Дворец из одуванчиков

Дворец из одуванчиков

Дворец из одуванчиков

Спускаясь из вагона на железнодорожную платформу, я сжимал в кармане склизкий от пота комок бумаги, ещё несколько дней назад бывший аккуратно сложенным письмом.

Уже тогда, доставая конверт из почтового ящика, я почувствовал, как грудь стеснило неприятное предчувствие. А когда посмотрел на строчку с именем отправителя, выведенным мелким, почти неразборчивым и до боли знакомым почерком, с тяжёлым сердцем признал: внутри меня не ждёт ничего хорошего.

Так оно и случилось.

Поезд за моей спиной загудел, тронулся и, лениво застучав колёсами по стыкам рельс, исчез за лесной чащей.

Выйдя на этой богом забытой станции, я остался в компании одной только гнетущей тишины. Вокруг ни души: ни старушек с тяжелыми сумками-тележками, ни хмурых пассажиров, коротающих время в телефоне. Лишь испещрённый трещинами бетонный блок, ограждения с облупившейся краской и торчащий над ними ржавый указатель с названием села Трепыхово – места, где прошло моё детство. Место, откуда я бежал сломя голову. Место, куда я поклялся никогда не возвращаться.

И вот я здесь.

Всё ещё стискивая в кулаке письмо, я ступил с платформы на узкую тропку, вдоль которой возвышались стены жгучей крапивы и серебристо-зелёной полыни. День выдался воистину жарким, один из самых жарких на моей памяти. В царящем безмолвии мирно шуршала под ласковым ветром трава и жужжали мухи.

Кажется, тогда, двадцать пять лет назад, стояла похожая погода. В день, воспоминание о котором и побудило меня вернуться.

В то знойное утро десятилетний я крепко стискивал худенькое запястье Кристинки, которой только пару дней назад стукнуло шесть. Вдвоём мы прятались в своей тесной комнатке, под кроватью, вслушиваясь в шаркающие шаги пьяного отца, ковыляющего по коридору.

– А ну!.. – заплетался его тронутый водкой язык. – Ну-ка сюда! Где вы там? – И прошипел сквозь зубы: – Сучата…

Моя рука взмокла от пота, а Кристинка вся тряслась, точно её в прорубь окунули. Глаза сверкали влагой, личико скукожилось. Боялась моя сестрёнка…

А я держался. Из последних сил держался, хотя и сам готов был в штаны наложить.

Пьяные, почти несвязные вскрики отца переместились наружу, к нашему давно заброшенному огороду. Тут я понял – вот она, долгожданная возможность дать дёру.

– Идём, идём, – подгонял я сестру, покидая укрытие.

– Женечка, я боюсь. Я не хочу… А вдруг папа разозлится?

– Он уже злой, – быстро сказал я. Сердце так и колотилось, вот-вот вылетит наружу. – Или ты забыла, как он тебя отлупил тогда? Снова хочешь?

Она мотнула головой, и сверкнувшие в свете от окна слёзы упали на пол. Только бы не заревела!

– Ну так пошли скорее!

Отец всегда пил, даже когда мама была жива. Лупил он её нещадно, всю покрывал синяками по любому поводу, а когда на следующий день трезвел, делал вид, будто ничего не произошло. Я пытался за маму вступаться, да только вот что может сделать мальчишка против почти двухметрового бугая? Только колотить его по ногам, умоляя, чтобы не трогал маму, а потом закономерно получать по шее.

В селе никому не было дела до происходящего в нашей семье. Все местные жили, соблюдая строгое правило: не выноси сор из избы. Потому часто можно было услышать и из окрестный домов истошные вопли, ругань, детский плач при тихом безразличии соседей.

Когда мама умерла из-за проблем с сердцем, я стал винить себя, поскольку полностью был уверен – вот защитил бы я её от ублюдка-отца, и, глядишь, всё хорошо у неё с сердцем было бы. Когда её не стало, я наивно полагал, что утрата в семье смягчит отца, заставит его отложить бутылку в сторону.

Как бы не так.

Отец после маминой смерти совсем с катушек сорвался, с ночной смены стабильно возвращался вдрызг пьяный и за неимением альтернативы всю злость срывал на мне. Длилось так около полугода, пока его паршивая мозолистая рука не коснулась Кристинкиной щеки, оставив там отчётливый отпечаток.

В тот день я себе поклялся, что больше эта скотина её и пальцем не тронет. И был наготове.

Выскользнули мы с сестрой за порог, как мышки, пока отец орал где-то на заднем дворе. Я про себя взмолился: лишь бы никто из односельчан нас не засёк, иначе хана моему грандиозному плану. Но вроде пронесло, и через несколько минут мы, запыхавшиеся, стояли на опушке.

– Мы тут подождём, пока папа перестанет быть пьяным? – Кристинка уселась на пенёк и тыльной стороной ладони вытерла выскользнувшую из носа соплю.

– Нет, – говорю, – мы теперь отдельно от него жить станем. Будем сами себе хозяевами.

Серые, как волчья шерсть, глаза сестры сделались большими от удивления.

– Ух ты… А это как? А где? Далеко отсюда?

Кристинка порой раздражала: как дуб в начале ноября сбрасывает с себя пожелтевшие листья, так и моя сестрёнка сыпала мне на голову вопрос за вопросом. Не в силах справиться с этим «листопадом», я ответил лишь на последний:

– Недалеко, – и быстро прибавил, чтобы времени не терять: – Пошли уже, сама всё увидишь.

Я взял её за руку и вывел на вытоптанную тропку, уходящую в глубь леса. Хотя дорогу я уже выучил наизусть, в заранее сложенном рюкзаке у меня лежал компас, нарисованная вручную карта и перочинный ножик.

Пока мы брели по лесу, Кристинка не замолкала. Говорила, что отец злиться будет, что обязательно отлупит нас до полусмерти, если найдёт. Когда она снова принималась реветь, мне приходилось её успокаивать и говорить, мол, отец нас ни в жизнь не найдёт!

– Он больше руку на тебя никогда не поднимет, усекла? – втолковывал я ей, а у самого предательски дрожал голос. Никогда мне не было так страшно. – Усекла, спрашиваю?

– Угу, – хмыкнула она, поджав облезлую губу.

– Я тебя, как маму, не дам в обиду.

– Угу.

Я достал из кармана платок и вытер её заплаканную мордашку. Пока вытирал, Кристинка вдруг бросилась на меня и стиснула в своих худеньких ручках.

– Ты у меня такой хороший братик, Женька. Вот прям самый лучший, лучший!

У меня сердце сжалось, но сюсюкаться с ней и устраивать драму мальчишеская гордость не позволила.