С голосом совпасть

* * *

Ты, странный, глухой, незаметный,

растущий сквозь тьму, как зерно,

но всё же не ставший заменой

тяжёлой печали земной –

мой голос, сырой и увечный,

желавший, как шумный родник,

струиться сквозь белую вечность

в бессмертия чёрный рудник;

срывавшийся в шёпот порою

и часто – в свистящий бурун,

ты стлался тоскою перронной

и громы метал, как Перун.

Пропитанный спиртом камфорным,

ты путал вовсю полюса

и рвал за пределы комфорта

пустые мои телеса,

и вырвал, похоже что, с корнем,

сломав изумлённую пясть.

Мой голос, я верю, что скоро

смогу я с тобою совпасть

и больше не стану рядиться

за страшное право сказать

про главное это единство,

в последний впадая азарт.

* * *

Я никогда к тебе не прикоснусь,

как слово прикасается к бумаге:

на это мне не хватит нежных чувств,

сердечной глуби, бережной отваги.

Душе не хватит смертного старья –

так понял я, себя назад листая.

А ведь когда-то рядышком стоял,

впритык к тебе. Стоял-стоял и стаял.

И в горсть собрав свою немую грусть –

пустую и простую, как мычанье,

я никогда к тебе не прикоснусь,

как слово прикасается к молчанью.

* * *

Результат не проверен,

хоть решенье дано.

Этот мир не проветрен

и довольно давно.

Я доподлинно верю,

что не буду в раю.

Тихо слушаю Веню

да картофель варю.

Мне б дыханьем подкрасить

эту рыхлую пасть.

К верткой рифме подкрасться

да созвучье подкрасть.

Мне не нужно обратно

(к сим пришел я от сих).

Я сжимаю в объятьях

рук – немытых, немых —

всё, что выревет напрочь,

вырвет слёзы из глаз.

И порукой мне на ночь —

только звука алмаз.

Детское

В те времена я не начал ещё метаться,

не осушал бутылки, в воздух бросал подушки.

Слова такого не знал ещё – пигментация,

но радостный был, когда по весне – веснушки

рожу мою покрывали обильным слоем,

«солнцем присыпало» – мне говорила мама.

Доброе – было и было сильней, чем злое,

было и злое, но – несерьёзно мало.

Люди ещё не пахли резиной жжёной,

и раздражали только комочки в каше.

Думал: девчонку встречу и сразу – в жёны,

и сыновей чтоб двое – Петя и Саша.

Ел апельсин и катался в ковёрном ворсе,

плакал повсюду, красивые строя позы,

если бы знал, что потом не сумею вовсе,

был осмотрительней бы и экономил слёзы.

Песенки пел, буквы писал в тетради,

как-то влетел в берёзу – на россыпь искр, –

зайчиком был на утреннике в детсаде

(так и остался, сука, пуглив и быстр).

Лез на деревья, корчил прохожим рожи,

кошкам хвосты обматывал липким скотчем…

С рифмой не повзрослеешь, но только всё же

как-то не по себе мне последнее время очень.

* * *

Смотрели и не моргали,

и видели свет и боль,

так режут по амальгаме

своё отраженье вдоль

и делают поперечный

контрольный святой разрез,

и волчьей и птичьей речью

напичкан кирпичный лес.

Да кто я, стихи диктуя

себе самому впотьмах?

Так первого поцелуя

боится последний страх.

Так плавится мозг наш костный,

на крик раздирая рот,

так правится високосный,

вконец окосевший год.

Так ночью безлунно-сиплой,

когда не видать стиха,

бесшумно на землю сыплет

небесная требуха.

По скользкому патефону

скребётся игла зимы.

И в зеркале потихоньку

опять проступаем мы.

* * *

Пространство сумерек кромсая,

сквозь плотную густую сталь

с небес идёт дождя косая

прозрачная диагональ.

И ей навстречу – световая –

из неопределённых мест

идёт диагональ другая

и образует с нею крест.

А ты гадаешь всё: при чём тут –

подкожную гоняя ртуть –

не те, кто ими перечёркнут,

а Тот, кого не зачеркнуть.

И засыпаешь ненароком,

размалывая все мосты,

а тело чует за порогом

уже нездешние кресты.

* * *

Наплевать, что слова наплывают

друг на друга в усталом мозгу.

Обо мне ничего не узнают,

если я рассказать не смогу.

Но не в этом ирония злая

задыхания строк на бегу.

О тебе ничего не узнают,

если я рассказать не смогу.

Снова рифмы морскими узлами

я в бессонные строфы вяжу.

Ни о чём ничего не узнают,

если я обо всём не скажу.

* * *

Подняв своё измученное тело,

как из капкана вылезшая мышь,

по Малышева шляясь ошалело,

ты думаешь: всё кончено, малыш…

Не поняли тебя, не оценили,

прогнав метафизическим пинком…

В унынье ты заходишь в пиццу-мию,

заказываешь крылышки с пивком…

И ешь, и пьёшь, и пожинаешь лавры

беспечного похода напролом,

и веришь в то, что не ошибся в главном,

и брошенному богу бьёшь челом…

Но, на пустой стакан нахмурив брови,

себя одёрнешь в нужном падеже:

ты столько лет по Малышева бродишь,

свернул бы на Восточную уже…

* * *

Горит звезда. В окно струится ночь -

нет лучше для стиха инварианта.

Но, фабулу пытаясь превозмочь,

клубок из рук роняет Ариадна.

Пульс нитевиден. Голова болит.

Со всех сторон рассеяна Расея,

и звуков тупиковый лабиринт

теснится в горле пьяного Тесея.

Осиротел лирический плацдарм,

но боль в виске пульсирует не к месту -

всё это нужно, чтоб была звезда -

"Послушайте!.." И далее по тексту.

* * *

Горел костёр – огля-

нешься – и только дым.

На тезисы огня

есть выводы воды.

Дословен дословес-

ный сон, хотящий спать.

За кущею древес —

небесная тетрадь.

Да будет звук довер-

чивый, доречевой.

И распахнётся дверь

во двор с большой травой,

что зеленей тоски

и восковей виска.

Плывёт в поднёбный скит

глухого слова скат.

Закат внутри пруда

гореньем огорчён,

и ватная вода

не помнит ни о чём.

Но лепета полёт

прополет тело тьмы

и возникают – вот —

холодные холмы.

И выгнулся дугой

беспомощный язык.

И ты – уже другой.

И – заново азы…

* * *

Я свет гашу, в ночи топя

свои слова, не городя их.

Я не хочу, чтобы тебя

разглядывали разгильдяи,

чтоб ты ни взгляду, ни уму

чужому не смогла отдаться,

хоть про тебя и самому

мне никогда не догадаться.

Я тихо сяду в стороне

смотреть, как в сумраке из жести

сменяются в пугливом сне

твои загадочные жесты.

И ничего не уяснив,

потом тихонько рядом лягу —

смотреть твои большие сны

и заносить их на бумагу.

* * *

В доме пахнет горячей водой,

у которой есть выход и вход.

Пальцы пахнут тобой, но не той,

потому что и сам я – не тот.

Тяжело выдыхает земля,

зимний голос ее нездоров,

мутно движутся пыли поля

по конвейеру серых ковров.

И сегодня седеет, как ртуть

протопившего сердца пера.

И заезжен заснеженный путь,

что уводит тебя во вчера.

Но пустеет волшебный колчан

снов, направленных в злую зарю.

Я еще говорить не кончал,

но уже говорю, говорю…

И приметив в окно примитив

безлюбовной свердловской зимы,

отпускаю тебя в коллектив —

растворять в чуждом «я» наше «мы»,

ибо дальше уже не продлю

этот стихший до вечера стих.

Только ветви рисуют петлю

на деревьях, уставших от них.

Я тебя не люблю, но люблю.

* * *

Растёт, как гиацинт,

сквозь вязкий цианид,

сквозь сонный геноцид –

звук цельный, как гранит.

Но падает плашмя

на пламя языка

сырая тишина,

молчанье молока.

И как колода карт –

так трепетно-крылат –

мышленья миокард

нисходит в микроад –

с ленивостью лавин

сплывает, словно плеть,

чтоб только ты словил

свои слова.

Чтоб петь.

* * *

Взрывоопасных взоров веер,

любви соломенный содом,

когда ты сам себе не верен,

но выверен огнём и льдом.

Лежат слова, как в саркофаге,

вдоль длинной глины тишины,

но в белоснежном сарафане

твоём – они сквозь ткань слышны.

Как будто взял у бога ссуду

и слышишь зрением стрекоз,

как смертно плещется в сосудах

святой бессмертия наркоз.

* * *

Из зыбких рук моих,

из мягкого их мха –

уходит напрочь стих

и больше нет стиха.

Из пенья пены он –

дыханием творим,

взрастает, как пэон,

под зрением твоим.

И родинки тех букв,

и рифмы-родники

разгонят сердца стук

в тепле твоей руки.

Пока ты тесно спишь,

расплавлена весной,

как страж, мой стих, как стриж

над этим мирным сном.

* * *

Прощай, моя бедная Троя,

останься хотя бы в веках.

Они выползают по трое

и факелы держат в руках.

Прощайте, ребята. Лехаим.

Не сыщете нас днём с огнём.

И вот мы уже полыхаем,

но мифом ещё полыхнём.

* * *

По лекалам скроена окраина

и линеен ливень по пути.

Всё, чем зренье было обокрадено

выплатили сердцу во плоти.

Как крючок с назначенной наживкою,

ты един в сей местности гнедой

с капающей с капюшона жидкостью,

часто именуемой водой.

И никто здесь не сочтёт насилием

результат безмолвного труда:

слиться с нею болевым усилием

и отсюда слиться навсегда.

* * *

Снежинка – слог,

а снег – строфа большая,

что шепчет бог,

уснувшим не мешая.

Но бог уснул,

уснуло неба море,

сутулый стул

в усталом коридоре.

Не от ума

и даже не от мира —

во сне туман

и тёмный запах тмина.

Так в улей мёд

берёт себе и льётся,

так пулемёт

палит бесшумно в солнце.

Укрывшись, будь,

чтобы, не сгинув в хламе,

сновала суть

меж спящими телами.

Я не решён.

Я не продолжен болью.

Мне хорошо,

когда я сплю с тобою.

* * *

Начинается лютое лето,

вдох горчит, как густой молочай –

это самая малая лепта

за стремление смерть промолчать,

чтоб не выглядеть глупым невежей,

просто не говорить, просто не…,

просыпаясь с утра на несвежей,

но до боли родной простыне.

Встать на строчки расшатанный стульчик,

сунуть голову в петельный плен,

задыханием – шуточным, штучным –

заполняя пробелы проблем.

И танцуя по клавиатуре,

и на ветер плюя восковой,

тосковать разве что по культуре,

лишь по ней тосковать – мировой.

* * *

Прозябает мелос

и в грудине – грусть.

Если я осмелюсь,

крайним отсмеюсь.

Заведённых кукол

страшен шаг ночной,

и летит под купол

огонёк свечной.

Ты не спишь, я знаю,

сон твой не зашит,

в нём дыра сквозная

воздух ворошит.

Но не потому ли,

что совсем не те,

мы не потонули

в этой пустоте.

* * *

Стёр времени беспечный веник

тот детства триумфальный миг,

когда, седлая лихо велик,

я был прекрасен и велик.

Я всё просрал и пялюсь в телик,

наращиваю геморрой.

И чахнет на балконе велик.

И я боюсь его порой.

* * *

К.А.

Я смотрел полёт щегла,

завершалась мгла.

Всё, что ты сейчас смогла,

ты сейчас – смогла.

Потому что я – на ты,

как и ты – на я.

И цветут для нас цветы

в поле бытия.

И когда ты подойдёшь

поцелуя для –

восхитительная дрожь

снизойдёт с нуля.