скачать книгу бесплатно
– Сведенборг?
– Да. Тот ясновидец, что точно описал пожар в Стокгольме, находясь в другом городе. Восемнадцатый век, кажется. Только Сведенборг видел сквозь пространство, а он, – последовал кивок в сторону груды полуистлевших лохмотьев и чего-то еще в углу подземелья, – претендует на ясновидение сквозь время.
– Он уже ни на что не претендует. А в фантазии ему не откажешь.
– Насчет фантазий… Ладно, слушаем. Аппарат дает неплохой перевод.
– Откуда у них письменность? Судя по всему, изоляция полнейшая, непроходимая сельва со всех сторон. Кто их научил?
– Давай вопросы оставим до завтра. Вернется вертолет, прибудут наши корифеи, вот тогда и обсудим.
«И печальны стали дни мои, Господи! Опускалось солнце и поднималось, и менялся в небе звездный узор, и приходил день, когда видел я бледное пламя над кем-нибудь из соплеменников моих. По утрам говорил я об этом с порога храма твоего, Господи, и улетала потом еще одна душа птицей Зен в темные воды Мертвой Реки…
Одинок стал я, Господи, среди соплеменников моих, и закрывали они лица, лишь завидев меня, и уходили, чтобы не слышать меня, и несли мне плоды, и мясо, и рыбу, и сок дерева банлу в храм твой, Господи, и просили не выходить из храма твоего и не печалить их мрачными предсказаниями, что сбываются в роковой час.
Уединился я в подземелье под жертвенной чашей, но не было мне покоя. Видел я во мраке образы соплеменников моих, проплывающие медленной чередой, и лилось бледное пламя от дряхлой Тава-Гаа, и узнавал я потом, выйдя в селение, что сожжено уже тело ее, и лилось бледное пламя от Мону-Уна – и никто больше не видел охотника, ушедшего в чащу.
Но настал день, Господи, когда не смог я молчать и воззвал с порога храма твоего к соплеменникам моим, чтобы услышали они меня и покинули селение, на которое задумал ты обрушить гнев свой. Послал ты мне видение, Господи, и было страшно это видение. Бушевал в небе яростный огонь, огонь гнева твоего, Господи, и лился на хижины, деревья и кусты. Полыхал тот безжалостный карающий огонь ярче солнца, и умирало все живое в день, когда прогневался ты, Господи, и великий твой гнев превращал мир в мертвую золу…»
– Ого! Да это чуть ли не библейское! День гнева – день сей, день скорби и тесноты… Огнем будет пожрана вся эта земля… Книга Софонии. Поразительное единство образов!
– Жрец неизвестного племени где-то достал Библию? Или кто-то поблизости распевал «Dies irae»[1 - «Dies irae» – песнопение в католическом богослужении. (Dies irae, dies illa solvet saeclum in favilla. День гнева, день сей обратит мир в пепел.)]? Или это совпадение? В общем, преподнесем подарочек нашим знатокам.
«И вняли соплеменники моему предсказанию, и было горе великое и отчаяние. Потом начали они вязать плоты и к закату уплыли по реке, чтобы за ночь добраться до порогов, и опустело селение. И одиноким остался я, Господи, в храме твоем, и просил сжалиться над соплеменниками моими и провести плоты через пороги ревущие, и уберечь от твоего неистового огня…
Солнце светило над опустевшим селением, и вышел я на порог храма твоего, и пал с неба огонь, и горели деревья, и исчезла трава, и белый дым стоял над рекой. Сорвался с неба неслыханный грохот, гневный голос твой, Господи, страшный голос, грозящий тем, кто мало чтил тебя, Господи, кто забыл дорогу к храму твоему, кто молился ложным богам…»
– Понятно. Можно считать, что время создания рукописи нам известно. Без анализатора.
– Гибель «Рейнджера»?
– Безусловно. Тысяча против одного, здесь именно про эту катастрофу.
– Думаешь, он действительно предвидел?
– Технология обычная: сначала происходят события, а постфактум создается книга, и автор попадает в разряд ясновидцев. Здесь приличная глубина, взрыв атомолета произошел довольно далеко отсюда, так что он вполне мог уцелеть, если вовремя спрятался. Кстати, очень даже возможно, он умер от облучения.
– Завтра проверим. Значит, никакого ясновидения?
– Разумеется. Ты что, сомневаешься?
– Да как сказать…
«Страшен был гнев твой, Господи, и не осмелился я больше выходить из храма твоего, и в моем подземелье веду беседу с тобой. Скоро упорхнет душа моя птицей Зен в темные воды Мертвой Реки, но будет жить слово мое к тебе в этих священных знаках. И те, что придут после меня, уверуют в величие твое, в могущество твое, и вновь наполнят жертвенную чашу к умилению твоему.
И молился тебе я, Господи, в пристанище моем, и было видение мне, видение странное, останавливающее кровь в жилах, и душа моя содрогалась, как птица Зен в когтях ночного страшилища Йих. Видел я двух зеленых, как трава, двух гладкокожих, с горбатыми спинами, двух круглоголовых, рогатых. Явились два зеленых в темноте, таращили холодные глаза, словно из-под родниковой воды, и дрожали рога их тонкие, шевелились спины горбатые. И змеилось от них пламя, и струился огонь по зеленым рукам и ногам.
Знаю, Господи, послал ты чудищ невиданных, чтобы испытать стойкость мою, но не страшны мне чудища в пламени бледном, смерть горбатым пророчащем. Верю в тебя, Господи, ведь не покинешь ты меня, пылинку жалкую, ветром гонимую, песчинку малую на берегу, лепесток в быстром потоке…»
– Чудеса! – немного растерянно сказал один из них.
Они стояли и смотрели друг на друга, освещенные закрепленным на стене электрическим фонарем, входящим в комплект снаряжения каждого участника экспедиции. Оба в гладких зеленых скафандрах, защищающих от довольно высокого еще уровня радиации в этом глухом уголке сельвы, с заплечными баллонами, наполненными дыхательной смесью, в круглых шлемах с тонкими шпагами антенн.
– Куда там Сведенборгу, – с еле заметной тревогой произнес другой, поглядывая на лохмотья в углу. – Это ведь он нам смерть пророчит. – Он нервно рассмеялся.
Автомат-переводчик молчал, в наушниках слышался шорох. Фонарь с трудом рассеивал мрак.
– Мистика какая-то! Откуда он знал?…
Тишина, безжизненная тишина расползлась по подземелью. Темнели в углу лохмотья.
– Ладно, давай выбираться отсюда. Скоро ночь, а мы еще палатку не ставили. И вещи хоть немного разберем.
– Пошли, – неуверенно согласился другой. – Завтра обмозгуем вместе с корифеями.
Он аккуратно собрал высохшие листья какого-то растения, испещренные черными значками.
– Завтра разберемся…
Освещая путь фонарем, они направились к крутым ступеням, ведущим из подземелья на поверхность, под своды полуразрушенного храма неизвестного бога. Они не успели дойти до ступеней, потому что каменный потолок вдруг обрушился и похоронил их рядом с останками того, кто умер здесь раньше. А раздавленные ломкие листья превратились в белую пыль.
1978
Навсегда
Темнота, темнота… Сжала ночь в душных лапах весь мир, и ничего не видно в ночи. Ночь полна шорохов и тихих вздохов. Со стоном летит над землей жаркий ветер, заглушает сдавленный шепот, прерывистый шепот, текущий в ночи.
Темнота, темнота… Идут в темноте невидимые, шуршат по земле, уходят все дальше и дальше в никуда вслед за жарким ветром. Шуршат, шуршат – слабее, слабее, тише…
Нет, не шуршат шаги, не идет никто – просто вздыхает непроглядная темнота, одинокая, бесполезная. Лежит тяжелая темнота на земле, ворочается неуклюже и вздыхает, вздыхает, вздыхает…
А впрочем, ничего особенного – обыкновенная безлунная ночь. И духота. Давно не было дождя.
Шепот, шепот… Прерывистый, неуверенный. Кто-то шепчет в темноте, задыхается под душной толщей, зовет кого-то. Безнадежно, отчаянно, словно боится раствориться в черной безбрежности, затеряться, исчезнуть навсегда…
– Слушай… Слушай… Слушай…
Тишина. И вновь стонет ветер.
– Слушай… Слушай…
Ничего не видно в ночи. И звезд нет на небе, и неба не видно, и земли.
– Слушай… Слушай… Утро… Утро придет…
Стонет, стонет жаркий ветер. Вздыхает, колышется черная тишина. И звезд нет на небе.
И вдруг – в ответ:
– Да… Да… Утро… Утро придет…
Колыхнулась тишина, шевельнулись душные лапы. И шепот громче, торопливей:
– Утро… Будет утро… Слышишь? Побежим босиком, босиком побежим по траве! С холма, через луг…
– Да… Да! Через луг, к реке, взявшись за руки…
Торопливый горячий шепот в темноте, сквозь стон ветра. Быстрее, быстрее… Безлунная ночь, и звезд нет на небе.
– Взявшись за руки, побежим и с разбегу бросимся в воду…
– Будем плавать и смеяться, слышишь? Будем плавать, пока не устанем…
Торопятся, перебивают друг друга, будоражат душную ночь.
– Ляжем на теплом песке у самой воды и будем смотреть в небо…
– Будем смотреть в небо, и ласточки…
– Да… Да… И ласточки будут летать, а над лесом…
– А над лесом поднимется солнце…
– Мы встанем и встретим его, взявшись за руки… Слышишь?
– Взявшись за руки, встретим солнце и будем рвать цветы на лугу…
Шепот, шепот… Радостный шепот в душной ночи, быстрый шепот сквозь жалобы ветра, и звезд нет на небе. Шуршит, вздыхает тяжелая темнота, слушает шепот.
– Много цветов, много цветов соберем на лугу, влажных от росы… Слышишь?
– Да… Да… Слушай… Медленно пойдем вверх по склону холма, медленно, взявшись за руки…
– Отнесем цветы на вершину холма и оставим в дар солнцу…
– Оставим цветы в дар солнцу…
Душно, душно ночью. Давно не было дождя.
– И пойдем бродить по лесу…
– Да… Да… Мы будем идти, взявшись за руки…
– И целоваться… Слышишь?
– Целоваться…
– Утро… Утро придет…
– Скоро… Слышишь?
– Да…
Чуть заметно редеет темнота, и все тише, тише шепот… Словно уходят невидимые, шуршат по земле, и теряют друг друга в душной ночи.
– Слушай… Слушай…
Темнота. Ветер стонет.
– Слушай…
Все светлее, светлее вокруг. Облегченно вздыхает ночь, послушно тает в трепете рассвета. Рассвет идет, неуверенный, бледный, течет над землей мертвой водой, серой волной катится с неба.
Тишина, тишина… Серое небо, без звезд, низкое небо, не небо – оболочка из туч, застывших над тихой землей. Стонет ветер над миром, и под стон этот наливаются тучи багровостью – встает над землей невидимое солнце.
И багровый отсвет тяжело падает на землю, на гладкую остекленевшую землю, и багровой становится бесконечная пустыня. Мертвая, мертвая пустыня.
Тишина. Несется ветер под багровыми тучами, над багровой землей, огибает безжизненный шар, и зачем-то стремится вперед и вперед, и плачет, и плачет, и плачет…
Стоят два обломка среди пустыни, два странных обломка, и тихо, неслышно шепчут, и впадают в дневную спячку.
– Слушай… Слушай… Слу…
Стоят два обломка в мертвой пустыне, пустыне атомной, тихой и страшной, и будут шептать по ночам о мире, что исчез навсегда, навсегда…
Навсегда.
1979
Встреча в лесу Броселианд
Семь дней и семь ночей прошло после Троицы, и лежал теперь путь назад, в старый замок Эскладоса Рыжего, что побежден был Рыцарем со львом в честном бою. Семь дней и семь ночей мечи звенели, семь дней и семь ночей кони храпели в Камелоте славном, городе Артуровом, семь дней и семь ночей над столами поднимались кубки тяжелые с вином добрым, и лица красавиц улыбками озарялись в свете факельном, и королева Геньевра платком белым махала. Махала платком государыня Геньевра, приветствуя достойнейших из достойных, сильнейших из сильных, отважнейших из отважных. Семь дней и семь ночей веселье шло и турниры рыцарские при дворе короля Артура, и лежал теперь путь назад, долгий путь сквозь угрюмый лес, лес Броселианд, что тенью тяжелой пал на королевство Артурово.
Дик и мрачен лес Броселиандский, и долог путь в чаще его. Могучие сосны небеса подпирают, высокий кустарник стеною встает неприступной, из зарослей папоротника вздохи доносятся тихие. Доносятся вздохи и шепот слабый, зовущий нехристи лесной, иглы шиповника ранят коней, в гуще боярышника огни мигают бледные – то души усопших маются, ждут не дождутся Судного дня. Торопят день Судный души усопших, с телами соединиться хотят, с телами тех, кто погребен под ковром мшистым, кого упокоил навеки угрюмый лес, лес дикий, лес Броселианд.
Угрюм лес, безлюден. Крикнет птица в глуши лесной, рев быка дикого из чащи донесется – и вновь тишина, как на дне омута глубокого. Тишина зловещая, зачарованная. Вьется под соснами тропа узкая, маячат вдали, за деревьями, поляны изумрудные, и ведать не ведомо, что там дальше, за поворотом, какая нечисть прячется в глубине жуткой, кто глазами светит, в чащобе затаившись…
Едут два рыцаря по тропе узкой, извилистой. Медленно, след в след, кони ступают. Блеснет изредка солнечный луч на глади доспехов – и исчезнет, словно испугавшись чего-то. Едут два рыцаря сквозь лес Броселиандский угрюмый, через семь дней и семь ночей после Троицы. Неторопливо, настороженно кони ступают, чутко слушают шорохи лесные. Едут два рыцаря, подняв забрала шлемов искусно сработанных, а руки на мечах лежат, а копья у седла, и хоть забрала и подняты – в глазах тревога, готовность к бою в глазах рыцарей. Загадочен и дик лес Броселиандский, и всего можно ждать в нем: змеев огненных, карликов безобразных, дев прекрасных, что в миг единый в драконов превращаются, замков заколдованных, что встают внезапно в глуши лесной и рушатся с грохотом, в чрево матери-земли проваливаются, когда не выдержит она чар сил нечистых, нехристей страшных, уродливых.
Едут мессир Ивэйн и мессир Говен по тропе лесной, двое рыцарей отважных, побеждавших не раз в честном бою и змеев огненных, и великанов свирепых. Едет храбрый мессир Ивэйн, славный сын Уриена, короля земли Горр, страны смерти, едет храбрый мессир Говен, славный сын Лота Оркнейского, сводный брат короля Артура. Едут сквозь лес рыцари молодые, отважные, всматриваются настороженно в полумрак чащобы лесной, в полумрак злой, угрюмый, что таит опасности неведанные. Лежит путь рыцарей храбрых из Камелота славного в замок Эскладоса Рыжего, что побежден был мессиром Ивэйном в честном бою. Лежит путь к Лодине златовласой, голубоглазой, к Лодине, красавице белокожей, что была женой Эскладоса могучего и что стала женой Рыцаря со львом, Ивэйна отважного, женой стала по воле доброй, а не по принуждению.
Храпят кони в полумраке лесном, ушами прядут добрые кони, чего-то пугаются. На мечах лежат руки рыцарей храбрых. Не раз были рыцари в сражениях страшных, не раз насмерть бились с великанами чудовищными, броды охранявшими, не раз с помощью Господа чары снимали с замков заклятых, заколдованных, но не по себе рыцарям храбрым, но мерещатся им чудища жуткие в лесу диком, глухом, в лесу Броселианд.
И заговорить бы рыцарям, тревогу рассеять, только ни один первым говорить не решается, чтобы в страшном пороке не заподозрили его – в трусости. Уходят назад поляны пустынные, быками дикими истоптанные, шумят мрачно сосны в вышине, и молчат рыцари храбрые, мечи к бою приготовив. Кто скажет, где тот перекресток в глуши лесной, на котором дева стоит дивная, обнаженная, рыдающая, о помощи взывающая, руки к небу воздев. Нет, не дева это, а дракон огненный, девою прекрасной притворившийся!
Молчат рыцари, пробираются сквозь чащу мрачную, отдаляясь от Камелота славного, разгульного. Угрюм и дик лес Броселиандский.
И не выдержал Говен, сводный брат короля Артура, разговор начал мессир Говен, сын Лота Оркнейского. Разговор неторопливый, негромкий в чаще угрюмой леса Броселиандского, на узкой тропе, что не дает покоя коням иглами шиповника колючего.
