Прошедшее время

скачать книгу бесплатно


Сквозняком через мое «светлое» школьное и студенческое прошлое шла антирелигиозная пропаганда. В «мое время» антирелигиозные лозунги в общественных местах не висели, но, практически, в каждом крупном городе был музей атеизма, куда водили школьников.

Лично мне запомнился вывод одной из учительниц, вещавшей против религии: «Не надо надеяться на какого-то Бога, которого придумали Попы, потому что человек сам кузнец своего счастья». Надо признаться, что пропаганда действовала и, на ее основе, в отроческом возрасте у меня сформировалось настороженное отношение к религиозным объектам, которые в небольшом количестве присутствовали в моем родном городе. Когда я проходил мимо церкви, то мне казалось, что из ее врат веет холодом и мраком, а вошедший в эти врата рискует быть затянутым в религиозный омут, из которого не будет возврата в светлое социалистическое общество. Венцом антирелигиозной пропаганды была цитата из К. Маркса: «Религия – опиум для народа». Все понимали, что опиум – это нечто нехорошее, соответственно, и религия тоже. Да и Маркс врать бы не стал. Солидный был дядька, авторитетный.

III

Несмотря на кажущуюся стройность нарисованной мной картины «того времени», в нем было достаточно много противоречий и банальной борьбы за хлеб насущный.

Например, религиозные пережитки из старой досоветской жизни то тут, то там давали о себе знать, а в некоторых мне, даже, удалось принять непосредственное участие. В частности, моя мама, бывшая в то время членом Коммунистической партии Советского Союза организовала мое крещение в дошкольном возрасте в одном из сел Могилевской области, недалеко от той деревни, в которой сама родилась. Не могу сказать, что этот обряд произвел на меня какое-то особенное впечатление. В суете социалистических будней я забыл о нем, а вспомнил уже в зрелом возрасте, когда СССР уже перестал существовать.

Кроме того, мама, наряду с советскими праздниками, чтила и религиозные, суть коих она мне не объясняла, а только говорила, что в эти дни нельзя мыться в бане или ванной, работать по дому, а надо отдыхать. В церковь на праздники она не ходила, потому что могли доложить об этом кому надо и у нее могли возникнуть неприятности. Короче говоря, побаивалась, но от этого особо не страдала.

А в той самой белорусской деревне, где она родилась, жил дед, потомственный крестьянин, который с уважением относился к советской власти, как, наверное, и к царской, но в Бога верил открыто. В его хате, где я иногда проводил каникулы, в одном из углов стояла, на относительно высоко приделанной полочке, икона, на которую он молился утром и вечером стоя на коленях, что было удивительно для моего пионерского сознания, но проводить антирелигиозную пропаганду среди деда я не решался. Мне было гораздо интереснее смотреть как он запускал руку в пространство за иконой и доставал оттуда кошку, ругал ее, держа за шкирку, и отпускал. Меня это здорово веселило.

Позднее, попав в больницу, и находясь в полувыздоравливающем состоянии, я, вдруг, увидел другую сторону религиозности моего деда.

Почему-то, именно, в этом состоянии, когда ты сам не понятно куда отправишься через некоторое время, и периодически робко обращаешься к Богу с мольбами о прощении и выздоровлении, мне явились все перипетии его жизни на фоне тех утренних и вечерних молитв, которые я наблюдал в детстве.

Начиналась его взрослая жизнь, наверное, как и у многих в этой деревне – женитьба, постройка дома, рождение здоровых детей. Но, потом, перед войной начались испытания. Сначала умер младший из шестерых детей, двухлетний сын. Родственники говорили, что он чем-то отравился. Вскоре, во время полевых работ молнией убило его жену. Вспоминая эти события, я еще раз увидел знакомую мне из детства деревенскую хату, в которой стоял, сначала маленький гроб с телом его сына, а затем большой, с телом его жены и крестящегося деда, читающего про себя молитву. Я вновь видел его утренние и вечерние молитвы в доме, из которого навсегда, неожиданно, ушли близкие ему люди, которых он любил, но больше никогда не увидит, не услышит их голоса, к которым привык.

Мне показалось, что я был там 21 июня 1941 года и видел, как помолившись утром и позавтракав, дед повез сдавать в детский дом двоих своих младших детей, потому что не мог их всех прокормить, но вечером вернулся с ними назад, поскольку не привез с собой какую-то бумагу из Сельсовета. А на следующий день началась Великая Отечественная война и детей в детский дом перестали принимать. По воспоминаниям моей мамы, всю войну они прожили впроголодь, иногда, питаясь, даже, лебедой, но все выжили. Все остались живы после войны во время урагана, который снес крышу хаты и пока ее восстанавливали все семейство ночевало в землянке. Какие молитвы читал дед в это время я уже никогда не узнаю.

Еще одно противоречие того времени также связано с моим дедом. Как-то раз, когда в деревню понаехали его дети с внуками, и, после сытного ужина обсуждали соседские проблемы, он довольно кратко подвел итог этому обсуждению: «Да, деревня малая, а нищих до хуя». Мне было странно это слышать, и вовсе не потому, что дед заменил слово «много» на синоним из матерной лексики, а потому, что учителя в школе говорили – «нищие были только при царизме, а при советской власти их не стало».

Заподозрить деда в нелояльности к советской власти я не мог. Наверное, он что-то напутал в силу возраста, но некоторые сомнения в моей голове, по поводу победы над нищетой при советской власти, все же породил.

Противоречивая картинка «моего времени» будет не полной если не упомянуть о дефиците (это когда чего-то всем не хватает). Слово это, в «нынешнее время», почти забытое, в «то время» было очень актуальным, поскольку многие товары были в дефиците. Сегодняшнее поколение этого не может понять, потому что сейчас в дефиците могут быть только деньги, а все остальное можно купить. Тогда, у некоторых, и деньги тоже были в дефиците, но дефицит товаров был у всех, в том числе, и поэтому народ с недоверием относился к той части лозунга-принципа, который обещал «… каждому по его потребностям». А все потому, что потребностей у людей было много, а товаров мало. И именно по этой причине, а не какой-либо другой никто не верил, что изобилие когда-нибудь наступит.

Особенно неважнецки дела обстояли с модной одеждой, которую граждане, преимущественно, видели в иностранных фильмах (лучше бы их не показывали). Модниц, старавшихся соответствовать международным трендам, выручали работники ателье и иностранные журналы мод, а также фарцовщики, работники внешторга, магазины «Березка» (торговавшие за валюту, преимущественно импортными товарами). В «мое время» слово «импортный», было своеобразным знаком качества и имело, на мой взгляд, эзотерический контекст, поскольку для подавляющего большинства советских граждан заграница была неизведанной территорией, непонятно как существующей, являвшейся нам, в основном, в критических репортажах новостных советских программ, где она представала перед глазами зрителей «разгулом преступности», «массовой безработицей» и неизменной тенденцией – «богатые богатеют, а бедные беднеют». Нас всех убеждали, что проклятый капиталистический строй, существующий за границами нашей Родины уже загнивает и непременно рухнет, а после этого у них наступит социализм, и люди там будут жить так же счастливо, как и в Советском Союзе. Однако, посмотреть, как загнивает капитализм пускали почему-то, далеко, не всех советских граждан, а только наиболее достойных, идейно крепких и, преимущественно, небольшими организованными группами под присмотром проверенных товарищей, что также способствовало созданию атмосферы таинственности вокруг этой самой заграницы.

Претендующие на поездку в капиталистическую страну должны были получить письменную характеристику по месту работы, пройти комиссию при органе власти, собеседование в компетентных органах и инструктаж.

Одна из инструкций по подготовке туристов к поездкам за рубеж требовала «отправлять за границу лиц, имеющих достаточный жизненный опыт, политически зрелых, безупречных в личном поведении, умеющих высоко держать за рубежом честь и достоинство советского гражданина, строго хранить государственную тайну, способных в возможных беседах с иностранцами грамотно и доходчиво разъяснять и активно пропагандировать успехи в хозяйственном и культурном строительстве, повышение материального благосостояния советских людей». Примерьте эти требования теперь на себя и подумайте, достойны ли вы сейчас поездки за границу.

В инструкции, к сожалению, не все можно было написать, поэтому между строк там просматривались дополнительные требования к кандидатам на поездку. В частности, выбирать надо было тех, которые не усомнятся в правильности социалистических идеалов при виде эротических журналов и магазинных прилавков, заполненных дефицитными в Советском Союзе товарами, а кроме того, смогут показывая привезенные из-за рубежа дефицитные товары рассказать своим товарищам как плохо живется простому человеку в странах капитализма. А отсекать надо было тех, кто с большой вероятностью, поддавшись мнимым соблазнам капиталистического образа жизни, мог остаться на Западе и попросить политического убежища.

Если же поездка планировалась в социалистическую страну, где политическое убежище просить никто бы не стал, то требования к отбору кандидатов несколько изменялись. Их проверяли на знание материалов съездов и пленумов родной КПСС, истории рабочего движения, а также жизни и творчества лидеров компартий стран, куда готовилась поездка. Действительно, это очень важные знания для поездки в другую страну.

Но, в глазах молодого советского отрока у этой заграницы было два неоспоримых преимущества – джинсы и жвачка, к которым потом еще добавились кроссовки. Это был иностранный фетиш «моего времени», который, по каким-то причинам не могли производить в СССР. Живой рекламой жевательной резинки были канадские хоккеисты-профессионалы, матчи которых с советскими, якобы, любителями-хоккеистами, показывали по телевидению. Некоторые из канадцев играли без шлемов и прямо во время матча жевали жвачку. Это выглядело круто, для молодого идейно неокрепшего организма.

Жвачка, иногда, проникала в нашу страну и, иногда, доставалась в виде подарков детям. Те тащили ее в школу, хвастаться перед одноклассниками для повышения своего статуса в школьной среде. Но преподаватель не дремал. Тех, кто жевал импортную резинку, сравнивали со жвачными животными и убеждали весь класс, что она вредна для всего организма. Но это не действовало. Учеников советской школы переубедить было невозможно, они готовы были рисковать своим здоровьем, чтобы выглядеть круто перед своими сверстниками.

Как в страну проникли джинсы и завоевали высокое место на ее модном пьедестале, мне доподлинно неизвестно, но то, что они были символом иностранного загнивающего образа жизни, могу подтвердить со всей уверенностью. Сейчас для меня удивительно, как недорогая общедоступная в капиталистических странах вещь, стала символом «западного» образа жизни, с которым, по мере возможностей, боролись в СССР, превратив простые джинсы в сладкий запретный плод.

Дефицит товаров, также, породил такую «позорную» категорию граждан как «несуны».

Так называли работников, выносивших с предприятий, где они работали, готовую продукцию или сырье. Справедливости ради, надо сказать, что масштабы этого явления зависели от ликвидности товаров или сырья на конкретном предприятии. Например, продукцию сталепрокатных предприятий не выносили вовсе, а продукцию мясокомбинатов – очень часто. Кому-то может показаться, что это было банальное воровство, но, это не так, поскольку в стране развитого социализма воровства такого масштаба быть, в принципе, не могло. А оно было. Этой проблеме нашли лингвистическое решение – тех, кто воровал с предприятий в небольших количествах, да еще и попадался, назвали «несуны». Некоторые «несуны» под свою нехорошую деятельность подкладывали идеологическую основу. Поскольку в советской стране все предприятия и производимые там товары считались общественной собственностью, то они уносили ворованное со словами «все кругом народное, все кругом мое». Намекая на то, что если берешь сам у себя, то это не воровство.

Как правило, в «мое время», «несунов» наказывали в дисциплинарном порядке, и только, особо зарвавшихся, таки, привлекали к уголовной ответственности, но точный масштаб этого позорного явления, доподлинно, так и остался неустановленным.

Это связано, в том числе и с деликатным отношением советской власти к учету уголовных преступлений. Уголовная статистика в Советском Союзе была засекречена, чтобы не пугать граждан разгулом преступности в стране победившего социализма и не давать повод усомниться в преимуществах социалистического строя. Чего, отчасти, удалось добиться и при помощи советского кинематографа, в чьих фильмах доблестные работники правоохранительных органов раскрывали любое преступление, хотя в жизни все было далеко не так. Но противоречия, связанные с уголовщиной, имевшей место в рамках передового общественного строя, все-таки, полностью скрывать не удавалось.

Все знали, что в каждой республике, области, городе есть в составе органов внутренних дел отделы по борьбе с хищением социалистической собственности (ОБХСС), а значит есть и те, кто эту собственность ворует. А воровали ее бывшие/нынешние комсомольцы и члены КПСС, в общем, простые люди, которые, как утверждала пропаганда, едины с коммунистической партией. Так, чего доброго, народ мог подумать, что и партия ворует, в свободное от построения коммунизма время. Чтобы народные массы не пришли к такому нехорошему умозаключению уголовную статистику и засекретили.

IV

Перед распадом СССР, неожиданно, наружу повылезали неявные противоречия, существовавшие при советском строе, непосредственно касавшиеся моих предков и характерные, для многих жителей Советского Союза, о которых не принято было говорить в «светлый» советский период.

Оказалось, что мой прадед, по отцовской линии, Парфентий Куприянович, работая слесарем в железнодорожном депо Кременчуга, участвовал в революции 1905 года и даже имелась фотография, где он со товарищами запечатлен в честь 20-ти летнего юбилея этого события. А спустя 14 лет после этого юбилея он был репрессирован (осужден по приговору Полтавского областного суда от 01.04. 1939 года, подтвержденного определением Верховного суда УССР от 23.10.1939 года).

Постановлением Президиума Верховного суда УССР от 25.12.1958 года ранее вынесенный приговор в его отношении был отменен, а дело прекращено в связи с недоказанностью обвинения.

Остались предвоенные фотографии моего деда, по отцовской линии, в армейской форме, которого я никогда живьем не видел. Он служил офицером в районе Петрозаводска, попал в окружение и в плен в первые месяцы Великой Отечественной войны. А потом, после освобождения, за то, что находился в плену, был репрессирован в Советском Союзе. Он никогда не видел взрослым своего сына, моего отца, который родился почти через 2 месяца после начала Великой Отечественной войны и вместе с моей бабушкой успел эвакуироваться.

Бабушка только однажды рассказывала, что направляла ему несколько посылок с теплыми вещами, но ехать в холодные края отказалась, в том числе и потому что в те времена легко могли поставить клеймо «член семьи врага народа» или что-то в этом роде. И они развелись. А дед, кажется, выжил и мой отец пытался его найти, но все ограничилось короткой перепиской, от которой не осталось следа.

Бабушка, до войны, будучи замужем за офицером Рабоче-Крестьянской Красной Армии, работала в библиотеке Дома офицеров в Петрозаводске, подтверждением чему служили ее фотографии на фоне книжных полок и нескольких мужчин в военной форме. А во время ВОВ жила у каких-то родственников и некоторое время, как получившая школьное образование, руководила хлебопекарней. Ее привлекали к суду за недостачу зерна, выявленную в ходе инвентаризации. На суде бабушка объяснила, что ей пришлось продать часть зерна, за керосин, чтобы обеспечить выпечку хлеба, поскольку полагавшийся пекарне керосин вовремя не подвезли и утром нечего было бы продавать трудящимся.

Скорее всего к ее словам были добавлены сухие цифры, подтверждавшие нехватку всего одного мешка зерна и достаточного количества керосина, переданного ей по накладным, и суд ее оправдал.

Но с должности ее сняли и она передавала дела, по ее рассказам, не очень грамотному мужику, рядом с которым пришлось работать еще несколько месяцев, чтобы он не «завалил» работу пекарни и не свалил все на нее.

После войны она перебралась к брату в Кишинев, который переехал туда из Кременчуга и работала буфетчицей. Она честно рассказывала, что буфет буфету рознь. Хуже всего было попасть в буфет при каком-нибудь государственном учреждении. Там обслуживались люди солидные, грамотные, на работе не пьющие и подворовывать там было страшно, а времена были не очень сытые после войны. А вот на окраине города или в парке народ попроще собирался, выпивали люди и в выпившем состоянии не очень обращали внимание на полноту подаваемых порций, как еды, так и питья. Вот здесь грамотный буфетчик мог для себя кое-что сэкономить. И бабушка экономила.

Во времена, когда я себя уже помню, бабушка не работала, но была очень деятельна: ходила за продуктами в магазин, держала курицу-несушку в каком-то ящике, находившемся в маленькой прихожей нашей двухкомнатной квартиры, варила супы, в том числе и из крапивы, давила из винограда сок для меня и моего двоюродного брата, когда тот на лето приезжал из Прибалтики, а также читала, приходившую по подписке, «роман-газету».

Неожиданным открытием для меня было то, что одну из маминых старших сестер посадили в тюрьму за кражу. При разгрузке трофейных вещей, вывезенных из Германии, члены ее бригады украли по платью, в которых пришли потом танцы, что очень выделило их на фоне других и послужило причиной расследования. Ее, как бригадира, осудили на пять лет, остальным дали меньший срок. Сидела она где-то рядом с Новокузнецком. Освободилась в связи с рождением ребенка и осталась работать там же на металлургическом комбинате. Дождалась выхода отца своего ребенка, вышла за него замуж и родила еще одну девочку.

Уже в достаточно зрелом возрасте с мужем развелась и переехала с одной из дочерей в Могилев, поближе к исторической родине, а другая дочь вышла замуж и уехала жить в Тулу.

Добрейшая была тетка. Приезжала к нам в гости в Кишинев с какими-то ягодами в пластиковой канистре. Потом кинула туда целых 25 рублей, чтобы младшая сестра не припиралась и не всовывала их ей обратно. Пришлось потом постараться, чтобы их оттуда вытащить.

Старший брат матери сделал карьеру и дослужился до младшего лейтенанта (говорили, что сидел в засадах на путях возможных маршрутов побега заключенных из ГУЛАГА).

Потом перешел в пожарную охрану, где его карьера покатилась под откос, потому что он был уличен в двоеженстве, той женой, с которой уже не жил. Естественно, был скандал. Я его помню, еще, относительно, крепким, но здорово выпивающим мужиком.

Еще одна сестра моей матери, не закончившая ничего, кроме средней школы нашла свое призвание в бизнесе. Она, в «махровые застойные годы» развитого социализма, занималась мелкой коммерческой деятельностью. Во-первых, она сама шила и продавала пошитое через комиссионный магазин и на ярмарках, а также, немного спекулировала, несмотря на то, что эта деятельность каралась в рамках уголовного законодательства (некоторые за такие дела сидели в тюрьме). А официально она числилась уборщицей в одном из подразделений пожарной охраны, чтобы иметь трудовой стаж для получения пенсии, но фактически там работал другой человек, который и получал заработную плату. Вы ничего плохого про нее не подумайте, потому что начинала она, как и многие, на швейной фабрике, но потом, наверное, ей было знамение, и она поменяла стиль жизни на тот, который, несколько, расходился с официально транслируемым Коммунистической партией. Для меня она была любимой теткой, потому что все праздники мы проводили у нее в гостях за прекрасным столом, а также потому что от нее мне доставались великолепные подарки (один настольный хоккей чего стоил – редкая вещь по тем временам).

V

Но, наряду с перечисленными противоречиями в «мое время» было много позитива.

Например, мы все справедливо гордились достижениями в освоении космоса, восхищаясь мужеством наших космонавтов и находчивостью советских ученых, чья научная мысль опередила в этой области идеи ученых из других стран. В спорте и балете мы были одними из лучших. И это безоговорочно признавали в странах проклятого капитализма.

Наши гидроэлектростанции готовились признать восьмым чудом света, но решение отложили на более поздний срок, мотивируя это непонятными, пока, экологическими последствиями от их эксплуатации.

Неизгладимое впечатление, прежде всего своей помпезностью, производили съезды Коммунистической партии Советского союза. Их транслировали по телевидению и дикторы говорили, что на них присутствовали представители «всего прогрессивного человечества». Это человечество было прогрессивным ровно потому, что на словах строило социализм, а на деле у них там было все не так просто (давала о себе знать национальная специфика). Где сейчас это «прогрессивное человечество»? А тогда, в «мое время» из многих стран приезжали гости послушать доклад генерального секретаря ЦК КПСС (центрального комитета коммунистической партии Советского союза), сопровождая его «бурными и продолжительными аплодисментами». Приятно на все это было смотреть, но, честно говоря, и скучно тоже.

А как в «наше время» хоронили достойных людей!!! Красота – неописуемая!

В «то время» все знали, что самых достойных хоронят на Красной площади в Москве, возле кремлевской стены. Начало этому погосту безбожников положили непохороны Ленина, забальзамированное тело которого положили в мавзолей для всеобщего обозрения. Последовавших за ним в мир иной соратников по революционной борьбе, все-таки закапывали в землю, но не сопровождали это действо религиозными обрядами. Правда, товарища Сталина положили, сначала, рядом с Лениным, но потом передумали и тоже закопали рядом с мавзолеем. Достойных людей попроще сжигали, а урны с их прахом, помещали в кремлевскую стену, которая после этого стала еще и колумбарием.

В «мое время», даже, ходил анекдот, подчеркивавший, насколько непросто попасть на это престижное кладбище:

Теща, облагодетельствовавшая зятя земными благами, заявила тому: «Хочешь не хочешь, но за все что я для тебя сделала ты должен похоронить меня на Красной площади». На следующий день зять вернулся домой и говорит: «Теща, я обо всем договорился. Похоронят тебя на Красной площади. Но хочешь не хочешь – похороны завтра».

Процесс похорон на этой площади, отдаленно напоминавший крестный ход, транслировали по телевидению для всей страны, что, несомненно, способствовало популяризации данного кладбища среди населения.

Чувствовалась в этих похоронных процессиях какая-то основательность. Один известный музыкант «того времени» вспоминал, что, глядя на пышные похороны руководителей советского государства в восьмидесятые годы 20 века, ему казалось, что эти времена никогда не кончатся.

И только немногие понимали, что государственный строй, при котором на полном серьезе разработали и преподавали «Научный коммунизм» – просто, не может не закончиться.

Хотя, должен со всей ответственностью заявить, что «Научный коммунизм» – это тоже одно из значимых достижений советской эпохи, аналогов которому на тот момент в мире не было (сформировался в середине 60-х годов 20 века в Советском союзе и стал составной частью «марксизма-ленинизма»). По мнению его авторов, он «раскрывал закономерности развития мирового революционного процесса, закономерности возникновения и развития коммунистического общества – высшей ступени прогресса человечества, убеждал, что именно эти закономерности определяют основное содержание социальных изменений в нашу эпоху». Ну, скажите, кто еще смог до такого додуматься?

В этом месте, следует напомнить, что не только апологеты научного коммунизма, но и другие люди задолго до них продвигали в народные массы весьма специфические воззрения.

В истории человечества было немало примеров того, как общества и государства формировались вокруг веры в нечто мистическое и сложнодоказуемое, иногда сдабриваемое заумными формально-логическими умозаключениями. Однако, большинство таких учений обещали райские кущи в загробной жизни, а научный коммунизм в этой. На этом он и погорел. По иронии всевышнего в процессе построения коммунистического рая на этом свете стало туговато не только с одеждой, но и с хлебом насущным. Думаю, что многие еще помнят пустые полки продовольственных магазинов и очереди за продуктами питания в самой передовой стране мира.