скачать книгу бесплатно
И бросься в пыл кровавых сеч!
Борись за братьев крепкой бранью,
Держи стяг Божий крепкой дланью,
Рази мечом – то божий меч!
Такова, по Хомякову, миссия России в войне, не только в Крымской, но и во всякой войне. Дальнейшая история, свидетелем которой Хомяков уже не мог быть, подтвердила это.
Иван Сергеевич Аксаков
(1823–1886)
«На Дунай! Туда, где новой славы,
Славы чистой светит нам звезда,
Где на пир мы позваны кровавый…»
Иван Сергеевич Аксаков – соратник Хомякова, философ-славянофил, в 1855 году, во время Крымской войны 1853–1856 гг., записался в Московское ополчение, в Серпуховскую дружину, потому что ему «совестно» было находиться дома, когда «люди дерутся и жертвуют»[51 - Цит. по: Курилов А. С. Константин и Иван Аксаковы. [Электронный ресурс]. URL: http://az.lib.ru/a/aksakow_k_s/text_0070-1.shtml]. В армии Аксаков никогда не служил, и, тем не менее, в ополчении он становится штабс-капитаном III Серпуховской дружины[52 - Аксаков И. С. Наше знамя – русская народность. М.: Институт русской цивилизации, 2008. С. 36.].
Правда, Аксакову не пришлось принять участие в боевых действиях. Со своей дружиной философ совершит поход на Одессу, а далее – в Бессарабию. К тому времени война уже окончится.
В апреле 1854 года, еще до вступления в ополчение, философ напишет стихотворение «На Дунай!», в котором выразит первые впечатления о начавшейся войне:
На Дунай! Туда, где новой славы,
Славы чистой светит нам звезда,
Где на пир мы позваны кровавый,
Где, на спор взирая величавый,
Целый мир ждет Божьего суда!
Интересно, что в августе 1854 года, то есть до того, как собрался воевать и записался в дружину, но после того, как создал стихотворение «На Дунай!», философ писал в письме к родителям так: «Какая странная война! – я уже ничего от нее не ожидаю». А месяц спустя он будет писать, что «восторги, возбужденные войной вначале, простыли, участие ослабело и сменяется каким-то равнодушием, каким-то апатичным упованием на милость Божию». А еще чуть позже будут такие строки: «Страшная борьба! На их стороне искусство, талант, храбрость, все материальные средства; на нашей – только правота дела и личное мужество войск; остального ничего нет»[53 - Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. М., 1892. Т. 3. С. 61, 76, 100.]. И, однако же, 18 февраля 1855 года философ записывается в Серпуховскую дружину и отправляется на войну[54 - Некоторые исследователи (в частности В. В. Носков) отмечают, что на И. С. Аксакова в последний год Крымской войны повлияли общественные настроения, подъем национального духа. Это может быть так. Однако учитывая пессимистические настроения философа, переданные им в письмах к родителям, можно предположить, что решение отправиться на русскую войну созревало на иных основаниях. Одним из таких оснований могло быть то, что С. Л. Франк назвал «скорбным неверием» в работе «Свет во тьме»: «В отличие от цинического неверия и в резкой оппозиции к нему, скорбное неверие есть горькое сознание фактической власти тьмы в мире, т. е. неверие в реальную силу идеальных начал, однако при сохранении „веры“ в них самих, т. е. при сохранении почитания самой святыни и сознания обязанности служения ей». Это предположение вполне уместно в контексте заявлений Аксакова, что на «их» стороне техника и материальные средства, а на нашей лишь правота дела и личное мужество. Русское дело всегда выглядит обреченно, потому что на стороне делателей лишь вера в свою правоту и личное мужество, а на стороне наших противников, которых всегда больше, все возможные выгоды. Потому вера в русскую победу по своей сути сродни франковскому «скорбному неверию».]. Потому что совестно находиться дома, когда другие воюют. Это решение столько же гражданское, сколько и философское, нравственное.
Война окончилась к тому моменту, как дружина Аксакова дошла до Бессарабии. Аксаков возвращается в Москву, но оттуда вновь отправляется в Крым. А. С. Курилов, исследователь творчества Аксакова, пишет, что Аксаков «некоторое время работает в комиссии по расследованию интендантских злоупотреблений во время войны». В Крыму, как пишет А. Г. Гачева, Аксаков «в составе комиссии князя Виктора Васильчикова оценивал ущерб, нанесенный Черноморскому побережью войной»[55 - Гачева А. Г. Последний славянофил. [Электронный ресурс]. URL: http://portal-kultura.ru/svoy/articles/filosof-o-filosofe/136771-posledniy-slavyanofil/].
Брат Ивана Аксакова Константин Аксаков также откликнулся на русскую войну. В передовой статье газеты «Молва» (от 9 августа 1857 г.) Константин Аксаков обращается к осмыслению прошедшей Крымской войны, попутно истолковывая смысл войны вообще. Так, философ пишет: «Война часто является необходимостью и даже долгом для государства. Вместе с тем, требуя от народа разнообразных и необычных усилий, она будит в нем и нравственные, и физические силы и часто обновляет его существо (курсив мой – А. К.-Л.)»[56 - Аксаков К. С. Эстетика и литературная критика. М., 1995. С. 389.]. Далее философ пишет: «Война, взаимное истребление людей, есть явление, противное существу духа человеческого, показывающее несовершенство его нравственного состояния. Но человечество еще далеко от степени такого совершенства, и потому война еще нужна» – именно потому, что она будит в человечестве нравственные силы; потому, что, «вырывая народы из обыденной колеи и становя их в необыкновенное состояние и отношение друг к другу – война заставляет их короче узнать и самих себя, и друг друга»[57 - Там же. С. 390.]. Война задевает основы бытия России. «Строго время» войны «требует откровенного слова», утверждает философ[58 - Цимбаев Н. И. Записка К. С. Аксакова «О внутреннем состоянии России» и ее место в идеологии славянофильства // Вестник МГУ. Серия 9. История. 1972. № 2. С. 53.].
На фоне этих сов братьев Аксаковых довольно странно звучит утверждение Б. Н. Чичерина о том, что «Крымская война открыла глаза тем из славянофилов, которые в состоянии были что-нибудь видеть»[59 - Русское общество 40–50-х годов XIX в. Часть II. Воспоминания Б. Н. Чичерина. – М.: Изд-во МГУ, 1991. С. 172.]. Крымская война, как видим, нисколько не повлияла на мировоззрение Константина и Ивана Аксаковых, но как раз напротив, укрепила их в своих мыслях о войне как таковой.
Как замечает исследователь философии славянофильства В. В. Носков, Константин и Иван Аксаковы закладывают ту традицию философского осмысления войны, которую затем продолжит В. С. Соловьев и его наследники, мыслители русского религиозно-философского Ренессанса[60 - Носков В. В. Крымская война и развитие славянофильской философии истории // Известия Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена. 2002. Т. 2. № 2. С. 103–119, 111.].
Разберем отношения Ивана Аксакова с войной. Отношения эти не окончились в 55-ом году – впереди была очередная война славян против Турции, которая затем перерастет в Русско-турецкую войну 1877–1878 гг.
Время начало славянофильствовать. Как вспоминает А. И. Кошелев: «Еще никогда не было в России столько славянофилов, как тогда»[61 - Русское общество 40–50-х годов XIX в. Часть I. Записки А. И. Кошелева. – М.: Изд-во МГУ, 1991. С. 179.]. Когда Россия наконец объявила войну Турции, то «всеобщий восторг не имел границ: земства, города, честные лица, даже крестьянские общества жертвовали, каждый по своим средствам, более или менее значительные суммы на военные издержки, а также в пособие славянам или прямо, или через посредство Славянского комитета. Общее одушевление было таково, что оно напоминало 1812 год» – пишет Кошелев[62 - Там же. С. 179.].
Московский славянский комитет в это время возглавлял Иван Аксаков, который, по словам Кошелева, «имел в Москве большое значение»[63 - Там же. С. 179.]. Еще до объявления Россией войны Турции, во время славянского восстания в Сербии и Черногории, философ помогал русским добровольцам переправляться через границу, организовывал сербскому правительству заем. Как сейчас бы сказали – Аксаков финансировал сепаратистов.
Уже во время самой русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Аксаков вновь занимается сбором средств на нужды русской армии (Московскому славянскому комитету, как пишет историк, удалось собрать около 800 тысяч рублей), покупкой оружия и его переправкой болгарским дружинам. Историк Н. И. Цимбаев определяет эту аксаковскую деятельность как «весомый вклад в борьбу за освобождение балканских славян»[64 - Цимбаев Н. И. И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной Росси. М., 1978. С. 238.].
Да, это действительно был весомый вклад. Это сейчас большинство философов считают, что их вклад – писать статьи и книги, и только, а тогда, во времена Аксакова, они вкладывались всей своей мыслью и жизнью, всеми своими нравственными силами в общее дело, бросались в жизнь, в самый ее вихрь, в ее самые опасные бури, не оглядываясь ни на какую цензуру, не боясь санкций и идеологических ловушек, но поступая так, как велела им совесть, долг и чувство солидарности со своим народом и с его исторической правдой. В наши дни философы, увы, гораздо менее дерзки и смелы.
Аксакова в годы Русско-турецкой войны называли Мининым движения за освобождение на Балканах, а болгары именовали своих ополченцев «детьми Аксакова» и даже направили к Ивану Сергеевичу делегацию с приглашением занять болгарский престол[65 - Гачева А. Г. Последний славянофил. [Электронный ресурс]. URL: http://portal-kultura.ru/svoy/articles/filosof-o-filosofe/136771-posledniy-slavyanofil/]. Современный исследователь пишет об Аксакове так: «Не занимавшего никакого государственного поста Аксакова считали на Западе славянским Бисмарком, способным объединить разделенное славянство в одну державу под скипетром русского царя. Это было сильное преувеличение – петербургская бюрократия по-прежнему считала Аксакова своим врагом, но признавать его влияние на общественное мнение приходилось даже ей»[66 - Славянофилы. Историческая энциклопедия. М., 2009. С. 20.].
В начале 80-х готов Аксаков издавал газету «День». Газета была еженедельная, это был, по сути дела, главный славянофильский печатный орган в этот период (параллели с прохановской газетой «День» налицо). В газете работали не только русские, но и представители других славянских народностей, например, болгары. Помимо новостей в газете присутствовали также аналитические статьи о политике и культуре. Аксаков как главный редактор в своих программных статьях начинает поход против австро-германской системы онемечивания славянских народностей. Еще в 1860 году философ предпринял заграничное путешествие по славянским странам, в результате которого у него сформировалось убеждение, что будущее принадлежит славянству. Но у славянства есть враг – германизм.
Аксаков сравнивает славянские и австро-германские народы, вопрошает о сути их противостояния. Правительство Александра Второго очень заботилось о дружбе с Австрией. Аксаков идет вразрез с этим курсом. Австрия для него – угнетательница славянства. Все славянство при этом тянется к России и стремится к ее покровительству, поэтому для Аксакова очевидна будущая война России и Австрии. Победить в этой войне Россия может лишь в том случае, если она отречется от своего внутреннего «австричества», которое насилует и русский быт, и русское бытие.
Аксаков писал по этому поводу так: «Вижу, что с Австрией мы можем вести диалог, только водрузив славянское знамя, знамя освобождения славянских племен (в том числе и польских) из-под немецко-австрийского гнета, для возвращения к свободной и самобытной жизни. Может быть, Россия еще не созрела для своего исторического призвания, еще мы сами, может быть, не окрепли в сознании своей русской народности, еще в нас самих много немца, – и слабы наши русские общественные силы»[67 - Дурылин С. Н. И. С. Аксаков // РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 94.]. Аксаков сам претерпел от этого «внутреннего австрийства». Его газета «День» выходила под огромным цензурным гнетом, урезались передовые статьи, исключались важные материалы. И, тем не менее, газета оказывала большое влияние на умы.
В своих статьях Аксаков чутко откликался на балканские события. Процессы, происходившие в Сербии, в Черногории, Македонии, Боснии и Герцеговине – за всеми событиями философ внимательно следил. Своими мыслями о происходящем Иван Сергеевич делился в своих публикациях, причем не только в своей собственной газете, но и в газетах «Москва» и «Русь», близких к славянофильскому направлению. Газету «Москва» стали издавать как раз в тот период, когда Пруссия разгромила Австрию с Данией и готовилась к войне с Францией, чтобы в итоге создать Германскую империю. Аксаков с опаской смотрел на распространение германизма, предостерегал и Россию, и все славянство от этой угрозы с запада. Бисмарковский принцип «права», с точки зрения Аксакова, был в действительности принципом крови и железа и нес опасность культурного одичания для самих немцев (об этом позже, во время Первой мировой войны, будет рассуждать другой русский философ Владимир Францевич Эрн).
Аксаков писал, что элемент «германизма» («пруссачества») присутствует и внутри России, внутри политической верхушки России – петербургской имперской государственной машины, и этот внешний и по сути своей враждебный элемент отравляет здоровые начала подлинной народной жизни. Германизм, предупреждал Аксаков, наступает по всем направлениям: на Западе на Францию, на юго-востоке – на славянские страны, на востоке – на Прибалтийский край.
Следуя своей антигерманской линии, Аксаков в 1869 году возбуждает в сенате процесс против министра внутренних дел, который закрыл газету «Москва» за «вредное направление». Этот министр, звали его А. Е. Тимашев, заручился поддержкой всех «немцев» в государственном сенате, поэтому-то славянофильскую газету и обозначили как «вредное направление». Причем министр этот добился не только запрета «Москвы», но и запрета для Аксакова издательской деятельности вообще. Аксакову пришлось защищаться. Причем защищал он не только себя и не только славянофильство. Современный исследователь пишет, что Аксаков, по сути дела, боролся «за свободу слова и за формирование в России гражданского общества, т. е. „людей национального направления“, стремящихся реализовать на практике национально-консервативные основы Российского государства»[68 - Мотин С. В. Судебный процесс газеты «Москва» 1869 года: министр внутренних дел А. Е. Тимашев против редактора газеты И. С. Аксакова // Пробелы в Российском законодательстве. 2017. № 1. С. 82.].
Издательскую деятельность Аксакову все же запретили. Аксаков не мог письменно и публично противодействовать наступающему германизму. В Пруссии и Австрии этот запрет расценивался как большая победа над славянофильским «вредным направлением», молчание Аксакова было выгодно Пруссии, поскольку именно за эти годы молчания философа-славянофила усилилось наступление германизма на славянские народы, в частности, на страны Балканского полуострова.
Философ не перестал высказываться по важным для себя вопросам на заседаниях Московского славянского комитета, где был председателем. Издательскую свою деятельность Аксаков смог возобновить лишь спустя два года.
В 1876 году, когда Сербия и Черногория объявили войну Турции, чтобы поддержать восставших славян в Боснии и Герцеговине, Россия, как и всегда, поспешила на помощь братским народам, сербам и черногорцам. Не смотря на то, что Александр Второй поддерживал в правительстве «германскую партию», правительство было вынуждено приступить к решительным действиям против Турции в пользу славян из-за широкого общественного движения в поддержку славянства.
В России в это время действительно начался настоящий национальный подъем из-за желания поддержать братьев-славян. В этот период в Московский славянский комитет начали стекаться тысячи крестьян и «лихих людей» – с Волги, с Дона, из Сибири. Они просили помочь им добраться до Сербии, чтобы там вступить в ряды добровольцев и бороться за независимость славян. Аксаков скажет, что эта (очередная) Русско-турецкая война стала подвигом правды и веры. «Нужен подвиг русскому человеку, – писал Иван Сергеевич, – как вообще всем сильным душам потребно порою развернуть во всю ширь свои крылья и, взмахнув распростертыми крыльями, вознестись хоть на миг в высоту, над мелочью и пошлостью земной жизни»[69 - Аксаков И. С. Собр. соч.: в 12 т. Т. 1: Славянский вопрос. Кн. 1 / Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. СПб.: Росток, 2015. С. 457.].
Победа на Балканах в итоге была куплена большой кровью – кровью полумиллиона русских людей, а также миллиардами рублей народного достояния. Результат этой войны Аксаков выразил пессимистически: офицер-калека, голодный, нищий, просящий на улицах о милостыне, который стучится во все парадные двери за помощью; он позволил себя изувечить ради благородной цели, положил жизнь свою за своих братьев-славян, теперь же он оказался всеми позабыт. Этот офицер-калека – символический итог всей войны. Других итогов нет. Берлинский трактат 1878 года невыгоден России, он был принят вовсе не для того, чтобы обеспечить независимость славян на Балканах, но для того, чтобы привести их под новое владычество – под владычество германизма, владычество «честного маклера», сидящего в Берлине. Сербия все-таки была сдавлена Австрией. Аксаков обвиняет в этом нашу слишком деликатную дипломатию.
22 июня 1878 года Аксаков выступает на Собрании Московского славянского благотворительного общества (с 1876 года так стали называться славянские комитеты) с резкой критикой решений Берлинского конгресса и, главное, с критикой отечественной дипломатии, с его точки зрения нерешительной и вялой. Он заявил: «Русь-победительница сама добровольно разжаловала себя в побежденную», сам же конгресс, по Аксакову, есть «не что иное, как открытый заговор против русского народа», против «свободы болгар», «независимости сербов»[70 - Цит. по: Курилов А. С. Константин и Иван Аксаковы. [Электронный ресурс]. URL: http://az.lib.ru/a/aksakow_k_s/text_0070-1.shtml]. За это выступление Аксаков был выслан из Москвы во Владимирскую губернию, а Славянские благотворительные общества и вовсе были ликвидированы.
По иронии судьбы или случая из столицы России выслали русского философа, одного из виднейших представителей «русской партии», московского направления, или славянофильства, который был уверен, что русский народ – это не народ-захватчик, но народ-освободитель, и что на нем лежит великая миссия. Правительство этой великой миссии не понимало, или она ему была не нужна вовсе. Ведь Аксаков не просто считал, что Россия должна спасти славянство, Аксаков, вместе с другими представителями славянофильства, считал, что Россия должна трудиться ради спасения всего человечества, в этом ее призвание.
В этом русская идея – спасать мир от гибели. Но эта идея слишком велика для политики, и чем дальше подобные идеи от политика, тем политику спокойнее. В наше время мы наблюдаем ту же самую тенденцию: политики в России страшатся сверхзадач, так уж повелось. Сверхзадачи ложатся на плечи пассионариев, лихих людей, чудаков и авантюристов.
Аксаков будет еще много размышлять о судьбе славян на Балканах и об итогах их борьбы за свою независимость. Россия, будет говорить он, освободила большую часть Балканского полуострова, она предоставила освобожденным славянам самим решать свою дальнейшую судьбу. Однако, будет с горечью отмечать философ, немалая часть славян на Балканах будет не только покорена германизмом, но и сознательно тяготеть к германизму: «Россия не для того отвоевала болгарам и сербам свободу, не для того пролила русскую кровь и истратила русские миллиарды, чтобы вновь видеть эти народы… „рабами швабов“, как выражаются болгары и сербы» – напишет Аксаков.
В 1881 году в газете «Русь» Аксаков публикует статью с названием «Австрийский ангел мира на Балканском полуострове – с немецким бичом и мадьярскою плетью в руке». В статье философ обличает хитрости европейской дипломатии, которая, маскируясь под миссию «умиротворения» Боснии и Герцеговины, стремилась на деле раздавить славянскую народность как таковую. Оккупация Боснии и Герцеговины Австрией, пишет Аксаков, это образец того, что германизм готовит всем народам Балканского полуострова. Германизм будет добиваться распространить свое политическое, экономическое и, главное, культурное влияние на все Балканы, и будет называть это благодеянием. Австрия стремится стать вместо России центральным и самым влиятельным звеном славянского мира на Балканах. Истинная же цель Австрии – «обезнародить славян, обратить их в материал для европейской романо-германской культуры, всосать их в тощее германское тело».
Аксаков уверен, если славянские народы на Балканах изменят единственному гаранту своей политической и духовной самобытности – России, то они обречены на германизацию. Россия питает славян на Балканах, она дает им силу для борьбы. Если Россия, в свою очередь, изменит славянству, она изменит также и самой себе. Грядущее оздоровление России Аксаков связывает с Балканским вопросом, от которого она не может уклониться как от своей исторической миссии. Существует, по Аксакову, не только международные отношения, но и «нравственный международный долг», которому Россия должна следовать как главному принципу своей истории.
Как и у Чаадаева, у Аксакова рассуждения о судьбе Отечества включают в себя одновременно и гражданский, и историософский, и нравственный компоненты. Это позволяет философу смотреть на историю России целостно и принимать смелые жизненные и философские решения.
Аксаков предстает перед нами, как и А. С. Хомяков, человеком с боевой натурой. Таковым он и запечатлен в русской истории. Процитируем в завершение строки А. Г. Гачевой: «Скончался он, как солдат духа, на боевом посту, когда писал очередной материал для „Руси“».
Юрий Федорович Самарин
(1819–1876)
«…Положение таково, что приходится желать войны, как бы мы ни были не подготовлены к ней…»
Политологи говорят, что война – это ведение политики другими средствами. Пожалуй, справедливым будет и обратное, а именно, что политика – это ведение войны иными средствами. Славянофил Юрий Федорович Самарин вел войну политическими средствами. Впрочем, возможность буквальной войны преследовала его всю жизнь. Главное – философ был готов к этой возможности.
Самарин – политический философ, и одновременно политический деятель. Биограф Самарина Борис Нойдле говорит о том, что «в самом Самарине были кости и мускулы»[71 - Нойдле Б. Юрий Самарин и его время. М.: Алгоритм, 2003. С. 160.], был боевой характер и воля к активному и независимому действию.
Исследователь жизни и творчества Самарина СИ. Скороходова пишет, что по родословной своей философ «восходит к роду литовского князя Гедиминаса, который в XIV в. вел ожесточенную борьбу с немецкими рыцарями. Эту борьбу продолжил его дальний русский потомок, Юрий Самарин, с остзейскими баронами»[72 - Скороходова СИ. Воспитание Ю. Ф. Самарина как исток мировоззрения // НАУКА И ШКОЛА. № 2. – М.: Московский педагогический государственный университет, 2012. С. 168.].
Отец Самарина – участник Отечественной войны 1812 года. В доме у Самариных часто бывал Денис Давыдов, друг семейства, его рассказы любил слушать будущий философ. Исследователи отмечают, что рассказы известного на всю Россию поэта и партизана сильно повлияли на формирование мировоззрения Юрия Самарина[73 - Поддубная Р. П. Самарины. Самара, 2008.]. На Самарина оказала большое влияние статья Дениса Давыдова «Мороз ли истребил французское войско», где поэт-партизан писал, что историки, которые акцентируют внимание на роли русской зимы в изгнании французских захватчиков, тем самым умаляют роль русских солдат, совершивших великий подвиг. Влияние это было таким сильным, что Самарин даже ополчился на своего учителя и друга, вождя славянофилов А. С. Хомякова, который в одном из стихотворения восхвалял русский мороз, спасший Россию от Наполеона, и ничего не сказал о русских воинах.
Самарин под влиянием старших славянофилов обратится в сознательном возрасте к изучению русской истории. В 1840 году он выдержит магистерский экзамен и впоследствии займется написанием диссертации о Стефане Яворском и Феофане Прокоповиче. В 1844 году он защитит диссертацию. Затем наступит период социально-политической деятельности философа.
В 1845 году Самарин, который в то время работает в сенате секретарем и который утомлен бесконечной бумажной работой, получает предложение ехать в Ригу в составе ревизирующей комиссии по исследованию городского устройства и хозяйства главного Прибалтийского городского центра и перейти на службу в министерство внутренних дел. Предложение Самарин принимает, предварительно посоветовавшись со своим родным отцом и со своим отцом духовным – Алексеем Степановичем Хомяковым. Оба советуют ему отправляться из Петербурга в Ригу и заняться полезным делом. Впрочем, в Петербурге в то время имели крайне неясное представление о том, что творится в Прибалтийском крае.
Самарин при этом был уверен, что дело, которым он собирается заняться, серьезно и важно, и добавлял при этом, что он считает это дело «добрым и справедливым, ибо правительство действует в духе национальном и человеческом»[74 - Там же. С. 44–45.].
Да, бывают такие времена, в которые фигура философа привлекается к политической работе, и при этом взгляд философа совпадает со взглядом государства на национальный и общечеловеческий вопрос. Редко, но бывают.
В 1846 году Самарин уезжает в Ригу. Он проживет там два года. Будет проводить дни и ночи в изучении Прибалтийского края и конкретно города Риги. Причем Самарин по собственной инициативе расширит круг порученных ему вопросов, чтобы понять положение дел в целом.
Положение дел Самарин понял настолько хорошо, что в итоге написал «Историю г. Риги» (так труд Самарина назвали издатели). Труд этот до сих пор не устарел, как замечают исследователи, и представляет собой великолепную историческую и юридическую монографию.
В Риге Самарин оформился как имперец. Столкнувшись с господствующими русофобскими настроениями в Риге, Самарин пишет друзьям письма с жалобами на плутовство и проделки местных политических деятелей. Как пишет биограф Самарина Борис Нойдле, наш философ-славянофил «всецело выступает на стороне тех, кто в прошлом пытался подчинить Ригу авторитету государственной власти»[75 - Там же. С. 48.]. То есть, говоря прямо, Самарин выступает за интересы Российской Империи, отстаивает их. Самарин оправдывает преобразования Екатерины Великой в Прибалтике, замечая, что многие считали их насильственными, но «последствия оправдали их». Преобразования эти шли сверху и заключались в том, чтобы изменить устройство городского общества таким образом, чтобы «обеспечить класс простых обывателей, не имеющих дотоле никаких прав и, как доказал вековой опыт, никакого повода надеяться на добровольные уступки со стороны сограждан» – так пишет Самарин.
Процитируем еще раз Бориса Нойдле: «Все то новое, что Самарин передумал и перечувствовал за годы своих занятий Прибалтийским делом, породило в нем неудержимое стремление померяться силами с защитниками ливонских вольностей, выйдя для этого за узкие рамки канцелярской работы и розысков в городском архиве города Риги»[76 - Там же. С. 51.].
Самарин встречается в Риге с представителями прибалтийского (лифляндского, конкретно) дворянства. В письме он так пишет об этой публике: «Вся эта компания чрезвычайно оригинальна, и хотя у меня вовсе не лежит к ней сердце, однако должен сознаться, в ее движениях и речах заметно какое-то сознание собственной силы и собственного достоинства, которое, конечно, не есть еще добродетель, но, по крайней мере, предохраняет от многих гадостей»[77 - Цит. по: Нойдле Б. Юрий Самарин и его время. М.: Алгоритм, 2003. С. 51.].
Биограф философа дает очень точную характеристику того, то случилось с Самариным в Риге: «После мелких интриг и сплетен рижского бюргерства соприкосновение с дворянским элементом края, его характерным национальным самосознанием и чувством внутренней правоты и прирожденного права на власть и влияние не могло не возбудить в русском дворянине Самарине его национального самосознания, его чувств внутренней правоты России и ее права на власть и влияние в Прибалтийском крае»[78 - Там же.].
Говоря проще, столкновение с местным национализмом заставило проявиться в Самарине имперское чувство. Самарин не отвечает национализмом русским на национализм прибалтийский, он отвечает на местный национализм имперским универсализмом. Русским универсализмом, т. е. всечеловеческим.
Самарин в письмах друзьям в Россию пишет о характерной черте прибалтийского (и любого вообще) национализма: «… все здесь дышит ненавистью к нам, ненавистью слабого к сильному, облагодетельствованного к благодетелю и вместе гордым презрением выжившего из ума учителя к переросшему его ученику. Здесь все окружение таково, что ежеминутно сознаешь себя как русского и, как русский, оскорбляешься»[79 - Там же.].
По сути дела, Самарин затевает войну против балтийского национализма. Он пишет Константину Аксакову: «Систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности в лице немногих ее представителей – вот что теперь волнует мне кровь, и я тружусь для того только, чтобы привести этот факт к сознанию, выставить его перед всеми»[80 - Там же. С. 52.].
Действительно, Самарин приложит немало усилий, чтобы как можно шире распространить свои «Письма из Риги», которые как раз будут посвящены рассмотрению балтийского вопроса. Официально напечатаны письма быть не могли, ибо содержали страстную критику российской политики в Прибалтике. И все же на стол к Николаю Первому самаринские письма, разумеется, попадут…
В том же письме Константину Аксакову читаем: «Независимо от служебных моих занятий, я пишу письма об Остзейском крае, которые буду посылать в Москву на имя Хомякова, которому они давно обещаны. Прошу и тебя не только прочесть их, но дать им ход».
Самаринские «Письма из Риги» будут первым произведением русской политической литературы. К ним будут восходить передовицы Проханова, публицистика Лимонова, статьи Прилепина и т. д. Борис Нойдле пишет о самаринских письмах следующее: «Письма были написаны необыкновенно смело и с огромным блеском»[81 - Там же.].
Письма свои Самарин начал с краткого рассмотрения истории Прибалтийского края. Он доказывал, что Россия имела на этот край все права, причем права намного большие, чем Польша и Швеция, которые также претендовали на Прибалтику. Самарин называет эти права исторически и естественно оправданными. Россия, пишет Самарин, не сделала этот край своей колонией, но напротив, пригласила его жителей к участию в своей политической и общественной жизни.
Самарин говорит прямо: «Россия в отношении их права, даже более чем права; но правы ли они в отношении к ней? Нет, не правы»[82 - Там же. С. 53.].
Вот еще цитата из писем: «Отмежевавшись от России своими привилегиями, остзейский край воспитал в своих сынах чувства племенной спеси, ничем не оправданной хвастливости и смешного презрения к России, делающие положение там русских невыносимым и сводящие отношения края к России к вечной тяжбе»[83 - Там же.].
Все эти выражения очень напоминают современную ситуацию с украинством: и отношения вечной тяжбы (обострившиеся в 2014 году), и смешное презрение, и отмежевание, и ненависть облагодетельствованного к благодетелю, и т. д. и т. п. Комплекс младшего обиженного брата – тоже можно сюда добавить.
Самарин завершает свои письма утверждением, что в Прибалтике необходимы коренные преобразования. Преобразования Самарин желает «от всей души, не потому только, что продолжительное торжество лжи, обмана и злоупотребления убивает всякую веру в правительство, не ради одних только русских, более пятидесяти лет страдающих за свою народность, но ради будущей судьбы самих остзейцев, которая вся заключена в России. Все простит им Россия, и старые и новые грехи; но для этого нужно, чтобы они покаялись и не выставляли грехов своих как заслуги»[84 - Там же. С. 54.]. Выставлять свои грехи как свои заслуги – замечательно подмечено! И как это, опять же, не ново, если посмотреть на современное славянство (Прибалтика, Украина и т. д.)
За свое имперское выступление Самарин получил от Империи двенадцать дней в Петропавловской крепости. Заключили его туда по велению Николая Первого. На самаринские письма пожаловался Императору генерал-губернатор Остзейского края князь Суворов, большой германофил, который посчитал, что самаринский натиск был направлен на него конкретно.
После Петропавловской крепости юный философ-имперец оказался в кабинете Императора. Николай Павлович отчитал Самарина по-отечески. Сохранилась стенограмма разговора государя и философа.
Император сказал Самарину: «Вы, очевидно, возбуждали вражду немцев против русских, Вы ссорили их, тогда как следует их сближать».
«Вы писали под влиянием страсти», – сказал Император, а затем взял со стола книгу Самарина, и стал цитировать. «Вы пишите: если мы не будем господами у них и т. д., т. е. если немцы не сделаются русскими, русские сделаются немцами; но мы должны любовью и кротостью привлечь к себе немцев»[85 - Там же. С. 56.].
Здесь можно увидеть столкновение имперства практического (Николай) и теоретического, можно увидеть непонимание с обеих сторон: Николай увидел в заявлениях философа национализм (сделать немцев русскими) и противопоставил ему позицию имперскую.
Самарин, конечно, не стал спорить с Императором, признал свои ошибки, и Государь отправил философа служить в Москву, выразившись вполне по-славянофильски: «в глазах Ваших родителей».
Какое-то время Самарин проводит в своем имении, потом в Симбирске, а в 1849 году он получает предписание ехать в Киев. Сначала он пребывает там в должности прикомандированного к генерал-губернатору чиновника, а потом правителя канцелярии.
В Малороссии Самарин остро чувствует гнет польский и гнет крепостнический (в то время, когда Самарин жил на западе Малороссии, эта губерния называлась официально «губерния, от Польши присоединенная». Здесь Самарин продолжает заниматься проблемой, которая интересовала его еще в Риге – крепостной реформой.
В письме к С. Т. Аксакову Самарин пишет о том, что его поколению повезло, потому что для него ясна цель, и цель эта «стоит неподвижно, высоко, никакие умствования не могут затемнить ее». Цель эта для Самарина – освобождение крестьян. Он добьется здесь много и будет напрямую содействовать освободительным реформам. Он начинает работать над запиской (это особый политический жанр в России XIX века), где подробно распишет свое видение будущей реформы. Эту записку будет читать Император, на нее будут ориентироваться при воплощении реформы в жизнь.
В то время, когда Самарин задумывает будущую крестьянскую реформу, начинается Крымская кампания. Самарина крайне печалят неудачи и поражения русской армии. Именно в это время начинается настоящая политическая деятельность Самарина.
В июле 1855 года призыв второго ополчения распространится на Поволжье, где как раз находилось имение Самарина, и местное дворянство изберет его в капитаны местной ополченской дружины. Братья Самарина уже были в это время на военной службе, и Самарин не считал себя вправе отказаться от назначения. В Симбирском ополчении Самарин пробудет 1855–1856 гг.
Самарин в письме другу в Москву скажет: «…На днях еду в Сызрань набирать ратников, а оттуда к концу зимы или началу весны мы должны выступить на Кавказ, если, если… мало ли что до весны может случиться такого, что расстроит все предположения». Что-то случится – война окончится, и Самарину не придется воевать. Следует сказать, что хотя Самарин и не откажется от избрания его капитаном местной дружины, он все же поначалу без восторга воспримет это избрание. Очевидно, что ему по душе более ведение войны политическими средствами, здесь он на своем поле боя, но все-таки поле боя.
«Какое странное время, – напишет Самарин в письме другу, – кого берут, кто сам идет, с кого дерут; везде пожертвования, признаки всеобщего напряжения и при всем этом какое-то холодное безучастие к общественному делу». По письмам видно, что за Самариным следует по пятам депрессия, настроение его весьма мрачное: «Мы останемся под развалинами нашего политического величия и нашей военной славы. А тяжело с нею расставаться!» Сколько горечи в этих словах имперца, который хочет видеть свою страну большой и сильной, хочет видеть ее политическое величие и боевую славу, но предвидит совсем иное…
Впрочем, его дворянская (сызранская) дружина растет, и это отчасти рассеет его мрачное настроение. Рота, которой он будет командовать, очень радушно встретит его, и Самарин охотно возьмется за свои обязанности. Будет разбирать бумаги в военной канцелярии, объяснять писарям правила орфографии, а свободное время станет отдавать работе над запиской о будущей освободительной крестьянской реформе. В то же время Самарин хлопочет о своей дружине, старается для улучшения ее снабжения, вступается за честь ополченцев, которых включают в регулярные части.
Огорчает Самарина то, что после окончания войны он со своей ротой все так же стоит в Сызрани, и ему приходится заниматься строевой подготовкой, «делать репетиции, зная наперед, что представление не состоится». Поучаствовать в «представлении» философу, вероятно, к тому времени уже хотелось. Однако вскоре Самарину придет освобождение от службы, и он отправится в Москву, на свой профессиональный, политический театр военных действий.
С 1858 по 1863 годы Самарина привлекут к работе над крестьянской реформой. Философ примет активное участие, будет решительно гнуть свою линию, метать стрелы в противников реформы и в итоге внесет весьма значительную лепту в дело освобождения крестьян. Этот период жизни философа весьма подробно рассмотрен в книге Бориса Нойдле «Юрий Самарин и его время», к ней и отсылаю читателя.
Здесь же следует указать на еще один эпизод из жизни Самарина. Это Польская миссия 1863–1864 гг. В 1863 году происходит польское восстание. Известие это застало Самарина в провинции, в Самаре, когда он работал в комитете по крестьянской реформе. Самарское дворянство просит философа составить всеподданнейший адрес (послание) по поводу восстания поляков, в котором Самарин укажет следующее: «…русское сердце давно почуяло, что новая туча надвигается на нас с Запада». В частном письме к своему приятелю Самарин напишет конкретнее, приведем часть письма:
«Положение таково, что приходится желать войны, как бы мы ни были не подготовлены к ней. Последствия самой несчастной войны, при неравных силах, не могут быть хуже тех условий, с которыми связано соблюдение мира во что бы то ни стало. Тут поднят вопрос не только государственный, но земский и, если уж непременно нужно произносить это слово – вопрос династический. В моих понятиях война есть дело решенное, а при предстоящей такой войне роль каждого, способного поднять ружье, ясна. Все ждут ополчения или чего-нибудь в этом роде. Собственно, по этому поводу я к Вам и пишу».
Далее Самарин начинает прямо рассуждать об ожидаемой войне, предлагает конкретные действия, опять же, не стану пересказывать, а приведу строки из письма:
«В настоящее время здесь в губернии (Самарской – А. К.-Л.) настроение таково, что лучшие люди из дворянства и купечества (из молодого) по первому призыву пойдут с радостью в волонтеры. Я говорю о тех, которых я знаю, с которыми я говорил. Конечно, их немного, каких-нибудь человек восемь или десять, но это цвет губернии: предводители, посредники, богатейшие из купцов. Есть повод думать, что за ними потянутся другие. Разумеется, все это даже не капля, а еще меньше капли; но дело в том, что в этой былинке заключается хорошая закваска. Маленькая артель охотников может раздвинуться и принять в свой состав целое губернское ополчение. Капля может окрасить всю бесцветную массу. Образовать хорошие кадры – это, мне кажется, единственное средство предупредить повторение тех пошлостей, гадостей и гнусностей, которыми запятнали себя все ополчения в прошлую войну. По моему мнению, следовало бы, когда дойдет до того: во-первых, вызвать охотников из всех сословий без различий для образования из них вольных стрелковых рот. Принимать их всех совершенно на одинаковых правах (это необходимо) и не так, чтобы коллежских переименовывать в ротных командиров. Во-вторых, в каждой из них дать по возможности самостоятельное устройство, и в хозяйственном и дисциплинарном отношении, между прочим – право исключать из среды своей недостойных, право вербовать новых охотников и т. д. Обучить охотников стрельбе и необходимым маневрам, можно, кажется, довольно скоро, если взяться за дело с толком. Повторяю опять – все это мелочь; но когда против нас пущены в ход все средства передней пропаганды, мне кажется, ничем пренебрегать не должно. Движение, охватившее теперь всю Польшу, тоже началось с мелочей. ‹…› Наше правительство находится теперь в таком положении, что оно может легко усвоить себе весь механизм революционной пропаганды, ни мало, ни на волос не теряя власти». Самарин оговаривает в письме, что он пишет наугад, «не зная ничего», но добавляет, что ему не хотелось бы сидеть на месте сложа руки[86 - Там же. С. 161–162.].
И философ не сидит сложа руки. Он убеждает самарского батальонного командира, чтобы тот допустил его и тех 8–10 волонтеров «участвовать вместе с солдатами в учении цельной стрельбе»[87 - Там же. С. 163.]. Самарин готов воевать, и в письме к своему приятелю, который, как казалось Самарину, был в курсе подлинной политики Императора, спрашивает: «Я прошу только намека. Что делать? К чему готовиться и готовить других?»
Намека Самарину никто не дал. И Самарин наряду с конкретной подготовкой к войне, открывает пока что философский фронт. В славянофильском журнале «День», издаваемом И. С. Аксаковым, он публикует серию статей, посвященных польскому вопросу. Тут возобновились и старые споры с западниками. Самарин рассматривает конфликт Запада с Россией как конфликт органический, извечный. Запад ополчается на Россию сразу же, как только последняя начинает проводить свою национальную политику. Ополчается не из-за излишних притязаний России, а ополчается по самой своей сути. Очень схожие мысли спустя век будет проводить другой русский философ, участник Великой Отечественной войны Александр Зиновьев.
В конце августа 1863 года приятель Самарина и соратник по работе над крестьянской реформой, политик и общественный деятель В. А. Арцимович зовет философа с собой в Польшу. В Польшу Арцимовича отправляет император Александр II как будущего начальника польского министерства внутренних дел. Дело в том, что император, как и Самарин, считал, что первоочередной мерой в Польше должна быть крестьянская реформа. Самарина привлекают к этой работе как специалиста, который проявил себя во время реформы 61-го года. Самарин с готовностью отправляется вместе с Арцимовичем в Польшу. К ним присоединяется Н. А. Милютин, тоже соратник Самарина по крестьянской реформе. В Высочайшем повелении о миссии Самарина было сказано, что цель миссии – ознакомиться с делами царства польского, изучить их на месте и составить ближайшие соображения о мерах к успокоению края. Борис Нойдле пишет, что вдохновителем миссии был Самарин. Именно он уговорил сомневающегося Милютина отправиться с миссией, и он же будет решительно доминировать во время всей миссии в царстве польском.
Триумвират Самарин-Арцимович-Милютин проехал по царству польскому до самой австрийской границы за пять дней. Затем друзья вернулись в Варшаву. Самарин пишет об этом рейде: «Обстановка нашего путешествия: конвой линейцев в бараньих шапках, с закинутыми на спину винтовками, плавно несущихся на кавказских иноходцах, веселый и бодрый вид пехоты – этой неутомимой пехоты, почти не отстающей от кавалерии, солдатские песни и солдатский заразительный смех; кое-где, в рядах, заломленные набекрень красные конфедератки, отбитые у повстанцев, – все это и многое другое, как движущаяся панорама, пронеслось мимо нас во время этой достопамятной для нас поездки»[88 - Там же. С. 173.].
Как видим, эта самаринская поездка по царству польскому была буквально поездкой военной, с сопровождением пехоты. Вполне возможно было столкновение с остатками польских повстанцев (чего, впрочем, не произошло).
О самом восстании Самарин напишет, что оно было лишено всякой организации и держалось одной лишь ненавистью к русским, само по себе было раздираемо внутренними распрями. Оно могло родить только террор, который отравлял всю страну и парализовал ее нормальную жизнь. (Знали бы Вы, Юрий Федорович, сколько еще потом случится таких «восстаний», которые будут держаться одной только ненавистью к русским!)
В ноябре 1863 года Самарин с Милютиным и Арцимовичем уже были в Петербурге с готовым проектом крестьянской реформы для Польши. В следующем, 1864 году, реформу, к которой Самарин приложил руку, примут, проекты будут утверждены Александром Вторым, станут законом. Это будет еще одна политическая победа Самарина. Однако польский вопрос еще будет какое-то время занимать Самарина в социально-философском плане. Он напишет еще несколько статей, посвященных польскому вопросу и разбору русской политики в царстве польском. После завершения польских дел Самарин отправится в Европу, и именно польский вопрос станет предметом ожесточенных споров Самарина с Александром Ивановичем Герценом, его идеологическим врагом, во время их встречи в Лондоне. Самарин будет нападать, Герцен, к тому времени уже разочаровавшийся и сильно постаревший, едва ли не разбитый, будет обороняться от атак воинствующего славянофила.
К концу жизни Самарин вернется к вопросу об остзейских губерниях. В 60-е гг. в России сложилось весьма влиятельное направление, и в политике, и в общественном мнении, которое отстаивало идеи дворянского конституционализма в области русского местного управления, в том смысле, чтобы сохранить и защитить местные автономии на окраинах России. Одним словом, это направление выступало за то, против чего Самарин выступил в период своих Писем из Риги, а именно против ослабления русской национальной политики на окраинах. Это направление олицетворял в правительстве Валуев, а в общественном мнении газета «Весть» и некий Скарятин. Естественно, Самарин не мог не броситься в бой.
Самарин напишет ряд статей против этого направления и против этой политики. Он будет метить в Валуева. Попытки Самарина писать об остзейских губерниях и вообще о балтийском вопросе будут кончаться административными карами, что будет только укреплять боевое настроение Самарина. Философ возьмется за написание большой публицистической работы. Это будет его главный удар по политике Валуева-Скарятина.
