среде самой демократии ругательски ругают всех и вся: и Керенского, и Ленина, и Чернова, и Либера, и Дана, и Троцкого, и Плеханова, и Церетели, и Иорданского… Ругают с ненавистью, с жестокой злобностью, с остервенением, не останавливаясь в обвинениях, самых ужасных для честного человека. И все это с легкостью необыкновенной. Нет ничего теперь легче, как бросить в человека камень.
Внезапно, как-то катастрофически бесследно угасла повсюду вера в честность, в порядочность, в искренность, в прямоту. У человека к человеку не стало любви, не стало уважения. Забыты, обесценены и растоптаны все прежние заслуги перед обществом, перед литературой, перед родиной. Люди превращают друг друга в механически говорящих манекенов. Жизнь переходит в какой-то страшный театр марионеток.
Жить так нельзя – это невыносимо ни для каких сил. Отдельный человек, утративший веру во все и всех, с „окаменелой“, не воспринимающей окружающего мира душой, поставленный в безысходный нравственный тупик, сходит с ума или накладывает на себя руки. Человеческое общество, народ, как стихия неизмеримо сильнейшая и обладающая неистребимым инстинктом жизни, к самоубийству не придет, но оно может вспыхнуть ужасающим кровавым пламенем, чтобы попытаться в нелепой жестокости найти выход из кошмарного настоящего.
Отрава безверия страшней, чем мы думаем. Ее надо уничтожать всеми доступными нам силами.
Надо вернуть ценность человеческой жизни и человеческой личности.
Надо восстановить в потерявшихся, усталых массах уважение к животворящей святости и честности мысли».
«Голос фр‹онта›» – левая газета. Стоит за временное правительство, но нападает на кадет, на «буржуазию», на корниловцев. И она говорит, что жить так нельзя… Вот где основной тон антиреволюционного настроения.
29 окт‹ября› 1917
В Петрограде большевистский мятеж. Давно уже большевистский сов‹ет› раб‹очих› и с‹олдатских› д‹епутатов› образовал военно-революц‹ионный› комитет и потребовал, чтобы штаб П‹етроградского› в‹оенного› округа подчинился его контролю. Правительство потребовало роспуска комитета. Большевики призвали гарнизон к вооруженному› выступлению. 25 окт‹ября› в 11 ч. из Петрог‹рада› отправлена телегр‹амма› вр‹еменного› правительства всем комиссарам.
«Циркулярно. Комиссариатам временного правительства. От временного правительства.
Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов объявил временное правительство низложенным и потребовал передачи ему всей власти под угрозой бомбардировки Зимнего дворца пушками Петропавловской крепости и крейсера „Аврора“, стоящего на Неве.
Правительство может передать власть лишь учредительному собранию, а посему постановлено не сдаваться и передать себя защите народа и армии, о чем послана телеграмма ставке.
Ставка ответила о посылке отряда.
Пусть армия и народ ответят на безответственную попытку большевиков поднять восстание в тылу борющейся армии.
Первое нападение на Зимний дворец в 10 час. вечера отбито».
Таким образом, в столице уже льется кровь. У нас в Полтаве совет раб‹очих› и солд‹атских› депутатов давно стал большевистским и сделал попытку тоже захватить власть. Бедняге Ляховичу опять пришлось провести тревожную ночь. Все говорят, что он действовал энергично и прямо. Он потребовал от большевиков категорич‹еского› ответа: чего вы хотите? Если захвата власти по примеру петроградских большевиков – скажите это. Тогда – война!
Гл‹асный› Ляхович говорит о действиях меньшинства революционной демократии, проводившего политику раздробления, преступную политику разрушения единства демократии, оратор называет большевиков – преступной кучкой заговорщиков и говорит, что в вопросе восстания большевики не были едины внутри себя. «Мы должны вынести свое мнение относительно этого выступления и осудить его, как опирающегося на дезорганизованные массы. Если большевики продержатся у власти хотя бы 2 недели, то пред всей страной станет ясным положение, жалкое и бессмысленное, в которое себя поставит новая власть. Городское самоуправление должно сказать, что его отношение к этому заговору только отрицательное, и постараться предотвратить вооруженное столкновение. Полтавские большевики должны выяснить свою позицию. Я требую ответа, считают ли полтавские большевики, что необходимо захватить власть в свои руки, и надеюсь, что он будет отрицательным. Тогда лишь мы сможем предупредить бессмысленное пролитие крови. Я требую, чтоб революционный совет заявил, чего он хочет», – заканчивает г. Ляхович.
Перед этим голосом человека, знающего твердо, чего он хочет, жалкие полт‹авские› большевики растерялись. Они лепетали что-то маловразумительное. Правда, резолюция «совета» была все-таки двусмысленная. Между прочим, попробовали захватить почту и телеграф и даже на время ввели цензуру. Но почтов‹ые› служащие единогласно отказались этому подчиниться. Известия, приходившие среди дня, говорят о ликвидации восстания. Фронт единодушно высказался за временное правительство и посылает отряды в столицу. Все остальные социалистические и несоциалистические партии тоже. Железнодорожники стали на сторону «совета» и решили не пропускать этих войск. Но едва ли помешают. В вечерних телеграммах, которые стали известны, сообщается, что и в Петрограде части гарнизона уже раскаялись. Жалкое малодушное стадо, действительно человеческая пыль, взметаемая любым ветром!
Характерно, что в «революционный совет» в Петрограде избран, м‹ежду› проч‹им›, Дзевалтовский
, которого в Киеве солдатская масса внушительным давлением на суд освободила от приговора за несомненно изменнические действия на фронте, а у нас – жалкая его копия Криворотченко, который был арестован как «дезертир» за уклонение от военной службы. Большевики и украинцы провели его в гор‹одские› головы, но арест заставил его оставить сие почтенное звание. Теперь его отпустили на поруки и суют всюду, куда возможно.
Я написал небольшую статейку
, которую начал под одним впечатлением, кончил под другим. Писал все время с сильным стеснением в груди, доходившим до боли. Сначала мне казалось, что и в Полтаве должна пролиться кровь… Но кончится, кажется, благополучно. Большевистских избранников просто не допустили действовать… И они смиренно ушли…
31 окт‹ября›
Керенский подошел с войсками к Гатчине, кажется, уже вошел в Петроград, а там с восстанием покончено. В Москве очищен от большевиков Кремль, но они держатся еще на вокзалах. «Идут переговоры». Вчера об этом уже выпущено у нас экстр‹енное› прибавление (номер в понед‹ельник› не выходит), но оно… запрещено цензурой. «Ввиду того, что эти „известия“ подобраны тенденциозно и у совета революции есть сведения прямо противоположного характера» – совет революции предлагает не выпускать их. Приезжал Дубов (редактор). Решили они выпустить газету, и прибавление уже продается на улицах. Ляхович предложил то же сделать в земской газете.
Положение своеобразно. Совет революции избран советом раб‹очих› и солд‹атских› депутатов, а совет – большевистский. Полтава повторяет Петроград: попытка «захватить власть». Но силы нет. Другие соц‹иалистические› партии в ночном совещании призвали делегатов от войсковых частей и прямым опросом выяснили, что за выступление ни одна не стоит. Но… совет р‹абочих› и с‹олдатских› депутатов все-таки выделил из себя «совет революции», заявивший притязание подчинить своему контролю почту и телеграф и пославший своих эмиссаров к губ‹ернскому› комиссару. Губ‹ернский› комиссар (украинец Левицкий) сбежал в Киев. Остался его помощник Николаев. Когда к нему явился эмиссар, которым избран дезертир Криворотченко, – тот отказался с ним работать. Почта тоже не признала новой власти, но все-таки «совет революции» существует, выпустил свое воззвание («призыв к спокойствию», смысл выжидательный) и установил цензуру! Пытаются извратить столичные све‹дения› в благоприятном для большевиков смысле.
Интересно, что и Николаев (правит‹ельственный› комиссар) выступает больше как член партии c‹оциалистов›-р‹еволюционеров›, объединившейся с меньшевиками, чем как представитель временного правительства!.. «Стыдливо и робко» социалисты-небольшевики не решаются прямо высказаться за врем‹енное› правительство, а пассивно противятся большевистским выступлениям. Кончится, наверное, тем, что придется определиться.
Вечером у меня был казачий офицер Дм. Ник. Бородин, которого я знал мальчиком в Уральске. Он работал в Полтаве на с‹ельско›-хоз‹яйственной› ферме, теперь является делегатом уральск‹ого› войска на каз‹ачьем› съезде в Киеве. Среди этой сумятицы казаки занимают особое, прямо выдающееся положение. У них, как заявил и в Петрограде каз‹ак› Агеев, совершенно нет дезертирства. Дезертир не мог бы явиться в станицу. Кроме того – еще не умерли выборные традиции. Произошло сразу что-то вроде перевыбора офицеров, и состав определился крепко: розни между офиц‹ерами› и рядовыми нет. Поэтому казаки говорят определенным языком. В Киеве терский, кажется, казак Кривцов говорил с Радой, как и представитель казаков у нас – с советом: вы за спокойствие и против анархии – мы тоже. Вы хотите автономии. Мы у себя тоже думаем завести свои порядки и вам не мешаем. Но от России не отделяемся. Банки, почта, телеграф – учреждения государственные, и мы умрем, а захвата их не допустим. Это в Киеве говорил офицер, в Полтаве, кажется, рядовой. И этот голос людей, которые точно и ясно определили среди сумятицы свое положение и знают, чего хотят, и притом знают всей массой, – производит импонирующее впечатление. Кажется, что казаки не кинутся и в реакц‹ионную› контрреволюцию. Бородин пришел ко мне, чтобы узнать мое мнение о федерат‹ивной› республике. Эта идея – охватила все казачество, потому что в «этой новизне их старина слышится». Я убежден, что будущее России – именно таково… и только в этой форме оно сложится и окрепнет как народоправство. Я говорил только, что опасаюсь шовинистического сепаратизма и розни между казачеством и «иногородними». Оказывается, – на Урале, который теперь называется Яиком, – вопрос уже решен в смысле равноправия. Бородин мечтает, что организация казаческих областей даст первые основы для кристаллизации всего русского народа: среди разбушевавшейся анархии, – это, дескать, первые островки. Возможно.
Собираюсь написать статью об этом предмете. Мои сердечные приступы ослабевают, что пока видно по этому дневнику. Недавно не мог бы написать вот этого за один присест, не почувствовав стеснения в груди. В субботу появилась моя статейка в «Полт‹авском› дне»
. Всю ее я написал с этой болью в груди, порой совершенно не дающей работать. Но все-таки написал. И это улучшение.
1 ноября
Вчера я написал статью «Опять цензура» и отдал ее одновременно в «Вестник обл‹астного› комитета» и в «Полт‹авский› день». В «Вестнике» статья появилась. «День» вышел в виде белого листа с надписью поперек: «Ред‹акция› „Полтавского дня“ протестует против воскрешения предварительной политической цензуры». Оказывается, ночью явился член «совета революции» Городецкий (полуграмотный портной-закройщик) с каким-то студентом и потребовали предъявить им оттиск газеты. Когда им дали – Городецкий зачеркнул (по указанию какого-то наборщика) известие о постановлении центрального комитета соц‹иалистов›-рев‹олюционеров› – за временное правительство. В это время студент указал мою статью. «Смотрите: статья Короленко». Городецкий посмотрел и говорит:
– Ну, что ж! Вы думаете, у меня дрогнет рука? – И зачеркнул статью.
Костя был в заседании совета, когда сей новоявленный цензор пришел с докладом об этом. Здесь он все-таки немного устыдился и наврал:
– Я хотел пропустить статью многоуважаемого писателя. Но редакция заявила, что она напечатает одну эту статью на белом листе… Тогда я…
И он решительным взмахом показал, что он зачеркивает все. «Совет» постановил закрыть газету и реквизировать типографию. А правительственный комиссар (вернее, помощник. Комиссар Левицкий сразу сбежал) Николаев все еще не вырешил отношения своей партии c‹оциалистов›-р‹еволюционеров› к временному правительству: за временное правительство она или против. В это время большевики привезли ночью отряд сапер, настроенных большевистски. С отрядом пришли (вернее – солдаты их привезли) несколько юных и, конечно, покорных офицеров.
Если бы здесь было 3–4 решительных представителя власти, стоило бы только сказать слово – и все кончилось бы мирно. Но все охвачено каким-то параличом, и большевизм расползается, как пятно на протечной бумаге. Полтава пассивно отдается во власть самозваных диктаторов.
Интересно: мне сообщили, что в совете можно говорить все что угодно. Не советовали только упоминать слово «родина». Большевики уже так нашколили эту темную массу на «интернациональный» лад, что слово «родина» действует на нее, как красное сукно на быков.
2 ноября
Сапер вызвали из Ромодана, как говорят обманом: сообщили, что Полтаву грабят и бесчинствуют казаки. Здесь их встретили с музыкой и дали несколько пудов колбасы. У военного начальства нет смелости призвать к порядку эту массу (кажется, 1,5 тысячи) прибывших без приказа. Впрочем, говорят, большевики тоже еще не вполне уверены и большевиками себя не называют. Расчет на то, что саперы не захотят после Полтавы, где их ублажают, вернуться в Ромодан (или Миргород?) и что в этой мутной воде можно вызвать какую-нибудь провокационную неожиданность.
Есть очень сомнительные личности среди этих воротил.
4-XI-17
Порхает с утра первый снег. Осень долго щадила бедных людей. Теперь насупилась, пошли несколько дней дожди, постояла слякоть. Теперь среди моросившего с утра дождя запорхали белые хлопья…
Приехала Маруся Лошкарева
, возвращаясь из Джанхота в Москву. До Москвы теперь не добраться. Трое суток не спала. Ехала во втором классе ужасно. В Харькове трудно было попасть в вагон. Села в третий класс с солдатами. Рассказывает о «товарищах» солдатах с удовольствием. Прежде всего помогли отделаться от какого-то жел‹езно›дорожного контролера, который захотел обревизовать ее чемоданчик. – Может, провизия? – Там действительно была провизия, которую Маруся везет в голодную Москву. Провизия в небольшом ручном чемоданчике! Теперь это служит отличным поводом для придирок и для взяток.
Солдаты приняли участие. – Дайте ему. – Маруся дает рубль.
– Как вы можете предлагать мне?..
– Дайте носильщику, – советует один солдат, – он передаст. – И тут же солдаты берут вещи без осмотра и несут в вагон. Она дает еще 3 р., и дело кончается.
Те же солдаты помогли ей в Полтаве вынести вещи и усадили ее на извозчика. Она вспоминает об этой части пути с удовольствием. На ней была «буржуазная шляпка» и во всю дорогу в вагоне, битком набитом солдатами, – ни одной грубости…
А в это же время я получил письмо от железнод‹орожного› служащего из Бендер: каждый день, отправляясь на службу, он прощается с семьей, как на смерть. Насилия и грабежи со стороны… опять-таки солдат. Близ станции – виноградники. При остановке поездов солдаты кидались туда и для скорости рвали виноград с плетьми! Автор письма пишет с отчаянием, что же ему думать о такой «свободе»?
Это – анархия. Общественных задерживательных центров нет. Где хорошие люди солдаты – они защитят от притеснения железнодорожника, где плохие, там никто их не удержит от насилий над теми же железнодорожниками, честно исполняющими свой долг. Общество распадается на элементы без обществ‹енной› связи.
Я написал статью «Прежде и теперь»
, где по возможности с усмешкой говорю о цензоре Городецком и полт‹авской› цензуре. Она пока не пошла: «Вестником» овладели украинцы и… при «Вестнике» «тышком-нышком», тайно от Кости, разослали партийное воззвание с восхвалением своей партии и в ущерб другим. Костя узнал об этом уже после того, как эта гадость совершилась («Вестник» издается на средства офиц‹иального› учреждения). После этого мы решили взять мою статью. Солидарность с этими господами невозможна. Сделал это Андриевский при благосклонном участии офиц‹иального› редактора Щербакивського. Я как-то написал статью «Побольше честности!»
. Да, прежде всего недостает простой элементарно гражданской честности. И это определяет многое в нашей революции…
6 ноября
Итак, я начал с мокрого снега утром третьего дня и отвлекся.
Я хотел описать одну встречу.
Пошел по слякоти прогуляться в гор‹одской› сад. Там стоит здание бывшего летнего театра, обращенного в цейхгауз. У здания на часах солдатик. Стоит на часах – это выражение теперь не подходит. Как-то недели 3 назад я подошел к солдату, сидевшему около этого же здания на каких-то досках. Невдалеке в углу стояло ружье. Оказалось – часовой. Поставили его в 12 ч. ночи. Я шел в 12 ч. дня. Его еще не сменили. Забыли, видно. Устал, голоден. Просил проходящего солдатика напомнить, но все никого нет… Я гулял в саду. Когда шел назад, солдат лежал на траве и, по-видимому, спал.
Я заглянул в лицо. Тот же.
Теперь часовой стоит в будочке, у ворот. Эта будочка была забита, но дверь выломана. Солдат стоит в дверях, издали оглядывая порученное его бдит‹ельному› надзору здание. Усталое, землистое лицо, потухший печальный взгляд. Выражение доброе, располагающее. Ружье стоит в углу у стенки.
– Можно постоять с вами? (Дождь и снег пошли сильнее.)
– Можно. – Он сторонится. Разговариваем…
– Откуда?
– Уроженец Полтавщины, такого-то уезда. А жил у Болгарии… С отцом вышел 12-ти лет… Сначала жили у Румынии, Тульча-город. Потом подались у Констанцу, а потом стали жить под Варной. Подошла война. Пошел на службу… Болгары три раза требовали в Комиссию… Раз позвали. Мы говорим: мы русские подданные. Вам служить не будем. – А почему живете? – По пашпорту… – В другой раз позвали, уже с сердцем говорят: должны служить. Возьмем. – Воля ваша, хошь возьмите, хошь нет. А служить вам не будем. – Ну потом поехал с батькой к консулу. Сначала не хотел отправить. Пашпорт просроченный. Ну, потом дал бумагу. Я и пришел сюда. Так тут четвертый год, в окопах был. Батько, жена, дети, все – там.
В голосе много грусти. В Тульче немного знал «русского доктора»
. Это нас сближает. Я задаю вопрос:
– Не жалеете, что вернулись?
– А как же, когда на службу. Там тоже воевать пришлось бы.
– Так там близко от своих. В побывку бы можно. Может, там и лучше.
– Конечно, лучше.
Он задумывается и говорит:
– Как расскажешь тут, как они живут, так все говорят: куда нам!
Меня теперь очень интересует вопрос: осталось ли в сердце русского простого человека понятие об отечестве, или большевистская проповедь и война успела искоренить его без остатка. Да и была ли она, или то, что мы считали прежде любовью к отечеству, была простая инерция подчинения начальству.
– Так в чем же дело? – продолжаю я. – Почему вернулись?
Его печальные глаза как-то углубляются. Он смотрит молча на обнаженные деревья, на мокрый снег, на грязное дощатое здание цейхгауза и потом говорит:
– Дядки тут у меня. У одного пять сынов на позициях. У другого три. Мне братаны… И так вышло бы, что я против их ишол бы штык у штык!..
Вот оно, думаю я. «Отечество» для него – это отчина… Братья отца, его братаны… Недоразвитое еще понятие из родового быта. Но, оказывается, я ошибся. Едва я подумал это, как рядом со мной раздался опять его голос:
– Хошь бы и не було братанiв… Как же пойдешь против своих. Хошь и давно на чужой стороне, а свои все-таки свои… Рука не здымется… Так я… четвертый год…
