скачать книгу бесплатно
– О, нет. Я жду искупления и освобождения. За многие годы я понял: если ты живёшь в надрыве – это только твой выбор и путь. Ведь можно умерить темпы безумия и ограничить страдания, наконец. Просыпаться с утра с улыбкой, таять в объятьях, растворяться в касаниях. Запереть боль – неужели вам такое чуждо?
– Вовсе нет. Я думаю, что любовь для того и дана, чтобы утихомирить беспокойный разум крепкими любящими объятьями, потушить адское пламя трепетными касаниями, утопить боль навсегда. Попробовать, вдруг получится. Другое дело, что у многих существует естественная потребность в такой боли. Тогда все их взаимоотношения превращаются в насилие. Над собой или над кем-то. А зачастую и над собой, и над кем-то. Так вот парадоксально.
– Понимаю, да. Я могу быть источником боли, но мне это отвратительно. Думаю часто в последнее время, когда уже можно остановиться в этой безумной, бессмысленно-разрушительной гонке, так сильно сокращающей жизнь. С вами у меня получается. Вот такие лавины мысли перекрываются одной единственной: я там, где я должен быть.
– Почему вы так решили?
– Я слишком долго смотрел на страдания рядом с собой, иррациональные, невиданной разрушительной силы. Так долго, что хочу покоя. Не хочу вспоминать о боли, хватает того, что я слишком отчётливо помню о смерти. Боль там, она придёт за тем, кто уйдёт вторым.
– Что ж, согласна с вами. Иногда, если представить, как бы ты жил без другого человека, если бы его внезапно не стало. Что бы ты чувствовал, насколько глубокой была бы образовавшаяся пропасть, становится очевидно, что боль – она поджидает, а кажущаяся такой длинной жизнь, подбрасывает неприятные сюрпризы. Поэтому можно попытаться не искать боль там, где её ничтожно мало, готовясь к большой и всеобъемлющей пустоте, а быть все-таки там, где ощущается наполненность.
– Да, но как вы распознали, что вы там, где должны быть? Мы виделись до этого единожды.
– А вот здесь речь идет о сакральном свете, которым ни с кем не хочется делиться. Я увидел его, исходящим от вас. А теперь – Листа. «Le mal du pays». Под него и думается легче, и дышится. И тем более мечтается.
Вообще с детства Фелицию могли растрогать звуки классической музыки. До слез. Так уж повелось. На каждого человека какое-либо воздействие оказывает определённый вид искусства. Для Фел одним из самых прекрасных действ была фортепианная музыка. В ней можно было забыться и мысленно путешествовать. А можно было и вовсе прикрыть глаза – и ты где-то в ином пространстве. Радость, печаль, одухотворение – все смешивалось. В ее семье за рояль садились почти все – мама, бабушка, дядя, брат. Да и она сама, пусть и на любительском уровне. Музыка их объединяла.
Вот и сейчас она едва дышала, слушая игру Роба и тихие слезы, не страдальческие и надрывные, а спокойные и светлые стали одним из самых важных индикаторов ее зарождающегося чувства. Роберт боковым зрением заметил ее реакцию. Собственно, этот концерт весь был для нее. Безусловно, его искренне растрогало ее непосредственное и чистое восприятие искусства. Так началось их неизбежное погружение в тайные миры друг друга.
Дома Фелиция оказалась только в половине второго ночи, преисполненная по-настоящему амбивалентными чувствами: ощущением чуда и вместе с тем – какого-то тревожного смятения. Уже тогда она поняла, что в этом человеке есть дихотомия, оппозиция, два начала. Как свет и тьма, Луна и Солнце, любовь и ненависть.
Почему она так была уверена в его противоречивой природе? Ведь, в сущности, в каждом из нас есть борьба. Так или иначе, ипостаси удава или кролика зачастую могут проявляться у одного и того же человека.
Но его внутренняя борьба казалась внушительной и достойной, как это обычно бывает у сложносочиненной личности. Эти два дня казались наваждением. Вспышкой.
Она продолжала мысленно соотносить элементы его личности с чем-то двойственным, а в это время Роб в своем доме в прибрежной зоне размышлял о том, что вся его прежняя жизнь – фарс, неискренний и, пожалуй, до смешного лицемерный; что два последних дня дали ему неведомое ощущение трансцендентности, которая раскалывала, надламывала все его предыдущие устои. Он думал о том, как же это фальшиво – обманывать самого себя, и как же до жути это затягивает. Ему от самого себя стало так противно, как обычно бывает, когда пытаешься оправдать собственную слабость и не находишь никакой причины. И сразу возникает пренеприятная жалость к себе, похожая на кислую капусту, которую уже никто не хочет есть.
Четыре последних года Роб встречался с певицей, глянцевой и кукольно-бесстрастной. То есть не совсем так. Конечно, первоначально она казалась ему ослепительной и яркой. Скажем, как все блестящее. Но теперь он точно знал, как она пуста внутри.
Роб был композитором, но ее голос не ложился ни на одно его произведение. Ни разу в жизни он не хотел по-настоящему окунуться в ее мир, а был все время поодаль. Ни разу в жизни он не испытал к ней трепета или благоговения, или даже чего-то похожего. Выходит, он ее не любил.
«А здесь – полное единение» – Роберт подумал о Фелиции с нежностью. Вдруг захотелось написать послание, чтобы ей мирно спалось. Роб отправил сообщение и выдохнул:
Фелиция, вот вам сказка на ночь.
В городах без имени живёт «Человек Вне Времени». И тепла, и света в этом Человеке хватит ещё на несколько безымянных городов, но он хранит их для другого, возведя вокруг частокол из потерянного, разрушенного и утраченного.
Человек опустошён, запутан и разочарован. А может где-то и обесточен. Не так он себе всё представлял, теперь будет осторожнее. Человеку никто не нужен и одновременно нужен Человек. Если задать мне вопрос «Почему?», я отвечу следующее: у нас с Ней изнанка – зеркальное отражение. С Ней я говорю «так не бывает» и тут же смеюсь, потому что бывает, вот сейчас, в этот самый момент происходит.
Желаю вам ярчайших снов, облаков из звездной пыли и света. Спите крепко и безмятежно. Обнимаю вас, крошечное создание.
Тем временем Фелиция вздрогнула от неожиданной вибрации. Она уже лежала в постели и самозабвенно рассматривала стену с фотообоями в своей комнате. Там был изображен Маленький Принц. Фел всматривалась в крошечные созвездия и тут же вспоминала планетарий и его древесный запах вперемешку с лимонной отдушкой и антисептиком.
Шредингер мирно посапывал в ногах. Было уютно – свет от гирлянды заполнял комнату. Она коснулась ладонью зоны межреберья, чуть выше пупка. И подумала – «Вот. Вот это он и затронул. Это самое я. Самую сущность».
На экране виднелось сообщение. Она прочла его, затем перечитала еще несколько раз, а потом мягко сомкнула веки и так и уснула с полуулыбкой на лице. Сон был безмятежным и действительно светлым, как и пожелал ей Роб.
Все-таки между ними уже установилась незримая, но такая сильная связь, вне сомнений. Отрадно было и то, что зимние праздники заканчивались только в середине месяца, поэтому понедельник был вовсе не будничный. Приятно было осознавать, что впереди еще три дня для того, чтобы несколько поразмыслить. Выдохнуть, переварить, осмыслить.
Хорошо бы было собраться с мыслями, но у Фелиции не получалось упорядочить ни одной. Было ощущение, что огромный металлический щит, так тщательно скрывавший ее душу, вдруг упал и обнажил все потаенные страхи, чувства, опасения. И хотелось разобраться с чувствами, которые выстроились как кегли в боулинге и ожидали, когда же их соединят воедино, выбив страйк.
Вскоре на радио предстояла премьера ее авторской программы. Но это занимало голову лишь отчасти: в большинстве своем она мыслила о Робе и никак не могла этому помешать.
Программа представляла собой жанр интервью с довольно критическим взглядом на некоторые реалии. Она с таким, как правило, неплохо справлялась. Поэтому работа беспокоила ее совсем не так сильно, как этот молодой мужчина, напоминавший многокомпонентное логарифмическое уравнение. Чтобы решить такое, в технических университетах студенты исписывают все три разворота доски. А иногда и вовсе не приходят к его решению, так и продолжая терзаться. Она сама прекрасно понимала, сколь энергозатратным будет процесс постижения его сущности, но это ее не останавливало, а напротив, чрезвычайно увлекало.
Дебютный выпуск должен быть посвящен дорожной обстановке. Не самая романтичная тема, согласитесь. Однако Фел все равно увлекала возможность затронуть остросоциальную тему. Вся канва 45-минутного интервью была готова, оставалось придумать лишь финальную заставку.
Фелиция постучала карандашом по столу, взглянула на вереницу заснеженных автомобилей за окном, а затем отрывисто напечатала на компьютере:
И помните: наша программа – не панацея от дорожной безграмотности. Все зависит от вас самих.
«Что ж, по-моему, не так уж плохо» – промелькнуло у нее в голове.
Пепелище/Прыжок в неизвестность
Эти чувства (https://citaty.info/topic/chuvstva) из прошлого иногда ко мне возвращаются.
Вместе (https://citaty.info/topic/vmeste) с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра.
Х. Мураками
Если мы обратимся к ретроспективе, то вот уже чуть больше четырех лет в жизни Фелиции были линейные и вполне предсказуемые отношения. Для прикрытия, скажем так. Знаете, такие – довольно пресные, тусклые. Как речная рыба. То есть они никак не нарушали ход событий, да и начались еще тогда, когда сама Фел была весьма угловатым подростком. Ключевым в этих взаимоотношениях было то, что ей просто не мешали. Не было всплесков, синусоид, но между тем, не было и мотивации как таковой. Не было движения. В чертогах сознания ей хотелось чего-то более всепоглощающего и значимого, но она не жаловалась и ценила человека рядом. Он здорово нивелировал ее эмоциональные спады, возникавшие, как правило, после импульсивных вспышек отца Фел и часто становился настоящим shelter from a storm, где она могла укрыться от перманентно разрушавших родительских ссор.
Отмечу, что Фелиция была из довольно классической семьи чиновника и литературного критика. С отцом она не особенно общалась (вернее нет: она пыталась с ним общаться, но чаще всего сталкивалась с эмоциональными выпадами и со временем стала просто бояться осуждения), в то время как мама по-настоящему была ее маяком. Равно как и брат.
Нельзя сказать, что ей было уютно в своей семье. Нет. Скорее было непросто, казалось несправедливым такое холодное отношение к ее порывам. Она не злилась на отца, просто она его совсем не знала. А начинать узнавать, казалось, было уже поздно.
Между ее родителями наблюдалась очень чёткая и нестерпимо очевидная граница. Между смиренным восприятием мира с его трудностями и пороками и вспыльчиво-импульсивным отторжением с попыткой заработать денег, между желанием приобщить детей к искусству и целью сделать из них коммерсантов. Они были из разных миров, и с каждыми годом это становилось ещё более очевидным, даже кричащим. Мама с ее хрупкостью и игрой на пианино и мистер Бёрди с его огромной фигурой, довольно громогласный и резкий.
Контраст этот явно не был в их пользу. Он скорее отдалял их на невообразимое расстояние. Даже внешне родители Фел выглядели довольно дисгармонично: он широкоплечий и крупный, она – совсем маленькая и худощавая. Главной препоной в их общении было то, что они так и не повзрослели. Их отношения скорее так и остались инфантильным зародышем, начавшись в шестнадцать лет и оставаясь по сей день таким вот эмбрионом. Они не взаимодействовали. Совсем. Эта автономия была хуже откровенной вражды. Нельзя было сказать, что это совсем провальный союз – всё-таки их паре удалось многое нажить и преумножить, купить солидную недвижимость, обзавестись парой автомобилей. Жили они весьма зажиточно, но не очень счастливо.
Со школьных лет друзья и одноклассники восторгались ими, все время восклицая: «Ну и парочка твои родители, Фел! Как из Голливуда».
Ей становилось неловко, потому что фасад совсем не отражал реальной картины, однако она предпочитала никого не посвящать в ситуацию. Никто не знал. Разве что Д.
Фел искренне и глубоко его ценила. Не любила, но уважала всецело. Все ощущения с ним были на каком-то усредненном уровне, на нормальном показателе: не чересчур, но и не «недо». Нейтрально.
В отличие от ее семьи, родители Д были самыми обыкновенными и в этом заключалась их прелесть. С его мамой можно было печь пирожки, ходить на распродажи, примерять одежду, просто судачить, а с отцом говорить о последних новостях и смеяться над избитым анекдотом. Все окружающие обожали их именно за эту простоту: такую искреннюю, подкупающую и обезоруживающую. Они всех были готовы принять так же, как родных детей: накормить, приободрить, обогреть. В их доме было безопасно и спокойно, как собственно и должно быть в любом родительском доме. Но для Фел это была роскошь. Поистине. Она совсем не понимала, как можно приходить домой и расслабляться, а не наоборот и считала родителей Д в высшей степени человечными, порядочными и очень добрыми. В их уютное пространство хотелось возвращаться. И не так важно зачем: полакомиться рогаликом или побренчать на гитаре. Главное – там ей были всегда и безусловно рады.
Интересно, что сам Д этого не замечал, потому что для него такие взаимоотношения были привычным ходом вещей, он и не знал, что бывает иначе. Люди очень тянулись к нему и его семье, а он и не знал, почему, не догадывался, что многие находили в его семье поддержку, искреннюю и безвозмездную. Иногда он даже дивился тому, сколько вокруг него образовывалось неравнодушных и жаждущих пообщаться. Как это обычно бывает, Д был очень скромен и предпочитал не привлекать к себе излишнего внимания, он действительно никогда себя не выпячивал. Ему была присуща трогательная и интеллигентная культура общения, сложно было даже вообразить себе, что он когда-то поступит против законов морали.
Это был человек, которому Фел впервые доверилась, хоть и так неумело и по-детски. Он был с ней максимально честным и при этом сдержанным. После него не было осадка или терзаний. Никаких излишеств. Фелиция с детства помнила фразу дедушки: «Все излишества – от лукавого». Потому Д абсолютно вписывался в такую парадигму. В нем излишеств не было, следовательно, догма не нарушалась. И еще Д в любой ситуации был очень уместным, если можно так выразиться.
Это тяжело было признавать, но теперь она точно знала, когда наконец наступила необратимая и такая хлесткая точка невозврата. Разумеется, среди них двоих ее достигла только она одна. И все же нельзя было оставлять все как есть – таким нерешенным и недосказанным. Непременно надо было с ним объясниться и постараться сделать это наименее травматично. Хотя, конечно, это была очередная утопия – порвать с кем-то, не причинив боли. Никакая анестезия не подействует при таком раскладе.
Эти отношения, зародившиеся в юности, и правда зачастую похожи на выпускной бал: прощаться грустно, но надо. Это, как водится, совершенно необходимо, чтобы вступить в иную фазу, избавившись от инфантилизма и весьма иллюзорных миров. Уже тогда Фелиция осознавала, что лучше бы сделать такое резко, сорвать пресловутый пластырь; но понимала, что неспособна из-за того огромного, даже всеобъемлющего чувства благодарности, которым была преисполнена по отношению к нему.
Д учил ее играть на гитаре, когда ей было всего пятнадцать. Тогда они были еще друзьями, наивными и во многом восторженными. Чтобы не травмировать кожу на ее тонких пальчиках, он раздобыл тогда силиконовые струны для новичков, купил маленькую обучающую гитару с тонким грифом, потому что стандартный был для нее великоват. Д по-настоящему оберегал ее, наблюдал за ее становлением. Когда Фел все же было больно зажимать аккорд, он брал ее пальчики в свои большие грубоватые ладони и по очереди прикладывал каждый к своим губам или дул на отпечатки струн, чтобы быстрее заживало. Они проводили тихие вечера вдвоем. Даже когда уже начали встречаться. Надо добавить, он любил ее осторожно, без горячности. Обо всех этих аспектах Фел беспрестанно размышляла, пытаясь выбрать верную стратегию, которая с наименьшим уроном приведет их отношения к завершению.
– Как прошли выходные, Фелиция? – внезапно высветилось на экране ее телефона.
Абонент – Д.
То, что он прервал ее терзающую рефлексию было даже к лучшему, ведь мысли уже становились невыносимыми и давили на нее все больше и больше.
– Вполне сносно, – расплывчато ответила она, – нам нужно увидеться, если не возражаешь.
– Да, конечно, Фел. Я как раз привез тебе небольшой подарок из командировки. Давай завтра в 19 часов. Буду у тебя.
– Договорились. Хорошо.
Фелиция насторожилась – она продумывала план действий. Ей вдруг пришло в голову, что разрыв на ее территории может его нестерпимо ранить.
Она вновь взяла в руки телефон и напечатала:
– Может все же я сама заеду?
– Без проблем, – пришло ей в ответ, – давай поступим по-твоему.
Она немного расслабилась после этого сообщения, еще раз мысленно поблагодарив Д за его проницательность и понимание. Ее сосредоточенность и напряжение постепенно ослабевали.
«Любопытно, чем сейчас занят Роберт?» – подумала она.
***
В этот самый момент на окраине их города Роб заполнял большую картонную коробку, которые обычно используют для переездов, всевозможными слащавыми предметами, напоминавшими ему об Игги. Это были фотографии в рамках-сердечках, ее страшные подарки-безделушки вроде микрофона-статуэтки или шуточных денег. Все эти, по большей мере, бесполезные вещицы казались ужасающе нелепыми и ему хотелось скорее от них избавиться. Роб не был жесток или бессердечен, просто вся эта жизнь с Игги изрядно мозолила ему глаза и была похожа на подкисшее отвратительное варенье. Казалось – ему просто подкинули эту вариацию сценария. Сказали однажды – вот неплохой прототип весьма стереотипной жизни, наслаждайся! Enjoy your flight! А он тогда и рад был.
Он самообманывался, а во всей этой мишуре можно и не уследить, как врешь себе уже много лет. Пестрые платья с жабо, алые помады, томные певицы – все это было ужасающе фальшивым, как самая пышная и диковато-многоликая буффонада. «Мне следует немедленно избавиться от этой пестрящей атрибутики варьете. Иначе вся эта сияющая клоунада сделает шутом и меня, а затем и жизнь превратится в жутковатый многоцветный маскарад» – думалось ему. Даже в глазах в тот момент появилась неестественная рябь.
Он отчетливо осознавал, что эта пугающая и совершенно отстраненная сторона его личности со всеми этими хлопушками-конфетти начнет противиться переменам. К настоящему себе прийти страшно и порой даже больно. Праздная маска, под которой чувства каменеют, кажется куда более безопасной. Но он не мог. Не мог больше выносить этих сладкоголосых дам с их пустословием, этих аляповатых нарядов и дешевых декораций, а настоящей и живой, не застывшей в его жизни была теперь только она – девушка с серебряным кольцом на пальце и голосом, звучавшим как колыбельная. Что-то в ней напоминало ему царевну-лебедь, одновременно демоническую и божественную.
Он едва не утратил веру во что-то настоящее. Действительно много лет пузырьки в шампанском заменяли ему жизнь честную, свободную от стимуляторов и украшательств, от привкуса синтетики и тонны надоедливых пайеток, так ярко поблескивающих в свете софитов.
Роб глубоко вдохнул и взял в зубы сигарету. Дым тонкой струйкой выходил и напоминал серовато-пепельный оттенок неба, какой обычно бывает перед рассветом. Совершенно точно было решено покончить с этим пластмассовым, усеянным сплошной бутафорией, прошлым. Он продолжал исследование собственных переживаний и отдельных мыслей, даже образов. И чем глубже погружался, тем больше был уверен в собственной правоте. Впервые ему хотелось жить сердцем, жить благочестиво. А такие настроения обычно толкают человека на весьма смелые и безотлагательные поступки.
С Игги он решил действовать резко и без предварительной подготовки. Все-таки самые честные речи – это импровизации.
Отказ от прошлого
Фелиция продолжала обдумывать разговор, который предстоял накануне. Она неторопливо окинула взглядом свой книжный шкаф, открыла створки и с трепетом стала перебирать предметы, которые дарил ей Д. Тут были книги в атласных переплетах с золотым тиснением, деревянная сова и флаконы духов.
Он удивительно тонко подбирал для Фел запахи. «Bois enchante» – волшебный лес – эти редчайшие духи были его подарком на ее двадцатилетие. Вместе они играли одноименное произведение в четыре руки на фортепиано долгими вечерами января. Фелицию обыкновенно наполняли нежность и тихая печаль в такие моменты.
В углу стеллажа лежала аккуратная стопочка писем в конвертах с красной окантовкой, перевязанных широкой алой лентой. Они отправляли их друг другу, когда были вынуждены на год разлучиться. Фел тогда брала цветную бумагу и росчерком писала от руки стихотворения, не забывая при этом сбрызнуть бумагу духами, чтобы оставался приятный легкий аромат. Д. тогда служил в армии и для нее это был единственный доступный способ передать ему хотя бы частицу нежности.
Сердце наполнилось вдруг тоской по этой хрупкой и такой наивной юности, где все виделось интересным и животрепещущим. Это был порыв ее манящего детства. Она продолжала сидеть посреди комнаты и разбирать эту большую коробку с письмами. На глаза попалось вдруг ее стихотворение. И Фелицию тотчас настигли воспоминания:
Когда-нибудь ты проснешься,
И вместо алеющей вуали зари
Увидишь, когда обернешься,
Кусок сгоревшей дотла Земли.
Что ж, дурак этот ваш Ницше,
Что молвил: «Бог умер» вам,
Бог просто устал уж любить тех,
Кто пропил природный его храм.
Все вы интегрируете и конца нет
И края модернизации стольких лет.
А ведь назначение человеческое
Гораздо проще сотни discoveries.
И все, что находится в доме отеческом,
Отнюдь не похоже на « Doctor House».
Одумайтесь лучше, скорее очнитесь,
Поймите, зачем родились вы на свет.
Для жизни своей быстрее проснитесь
И перестаньте пожалуйста жить так,
Будто впереди в запасе есть сотни лет.
Душа – она никак не публичный дом,
А святая молитва, которой не слышно,
Как отче наш, как аллах акбар, как харе кришна.
Вспомнилось, как она читала это стихотворение вслух. К счастью, Фел не испытывала к Д. ни ненависти, ни раздражения. Лишь угасающую, но при этом светлую тоску. И все-таки, как тяжело быть не пострадавшим, а тем, кто этот удар наносит. Как ни крути, у жертвы всегда есть преимущество: можно предаться жалости к себе, местами такой упоительной и сладостной, можно долго и в красках жаловаться и другим, чтобы они возмущенно кивали головой и делали вид, что очень сильно сочувствуют. Но вот человек, который решает уйти, если и имеет право на самооправдание, то весьма крошечное, едва различимое. Потому что ответственность лежит всецело на нем и чувство вины и так настигнет его, как гигантская лавина, а потом может и вовсе придавит. И человек этот будет думать, а не агрессор ли он? Не тиран, который вправе разбить человеческое сердце? И мысли эти цепочка за цепочкой будут складываться в целые вереницы страданий и угрызений совести.
Что ж, именно это и происходило половину ночи с Фелицией. Ей казалось, что она малодушничает и поступает так скверно, что ей не будет прощения. Долго ее голову не покидала мысль о том, как лучше все преподнести. Фел терзалась, она понимала, что будет тем, кто ранит, кто наносит удар первым. Роль, кстати говоря, совсем не завидная. Сна практически не было, лишь под утро удалось хоть ненадолго задремать.
Мучительно наступило завтра. Фел чувствовала себя совершенно обессилевшей, но решила несколько переключиться и с рассветом пошла в библиотеку за книгой. Половину дня провела за чтением, хоть и не самым сосредоточенным. Для нее это времяпровождение всегда служило методом эскапизма. Литература была не только ее порталом в миры других авторов, но и настоящим пристанищем.
Вторую половину дня она уже рассеяно блуждала по дому и изредка смотрела в окно в надежде, что Д приедет сам и все скажет. Однако световой день близился к завершению, уже почти смеркалось. Небо было зловеще-обсидиановым, с густой дымкой. Как предвестник бури. И внутри стало беспокойно и очень боязно. Движения Фелиции стали какими-то одновременно нетвердыми и вместе с тем хаотичными.
