скачать книгу бесплатно
Вскоре научным руководителем Марии Ивлевой согласился стать профессор Нилов. Что за невероятная это была удача, она поняла лишь много лет спустя. Кем же был Конрад Федорович? Сын московского профессора-востоковеда, он с юных лет изучал китайский и фарси. А после революции оказался вместе с родителями во Франции, продолжив образование в Сорбонне. Не раз вспоминая о Париже, он поведал Маше о своем природном любопытстве ко всему тайному, что привело его в те далекие годы в масонскую ложу. Пройдя через обряд посвящения, он вскоре убедился, что идеалы вольных каменщиков ему, православному, совершенно чужды. И Нилов остановился, не желая подниматься вверх по масонской лестнице. Но и отстраняться совсем не стал, поскольку старался и далее проникать в сокровенную жизнь «братьев», твердо решив для себя: чтобы бороться с неприятелем, надо вскрывать его тайны, как вспарывают нарыв. И Нилову, зараженному азартом исследователя, это удавалось довольно долго…
По возвращении на родину в конце 1920-х годов занимавшийся историей тайных учений и сообществ, молодой ученый был привлечен к работе в Наркомат иностранных дел, чему посодействовал его родной дядя, слывший известным специалистом по криминалистике и высоко ценимый большевиками. Одновременно Нилов начал чтение лекций для узкого круга особо доверенных лиц, собиравшихся в старинном особняке с колоннами – в «Институте красной профессуры». И вскоре это учреждение оказалось «в фаворе» у самого вождя. Поскольку Сталина чрезвычайно волновал вопрос о тайных силах в мировой политике, он проявил значительный интерес и к молодому скромному профессору. С тех пор за Ниловым раз в месяц в арбатский переулок стал заезжать черный «студебеккер» и отвозить его на Ближнюю дачу генсека…
В стенах Института Конрад Федорович продолжал трудиться всю свою жизнь. В последние годы среди его учеников появилась Мария Ивлева. Именно в ней увидел старый профессор свою преемницу. Ведь и для нее графский особняк в лабиринте Арбата всегда сохранял притягательный ореол храма науки, но не только: он оставался хранилищем нераскрытых тайн, где тени его прежних обитателей тихими ночами свободно разгуливали по залам и коридорам. И звуки их голосов в кромешной тьме гулким эхом возносились к высоким лепным потолкам. Иногда Мимозе снился карнавал прежних его насельников, где графини и кавалергарды истово кружились в едином хороводе с дворниками и чекистами в кожаных куртках.
* * *
А поначалу старенький Конрад Федорович казался ей слишком старомодным: больше говорил о церкви, чем о науке. Даже спросил как-то Машу, давно ли она перечитывала Экклезиаста, и поймав ее растерянный взгляд, лишь тихо покачал головой. Библия в старинном кожаном переплете досталась ей по наследству – бабушке Фаине под страхом смерти удалось сохранить ее как реликвию – единственное, что осталось в семье от убиенного епископа… И вскоре Мимоза стала ежедневно погружаться в содержание Великой книги. Но вникала в нее лишь умом – как при чтении «Илиады» либо «Доктора Фаустуса». Душа же и дух ее витали в ином измерении…
Однажды вечером возвращаясь из ИНИОНа, Мария спустилась в метро. В вагоне было пусто. Усевшись поудобнее, она спокойно достала Библию из сумки, затем перевернула очередную страницу Евангелия. И вдруг ощутила легчайшее дуновение воздуха, коснувшееся ее лица, а перед глазами мелькнула тончайшая темная пелена, как паутинка. И внезапно над нею нависла чья-то тень. Она хотела поднять глаза вверх, но не смогла: что-то сильно придавило голову. «Что это со мной? Ведь рядом никого нет», растерялась Мими. Взглянув вниз, заметила мужские туфли, они показались ей необычными – узконосые, темно-коричневые, с каким-то налетом старины. «Такие сейчас никто не носит – этак век восемнадцатый», – пронеслось в мозгу. И вдруг она стала молиться, как могла, отчаянно взывая: «Господи, помоги мне, спаси мя! Сделай что-нибудь!»
И с огромным усилием подняла голову: незнакомец, неподвижно застывший над нею, поразил своим видом: его удлиненная узкая фигура в темно-синем плаще, черном берете, слегка надвинутом на белокожем лице, была настолько эфемерной, что казалась сотканной из воздуха. Лишь черные его глаза весьма ощутимо излучали неземную, нечеловеческую злобу. Он смотрел на Машу в упор, не шелохнувшись, плотно сжав змеино-узкие губы.
«Иностранец! У нас таких нет… да и на человека он мало похож… инопланетный, что ли… а я-то ему зачем?» – лихорадочно соображала Мимоза, вдруг снова увидев перед собой проплывающую пелену. Но лучи от «черного существа» постепенно слабели. Скосив глаза в сторону, она заметила в его прозрачной руке портфель странной закругленной формы. Незнакомец достал из него белую книжицу и поднес ее близко к машиному лицу. Она прочла название, отпечатанное красными буквами: «I wait for you». И в тот же миг раздался голос машиниста: «Станция Шаболовка». Подняв глаза, Маша никого больше не увидела. «Космический пришелец» бесшумно исчез, будто его и не было.
Обескураженная Мимоза выскочила, не помня себя, из метро и жадно вдохнув глоток холодного воздуха, стремглав бросилась бежать. У дверей своего подъезда с опаской оглянулась – не преследует ли он ее…
«Кому рассказать – кто поверит? Никто! Но ведь это дей-стви-тель-но было. Решат, что Ивлева-то свихнулась – вот смеху-то в институте будет: мол, ее уже инопланетяне преследуют, ха-ха!» – думала Мими, пытаясь прийти в себя после жуткой встречи. Ведь ни во что мистически-потустороннее она раньше серьезно поверить не могла, ни в какую иную реальность. Хотя ей припомнилось вдруг: два года назад, увлекаясь опытами по книге Шри Раджниша, она зажгла ночью свечу и взглянув в зеркало, вскрикнула от ужаса, на миг увидев там… чужое отражение. Но постаралась тут же уверить себя, мол, ей это просто померещилось – от свечного пламени нарисоваться может что угодно… Ведь вся действительность тогда воспринималась ею под знаком непоколебимого диалектического материализма. Однако случившееся сегодняшним вечером настолько потрясло Машу, что расколов ее сознание, напрочь перевернуло картину мира в ее пытливой голове!!!
В машиной памяти всплывали образы «черного человека». Вот к Моцарту являлся же некто – «Реквием» заказать. А у Чехова – черный монах, а у Томаса Манна… – пыталась припомнить она. Да ведь это не просто фантазии художников, это было на самом деле, да! Вот и на меня вышел «черный человек» в метро. Смятенная этой мыслью, она снова стала молиться: «Господи, помоги мне! Вразуми меня! Спаси и сохрани…»
Мария осознала, что единственным, кто смог бы ее понять и поверить ей, был Нилов. Но он недавно умер. Ей вспомнилась вдруг Кирсановка: яблоневый сад, старый дом с покосившимся крыльцом. В просторной комнате с занавешенными окнами царила таинственная тишина. В углу перед иконой Божией Матери Одигитрии теплилась лампада. Тяжело больной Конрад Федорович полулежал на узком диване, укрытый теплым пледом. Подозвав Машу поближе и жестом указав на этажерку у стены, еле слышно проговорил:
– Видите? Там над двумя книгами синяя такая папка – это для вас, Мария! Когда прекратите гнаться за призраками, тогда и раскройте ее – там нечто интересное для вас, документы еще с 20-х годов и по сей день засекреченные, и вообще много всего. Но никому об этом ни слова! – ведь знаете, какой у нас первый-то отдел? И не проговоритесь Антонову – он-то больше всех заинтересован. Гм, да и дома-то у себя не храните, лучше бы у того, кто от науки далек. Господь вас вразумит…
Та самая синяя папка теперь хранилась на антресолях у подруги детства Софки Янгель, которой содержание папки было неизвестно, да и вовсе неинтересно – выпускницу Гнесинки волновала только музыка…
«Вот и настал час открыть ее, вплотную заняться… Но времени-то совсем нет, – подумала Ивлева. – А ведь Конрад Федорович-то предупреждал, что спешка – это от дьявола! Нет, надо сначала все взвесить… Да он тогда еще в последний раз сказал так грустно: “Не забывайте, деточка, – чтобы что-то найти, нужно что-то потерять“… И Маше тогда показалось, что многое в ее жизни уже потеряно.
* * *
Через месяц Мимозе позвонил Леонид Метельский – бывший ее однокурсник. Со студенческих лет ему нравилась только она. Именно нравилась, поскольку для любви он просто был не создан – с его холодным сердцем и неприглядной внешностью. Полноватый и маленький Леня, по прозвищу Колобок, с детства ощущал себя обиженным судьбой. Но учился всегда с легкостью на одни пятерки. И возмужав, с горечью осознал, что ни одной симпатичной девушке он «просто так» никогда не будет интересен. И тогда же решил: «Я создан для карьеры». Сильный интеллект и выдающаяся работоспособность Ленчика сделали свое дело: к тридцати пяти годам он поднялся на недосягаемую для его сверстников высоту, став помощником секретаря ЦК партии – по сути, второго человека в стране. Метельский и до сих пор не был женат, делал Маше предложение неоднократно. Она же старалась сохранить с ним только приятельские отношения, как и со всеми другими воздыхателями. И догадалась, наконец, что именно Метельский «сосватал» ее «серому кардиналу». Ведь Колобок был настолько упорным в достижении своих целей, что до сего дня не терял надежды «заполучить» Ивлеву в жены во что бы то ни стало. С сим намерением он и решил приблизить Машу к окружению своего «заоблачного» шефа, нашептав ему о чрезвычайных дарованиях молодой профессорши.
– Собирайся-ка, Машер, на ковер – через три дня шеф ждет тебя к двум часам! Да не вздумай робеть перед ним, он скромняг-то не очень жалует! Если что, я тебя подстрахую, ясно?
– Уж куда яснее, Ленчик! Я ведь догадалась, что свиданье-то у Редозубов именно ты подстроил.
– А если и так, сама же потом будешь благодарить меня, Машер!
Очутившись в просторном кабинете на Старой площади перед приподнявшимся из-за стола грузным боссом, Мимоза слегка поежилась. Но вмиг сосредоточившись, пожала протянутую ей липковатую руку «небожителя».
Кинув на Ивлеву тяжелый взгляд из-под квадратных очков, Юрий Власович приступил к делу:
– Нам прежде всего надо показать истинную роль некоторых деятелей партии и культуры, – как вы на это смотрите, Мария Силантьевна? Ну, серию передач сделать, в журналах осветить, а?
Слушая ее внимательно, «серый карди» одобрительно кивал:
– Да-да, верно, все, что под запретом было – и бунинские «Окаянные дни», епископа Евлогия, Шульгина, Замятина. А про самиздат-то не забыли? – Надежду Мандельштам, Гинзбург-Аксенову?
Удивляясь соглашательской реакции патрона, Маша осмелилась произнести:
– Не пора ли, Юрий Власович, перестать из Сталина «козла отпущения» за все большевистские грехи делать и наконец-то к неприкасаемой фигуре Ильича перейти и к другим тоже? Ведь подлинную их роль в истории надо скрупулезно исследовать, прежде чем дешевые журналистские ярлыки навешивать?
– Ну насчет Ленина я с вами категорически не согласен! Его письма, комментарии-то о расстрелах церковников – вещи взрывоопасные, да и история с Инессой Арманд… Рано еще об этом, люди наши не поймут. А вот о Бухарине что-то положительное, да и о Троцком, разумеется, стоит подумать, а?
– О Троцком?! Положительное?! – не выдержала Мария и взорвалась, – ведь именно он вместе со Свердловым начинал ликвидацию казачества! Гм… а в Петрограде не с благословения ли «иудушки» Троцкого «красный террор» разразился, когда десять тысяч лучших, образованнейших русских интеллигентов и дворян были расстреляны без суда и следствия?!
В сей миг «босс» впал в такую неописуемую ярость, что надолго замолчал, подумав: ах вот ты какая девица «вумная», ну погоди, интеллигентка, ты у меня еще попляшешь! А вслух, еле сдерживая себя, произнес:
– Ваша запальчивость, товарищ Ивлева, мне понятна, но могу на этот счет с вами и поспорить…Но не здесь и не сейчас…
Затем он долго еще говорил, что необходимо привлекать наш народ к современной западной культуре. Постоянно рекламировать технические достижения Запада, его успехи во всех сферах.
– Ну а главная наша задача – раскрывать ужасы сталинизма – до полнейшего умопомрачения! И обязательно осмеивать военных, ведь армия, вот увидите, скоро совсем не нужна станет – против кого воевать-то нам? Ведь врагов таких, как раньше были, у нас теперь нет.
Такая откровенность потрясла Ивлеву, и она посмотрела на него с неподдельным изумлением.
– Да, тяжелая миссия нам с вами предстоит. Надо подробнее все это обсудить после отпуска. Метельский известит вас, – завершил беседу патрон.
Когда Маша медленно покидала сановный кабинет, ноги не подчинялись ей, заплетаясь одна за другую. Лишь в секретариате, когда к ней подскочил Метельский, ей удалось унять внутреннюю дрожь.
– Ну, Машер, не так страшен черт, согласна? С шефом всегда договориться можно, поверь мне – матерому функционеру, – с довольной усмешкой сказал Колобок, – ну а со мной иметь дело – сплошное удовольствие, не так ли? В отпуск-то к закордонным предкам двинешь как всегда? Созвонимся, Машер?
Ну и обстановочка! Стены давят, будто потолок вот-вот рухнет, сам воздух от напряжения звенит. Будто кругом все невидимой какой-то стальной паутиной затянуто. Похоже, что этот монстр из ума выжил? Что на самом-то деле замыслил? Куда клонит? – размышляла Маша, пытаясь сбросить с себя омерзительный осадок от визита к боссу.
О таком крутом повороте она раньше и подозревать не могла.
* * *
На венском вокзале Мимозу встречали родители: оба худые, похожие на два тонких деревца с недавно облетевшей листвой. Как постарели, а я о них так мало думаю! – кольнуло в ее дочернем сердце.
Жили они в Гринциге – старинном аристократическом квартале, разделяя просторный особняк с соседями – тоже семьей нашего дипломата. Отец Силантий Семенович был сотрудником при ООН, редко бывал дома. Мать Елена Ивановна писала маслом натюрморты и ландшафты, проводя свободное время на природе. Изредка муж присоединялся к ней – он был художником-любителем. Маша не унаследовала родительской тяги к живописи, хотя разбиралась в ней довольно сносно и охотно бродила по галереям и выставкам. Гулять по великому городу могла часами – от Штефанплац к Бельведерскому дворцу с его роскошным парком либо от Шведенплац через мост к театру «Одеон». Иногда с любопытством разглядывала фасады домов и нарядную пеструю толпу на знаменитой Кертнерштрассе. Так провела она первые дни отпуска, слегка окунувшись в уютную атмосферу австрийской столицы. Но не надолго.
Однажды утром Маша увидела из окна соседку – супругу советника Лаврина, спешащую к маленькому «фольксвагену». Столкнувшись с советницей через день во дворе, полюбопытствовала:
– Куда это вы, тетя Лера, так рано ездите? Уж не на рынок ли?
– Да нет, Машенька, не догадываешься? На службу, в церковь езжу, милая, – призналась соседка.
– В католическую?
– Да что ты, деточка, – в нашу! Ты разве не знаешь, что в храм Святого Николая еще в 1899 году сам царь на освящение приезжал?
– А где эта церковь-то, далеко?
– Ах, детка, ты и этого не знаешь! Да рядом с нашим посольством. Поедем со мной в воскресенье – сама увидишь, – с готовностью предложила тетя Лера.
Услышав о желании дочери пойти в церковь, отец согласился спокойно, но Елена Ивановна сказала:
– К чему это тебе, Мими? Ты еще молодая. Это нам, старикам, уже нечего терять – нас не уволят и в Инту не сошлют. Правда, Силантий? А вот ты, Машенька, всю карьеру себе испортишь!
– Да Машка ведь у нас – беспартийная! К тому же, Леночка, сейчас другие времена, вот увидишь – скоро все будет можно! Оставь дочь в покое, пусть идет! – увещевал супругу Силантий Семенович.
Когда Мими вместе с советницей входили в церковь, каждение уже началось, и прихожане замерли в низком поклоне. Потом голоса певчих взлетели высоко к самому куполу и устремились вниз, наполняя все внутреннее пространство невидимой силой, обволакивающей всех молящихся. Маша заметила, что с правой стороны к ней стала боком приближаться высокая дама. В ее орлином профиле, крупных брильянтовых серьгах и черных волосах, уложенных короной на горделивой голове, чудилось что-то инфернальное. Инстинктивно отодвинувшись от нее, Мария смотрела на закрытые врата алтаря. Внезапно они открылись – началась «Херувимская песнь», о которой она до сих пор понятия не имела. Через минуту стала задыхаться, ощутив, что земля уходит из-под ног. Крепкие руки тети Леры успели подхватить ее и прислонить к колонне. К горлу подступила дурнота.
– Мне бы выйти, – жалобно пролепетала она.
– Терпи! – тихо приказала советница.
Наконец прихожане двинулись к причастию. И когда «бриллиантовая незнакомка» отдалилась от Маши, ей как-то сразу полегчало. По окончании службы она стояла вместе с тетей Лерой на крыльце, которая раскланивалась со всеми. Мимо них проплыла и «бриллиантовая дама» в сопровождении пожилого грузного спутника, приветливо кивнув.
– Кто она? – нервно спросила Мими, остро всматриваясь в орлиный профиль.
– Это – княгиня Орликовски с мужем.
– Княгиня?! А кто они вообще?
– Как кто? Прихожане постоянные, почему они тебя интересуют, а?
– Со мной что-то странное случилось, тетя Лера, когда она ко мне приблизилась! Вы разве не заметили?
Советница недоуменно пожала плечами:
– Нет-нет, деточка, этого не может быть! А вот почему в обморок во время «Херувимской» падают, я тебе потом объясню! – строго сказала она и заботливо взяла Машу под руку.
По дороге домой советница медленно произнесла:
– Никогда ни на кого не думай, будто кто-то на тебя порчу навел и тем более в церкви, где ты перед самим Господом стоишь! Знаешь ли, отчего ты в обморок чуть не свалилась? – от грехов своих нераскаянных! Так бывает иногда с «новоначальными». Гм, на исповедь тебе нужно, деточка, слышишь?
– Ах, тетя Лера, боюсь я… гм… да и молитв-то, кроме «Отче наш», не знаю вовсе. Вот профессор мой, покойный Конрад Федорович, верующим был, но мало говорил со мной о вере. А вот недавно открылось мне, что неведомые человеку силы действительно есть, да-да, здесь же на земле!
– Скажешь тоже – «силы неведомые»! Знаешь ли, как они на самом-то деле называются, а? Очень просто – бесовскими! А ты, судя по всему, уразумела так, что если дьявол существует, то и Бог, наверное, тоже? Значит, к вере как бы «от противного» идешь – с «черного хода». Гм, и так бывает, но это все же лучше, чем в безбожницах ходить! Расскажи-ка обо всем священнику, не медли! Знаешь, как наш отец Варсонофий глубинно исповедует?
О том, что было через неделю в храме Св. Николая, Маша вспоминала сквозь туман. Потом спросила тетю Леру об игумене Варсонофии, кем он раньше был?
– На подлодке служил, болел долго… по воле Божией постриг принял. Ну, а в Вену к нам попал, наверное, потому, что языки знает и вообще очень образован. Но это всего лишь мои мирские догадки, не более того…
* * *
Мария приближалась теперь к тому сокровенному переживанию, давно забытому. К тому, что в раннем детстве вызывало в ней душевный трепет. Вспоминала, как вместе с бабушкой Фаиной и тетей Клавой ходили из Лопатинска в ближнюю деревеньку Старый Ручей, где на высоком холме стоял светлый с голубыми куполами храм. И тот весенний день, когда все говорили друг другу: «Христос воскресе!»
«Как могла я столько лет без этого жить?! Свято верить в диамат-истмат?!» – теперь эта мысль ужасала ее….
* * *
Перемену в душевном состоянии дочери родители вскоре заметили и деликатно дали понять, что желают побольше узнать о ее московской жизни. И Маша наконец решилась поговорить с отцом о своем новом назначении. Силантий же Семенович, будучи уже много лет советником при ООН, был политиком весьма искушенным, чтобы сразу понять, откуда «ветер дует». И удивился чрезвычайно.
– Пойдем-ка, Мими, прогуляемся, – сказал он вдруг, молча обведя глазами стены и телефон, – погода сегодня отличная!
– Просто замечательная, папа! – усмехнулась дочь, разыскивая зонт в коридоре.
Беседу продолжили под проливным дождем.
– Наши «бонзы»-то застолбить себе хотят то, что пока еще государству принадлежит, понимаешь, Мими? – стать совершенно открытыми собственниками, то бишь капиталистами жаждут! Ведь и золото партии уже давно за рубеж переправляют. А для чего? Да чтобы потом присвоить. Если страну нашу хорошенько тряхнуть – вниз головой подвесить, ну тогда все возможно будет…
– Да как же это, папа?
– Ну к примеру, можно команду наверху поменять, что, кстати, наш генсек неподражаемый уже начал. Хаос потом спровоцировать. Под лозунгом свободы и демократии, «под шумок» насадить во власть частный капитал. Вот увидишь, скоро нечто подобное случится, может, и Союза не будет, и страна расколется на части!
– Да это же уму непостижимо, папа! Ты действительно в этом уверен?!
– Ну, эдак процентов на семьдесят, я ведь многого даже тебе, Машенька, рассказать-то не могу, – твердо произнес Ивлев и, вздохнув, добавил: – Твоя должность, гм… странно как-то – овце беспартийной в ЦК предложили? Может, им нужны сейчас такие, кто за власть бороться не будет, ну, «лошади рабочие», а? Вообще-то откажись-ка ты, дочь! Уходи оттуда, иначе все равно съедят, слышишь?
– Я и сама так думаю, папа! Только из Академии уходить жаль.
– Конечно, но твоя ситуация может стать опасной. Лучше б тебе даже в Москву не возвращаться, а? Нам с матерью уже ничто не грозит, в лагерь не загонят, – не те теперь времена!
– Ты это что, серьезно, паа?! Да как же… гм… нет, я без России жить не смогу! – взволновалась не на шутку Мария, растерянно глядя на отца. А он тихо проговорил:
– Ну, Мими, успокойся, придумаем что-нибудь…
* * *
В воскресенье после литургии Маша дождалась игумена. Поведав о своих делах, просила у него совета.
– Да стоит ли вам, Мария, жизнью из-за должности рисковать? А если все же не отступите, то ради чего?
– Ну в общем, отец Варсонофий, я изучаю, как мысли писателей, ученых, политиков влияют на людей, как проникают в сознание общества.
– Что ж, тема-то очень нужная, ведь необходимо знать, какими идеями будет охвачен наш народ. Но учтите, Мария, что прежде надо бы подумать о спасении своей души, а потом – о судьбе народа.
– А что же может важнее-то быть, чем судьба родины, батюшка Варсонофий? – удивленно воскликнула Маша.
– Ну если вкратце сказать, то родина человека ведь на небе, а не на грешной земле. А если он родину-то земную выше Небесной родины вознесет – что тогда будет? Суета сует и томленье духа.
– Гм, а как же, отец Варсонофий?
– Вдумайтесь-ка, если у вас идея спасения России на первом плане стоит, то Бог-то на второй план отодвигается, не так ли? Вам решать – бороться ли сейчас за справедливость самозабвенно или прежде всего к жизни духовной обратиться. Ну, как батюшка Серафим Саровский сказал: спасайся сам, и вокруг тебя спасутся и другие!
Эти слова игумена глубоко взбудоражили Машу, вызвав в душе острое несогласие с ним. Но что-то все же остановило ее от возражений ему.
«Да как же так, – думала Мими, бредя по темным венским улицам, – почему я сначала о своем собственном спасении печься-то должна, а не о служении родине?! Разве это угодно Богу? Разве отдавать свои силы на благо ближних – не долг христианина? Разве при этом Господь непременно на второй план отодвинут будет? Не вмещаю того, что игумен говорит! Видимо, я не доросла еще».
Через неделю Маша рассказала отцу Варсонофию о встрече с «черным пришельцем», столь потрясшей ее, до сих пор не дававшей покоя. Выслушав ее со вниманием, игумен спросил:
– А вы не припомните, что предшествовало той встрече-то? Ведь демоны просто так, без причины никогда не являются людям! Не упоминали ль при ком-то вслух о враге рода человеческого?
– Да нет, батюшка… а, впрочем, ну, не я сама, а в моем присутствии, да, было так, – и в памяти Мимозы вспыхнула вдруг сцена с выходкой Ники Редозуб, однажды в окружении гостей воскликнувшей, что ее идеал – это тот, кто самому Богу вызов сделал. И в тот же миг лицо черноокой красавицы будто молнией озарилось, и она предложила, как бы в шутку, тост за Люцифера, а гости засмеялись и выпили.
