скачать книгу бесплатно
Короче говоря, я никогда не буду штатным капитаном на торговом флоте.
И правильно.
Море требует от человека жизни. Или отдавай судьбу, или оно не признает. Литература требует того же. Я выбрал второе.
Обратимся к словарю иностранных слов.
«ДУБЛЕР (фр.) — 1) тот, кто параллельно с кем-либо выполняет сходную, одинаковую работу; 2) актер, заменяющий основного исполнителя роли в спектакле; 3) киноактер, воспроизводящий речевую часть звукового фильма на другом языке путем перевода, соответствующего слоговой артикуляции действующего лица; 4) лицо, заменяющее киноактера при исполнении сложных номеров или акробатических трюков».
Не удивляйтесь, что в словаре в кучу свалены капитаны и актеры. Судоводители в той или иной степени актеры. Командовать людьми без определенного лицедейства невозможно. Другое дело, что лицедейство на каком-то этапе может незаметно перейти в суть и сделаться неотторжимой маской.
Схожесть судоводителей и актеров еще в том, что ты всегда на виду, ибо ходовой мостик своего рода сцена и на тебя каждую секунду с предельной внимательностью глядят иногда десятки глаз.
Я такой судоводитель, что внимания на взгляды не обращаю, хотя болезненно не люблю, например, сидеть в президиуме или публично выступать. И если на мостике оказывается посторонний человек, то он мешает нормально работать, и я ловлю себя на чем-то актерском в поведении, и цепочка мелких чувствований может привести к крупным ошибкам. Думаю, такое свойственно не только мне, но и большинству людей, ежели они не профессиональные артисты. Отсюда категорическое правило: на ходовой мостик не допускаются зрители – даже если они большие морские начальники.
Наше актерское амплуа закреплено и в официальном документе, который называется «судовая роль», – это список экипажа, где указаны должность (роль), год рождения и номер паспорта моряка.
В судовой роли я традиционно стою вторым после дублируемого капитана. В случае болезни или смерти основного капитана дублер автоматически принимает на себя командование судном.
Все, что указано в словаре иностранных слов, мне в жизни и в этой книге предстоит делать, включая акробатические трюки. Кроме воспроизведения звуковой части В. В. и других героев на литературно-цензурном языке с «соответствующей слоговой артикуляцией». Соответствующая артикуляция не получится. Особенно когда дело дойдет до речевой части старшего механика Октавиана Эдуардовича. Ну что же, к такой ситуации русскому писателю не привыкать. Вечно он тащит из болота за хвост не грязного бегемота, а романтичного Дон-Кихота. Такая уж у нас работа. И потому – после весьма долгих раздумий – я поведу частию и вымышленный дневник. Если можно выдумывать рассказы, повести и романы, то почему нельзя выдумывать дневник? Пишут же одинокие, несчастные женщины сами себе письма? И наклеивают на конверты марки, и опускают в почтовые ящики, и ждут потом свои собственные письма, и читают их случайному встречному.
Отход отложили еще на сутки.
Такие многоступенчатые отходы удивительно дурно действуют на психику, хотя вроде бы надо радоваться: из девяти отложенных отходов разков пять-то удается и дома побывать. Но в том-то и дело. Попрощаешься, уйдешь или тебя проводят, и ты вздохнешь с облегчением, и домашние вздохнут с не меньшим – ан нет! – к вечерку опять являешься: «Здрасте, я ваша тетя…» Омерзительно. Опять отходную пить? Вроде бы уже и не лезет, а делать что? Сидеть на пароходе и смотреть на разоренный голубиный вольер? Очень грустно-гнусное впечатление он производит, и в каждом грузчике, ползающем по палубному грузу, чудится ухмыляющийся птичий вор. И ведь на ближайшем пакгаузе шумит целый птичий базар из самых разных голубей – лови не хочу. А докеры украли судовых.
Решил домой не идти и остался ночевать на судне.
Каюта маленькая, но с персональным гальюном – и то хлеб. Вообще-то она в случае необходимости служит медизолятором.
В грязном стакане рядом с графином остались от предыдущего жильца три высохшие розы. Почему-то мне не хочется их выкидывать.
Около полуночи взял у вахтенного помощника ключи, поднялся в ходовую рубку, чтобы без зрителей познакомиться с радиолокационной и другой аппаратурой.
На судне никаких работ – пусто и тихо. И весь порт будто вымер.
С верхотуры рубки вокруг видно далеко и привольно. Ночи еще белесые. В белесом свете спят многоэтажные дома Автова.
В пенале обнаружил бинокль. Обычно-то на стоянке третий штурман такие дорогие причиндалы прячет у себя в загашнике.
Редко удается смотреть на родной город в бинокль.
«Вчерашние заботы», из-за которых нынче я опять гремлю в Арктику, начинаются с истории о потерянной винтовке, гауптвахте, мичмане-тюремщике Бармалее и строительстве трамвайной линии от Красненького кладбища на Стрельну.
На Красненьком кладбище упокоил вскоре ближайшего друга – Юльку Филиппова.
Мой первый ближайший друг беспричинно и бессмысленно повесился. О его судьбе вспомню когда-нибудь не мимоходом, а тщательно и с полной выкладкой. Юлька вошел в меня, мою жизнь навсегда и сыграл в ней роль в высшей степени положительную и во многом решил мою будущую писательскую судьбу.
Вероятно, сам он погиб потому, что не научился отделять красоту от действительности в нужные моменты. А я этому все-таки подучился.
Юлька начинал в военном оркестре трубачом мальчишкой-блокадником. Он еще в Подготовительном училище начал приучать меня к чтению серьезных книг. Это с ним вместе мы путались в «Анти-Дюринге», самостоятельно и в полном объеме читали «Капитал»; под его нажимом я согласился поступить в сорок девятом году в университет на филфак, русское отделение, экстернат (в те времена был экстернат – великолепная, удобная форма учения, которая почему-то ныне начисто упразднена). Ну, из университета через год нас выгнали, хотя мы толкали экзамен за экзаменом с некоторым даже блеском, – вышел приказ министра обороны о том, что будущие офицеры не имеют права получать второе высшее образование. Вероятно, смысл приказа был в том, что офицеры, получившие второе образование, при первой трудности с легкой душой могут драпануть со службы: на гражданке-то у них профессия будет.
Многовато моих друзей ушло из жизни самовольно. И женщины так уходили. И светоносные русские девушки, выдумывающие сами себя, а потом напарывающиеся на будничные мифы и беспощадные рифы…
Двадцать девятое июля, День Военно-Морского Флота.
В 17.00 отшвартовались от причала № 41 Ленинградского торгового порта.
Перед нами отходит к Кронштадту мощная грозовая туча. В ней полыхают молнии и вызывают треск в рации. Догоним мы тучу или нет? Лучше не догонять – в грозовом ливне видимость равна нулю, а впереди узкость.
Поздновато нынче уплываем. Прошлый раз на «Державине» День ВМФ мы с бессмертным Фомой Фомичом праздновали уже на Диксоне.
В. В. по радиотелефону связывается прямо из ходовой рубки с супругой.
Мария Петровна была на судне до самого закрытия границы. И потому я спрашиваю:
– Думаете, она уже успела добраться домой?
– Живем-то рядом с портом. А вы куда-нибудь будете звонить?
– Нет. И так слишком долгое прощание.
Грозовые разряды затрудняют разговор по радио, но слышно, как Мария Петровна просит супруга не скупиться на радиограммы.
Он это обещает, но как-то уклончиво. А вот, мол, звонить из Мурманска будет обязательно.
Мария Петровна раздражается, кричит раздельно:
– Мне!.. Нужны!.. Твои!.. Радиограммы!.. Не!.. Ленись!..
Туча продолжает отступать перед нами. Вероятно, она уже над самым Кронштадтом.
Прошли нефтебаки и насыпную часть Морского канала.
Между свинцовой водой и свинцовым небом алыми язычками дразнятся буи, ограждающие правую сторону фарватера. Дождик прикапал – теплый, летний… «А просто летний дождь прошел, нормальный летний дождь… Мелькнет в толпе знакомое лицо…»
Кажется, уплывать в грозу – хорошая примета.
– Какая у меня до Мурманска главная задача? – спрашиваю у В. В.
– Ваша задача – отдыхать, отсыпаться, выкинуть из головы вчерашние заботы и последний рейс на Антарктиду. В Арктике лед другой. Он, конечно, без всяких там ужасных айсбергов, но, сами знаете, подлый, как те люди, которые наших голубей украли.
– Ну это уж вы слишком арктические льды причастили. Слава богу, они нас пока не слышат.
Молодой пижонистый лоцман демонстрирует историческую образованность, вычитывая из записной книжки:
– «А на море так безызвестно есть как человеку о своей смерти. Это Великий Петр сказал, когда велел в Кроншлоте на Котлин-острове иметь непрестанную великую осторожность, ибо приморские крепости вельми разность имеют с теми, которые на сухом пути, ибо на сухом пути стоящие крепости всегда заране могут о неприятельском приходе ведать, понеже довольно времени требуют войску маршировать, а на море так безызвестно есть как человеку о своей смерти. Ибо, получа ветер способный, без всякого ведения неприятель может внезапно прийти и все свое черное намерение исполнить, когда не готовых застанет…»
Над боевыми кораблями в Кронштадте реют флаги расцвечивания – празднуют мои военно-морские корешки свой День.
Туча свалилась к Шепелевскому маяку, впереди чисто.
Чуть рябит волна в Маркизовой луже.
Сдали исторически образованного лоцмана – и полный ход!
В. В. вскоре после войны, когда он еще был матросом на каком-то чумазом буксире, встретился с капитаном-чудаком.
Историю про чудака рассказал мне не без назидательных ноток.
Капитан-чудак был стар. Прибыл старик на подмену постоянному капитану и обнаружил в каюте шкафы и рундуки, битком набитые грязным бельем, носками, рваными ботинками и прочим наследством нечистоплотного и невежливого человека.
Носки и стоптанные тапочки старик выкинул в иллюминатор, засоряя окружающую экологию. Белье выстирал собственноручно. Выстирал и свитеры. Залатал и подбил ботинки и сапоги. Все чистое и отглаженное уложил в полном порядке. И в конце многодневных трудов, которые, естественно, вызвали у экипажа любопытство, старик-чудак заявил: «Вот вернется – пусть ему стыдно станет, а пройденного пути от нас не отберёшь!» Вроде все это звучало вполне бессмысленно, но привязалось. Сперва В. В. употреблял присказку в чисто юмористическом варианте. Например, прихлопнут человеку визу за давние грешки, – можно сказать: «Да-а, пройденного пути у нас не отберёшь!» Затем присказка наполнилась валютным содержанием: за каждые сутки морского пути положена моряку валюта, и если даже в конце пути посадил он пароход на мель, то заработанную валюту обратно у него не отберешь. Ну, а к старости наполнились эти слова новым, глубоким, гордым, горьким, щемящим, чем-то сладким, отчаянным, веселым, тоскливым… Обернись назад, взгляни в свой кильватерный след, вспомни: сколько чего за кормой осталось – это все твое, и никто того не отберет…
На утренний чай в кают-компанию В. В. является первым. Когда бы он ни лег, в семь тридцать входит в кают-компанию и занимает место во главе стола, где на отдельной тарелочке лежит перед капитаном алая, свежая, чистейшим образом вычищенная морковка. Эта морковка – ритуал, вещь в себе, тотем, тайна. Ни о каких витаминах В. В. не думал, когда завел такой порядок начала рабочего дня.
На белой скатерти, среди белых приборов, на белой тарелочке алая морковка выглядит безумно соблазнительно. А звонко-мелодичное разгрызание морковки вызывает по отношению к капитану «Колымалеса» особый вид почтения и, чего греха таить, зависти к его зубам.
Да, В. В. любит ритуалы и ритуальность – малюсенькие ритуальчики, но исполняемые неукоснительно. Не знаю, что бы он сделал с поваром и буфетчицей, кабы однажды утром не обнаружил на тарелочке свою морковку. Думаю, повар полетел бы за борт, а буфетчица на манер ведьмы вылетела бы с парохода через трубу. И на это страшное преступление В. В. отважился бы с ясными глазами и чистой совестью.
После утреннего чая по старинной традиции поднимаемся на мостик.
Утреннее солнце прозрачно-чистое, без дымки. Много попутных и встречных судов. Их следует обсудить, помыть им косточки:
– Какая у этого-то надстройка дурацкая, как у нашего «Варнемюнде»…
– «Ро-ро» прет – да-а, это не мы: они за один автомобиль или за тонну груза получают фрахт в сотню валютных рублей…
– А мы сколько, Василий Васильевич?
– Так мы, Виктор Викторович, обычно пыль и дрова возим – по шесть рублей за тонну выходит…
– Что это там? Вроде как полоса шуги?
– Море цветет.
– Такое густое цветение? В конце июля?
– Вероятно, тут давно штиль стоит – вот и скопились цветочки. Прямо ход сбавляй…
– Чаек не видно…
– Скоро появятся…
В желудках покорно перевариваются по два крутых яйца и хлеб с маслом. Дымятся первые после утреннего чая сигареты – благолепие и душевный комфорт.
– Когда в Союзе цены на ковры повысили, так об этом в Бельгии раньше, чем у нас, узнали…
– И что?
– Приходим в Антверпен, а там ковры на восемьдесят процентов дороже. Мы: вы тут спятили, голубчики бельгийские?
– А они?
– Вы, говорят, сами спятили…
Спокойное плавание по летней Балтике.
МОСКВЫ 0410 РАДИО ВЕСЬМА СРОЧНО ВСЕМ СУДАМ СЕВЕРНОГО МОРЯ ОТ РАДИОСТАНЦИИ ЛАТЫНЬ ZZZ ПОЛУЧЕНО СООБЩЕНИЕ ЧТО ПРОЛИВЕ БОЛЬШОЙ БЕЛЬТ С СУДНА УПАЛ ЗА БОРТ ЧЕЛОВЕК ТКЧ ПРОШУ ДАТЬ УКАЗАНИЕ СУДАМ ПРОХОДЯЩИМ ЭТОМ РАЙОНЕ УСИЛИТЬ НАБЛЮДЕНИЕ ТКЧ ИНФОРМИРУЙТЕ НАС = 41 °CМБС ЛАЗАРЕВ
Пока мы доплываем до Северного моря, бедолага наверняка утонет, потому никаких мер предпринимать нам не следует. Однако на душе осадочек.
Надо вдуматься в выражение «приказал долго жить». Надо снять с этого выражения покров привычности, обнажить парадоксальность: ведь это же наказ долго жить тем, кто жить остается, а не информация о чьей-то смерти!
Ночью ветер зашел в правый борт, засифонило в окно моей каюты.
Около полудня встретили на контркурсе «Нерей». Даже не верится, что я работал на этом малюсеньком буксирчике и зимовал на нем возле набережной Лейтенанта Шмидта.
– «Нерей», я «Колымалес»! Откуда идете?..
Возвращаются от Канарских островов. Никого из знакомых на борту нет.
Пожелали друг другу счастливого плавания.
И разошлись как в море корабли.
Сон. Большой, очень длинный парусный корабль. Входим в узкость. Вероятно, норвежские шхеры. Оглядываюсь – корму заносит, ибо бизань парусит. Командую вахтенному помощнику: «Травить гика-шкоты бизани! Сами не видите?!» Как только потравили гика-шкоты и бизань легла под ветер, проснулся. Проанализировал поступки – все правильно!
Возможно, парусник приснился потому, что намедни устроил большую стирку. На парусниках же курсантов часто заставляли стирать то робу, то паруса, то мыть палубу. Да и мое мокрое белье, которое сохло в каюте, на сквозняке парусило.
Баркентины, бригантины и барки будут плавать в океанах всегда. Ибо паруса никогда не забудут про ветры, а ветры никогда не забудут о парусах…
Уже в первые часы знакомства выяснилось, что весь командный состав перекрещивал пути с Фомой Фомичом Фомичевым.
Помполит рассказал, как попал к Фомичу на подмену и потом две недели не мог вырвать у него денежный аттестат… Второй помощник Митрофан Митрофанович, который был вторым же на «Комилесе», когда я с Фомичом возглавлял «Державино», покатился со смеху, вспомнив, как мы становились на якорь в Певеке. Механик отлично знает про то, как Фомич посетил в Париже Лувр. Ну и так далее. В результате безо всякой натуги в обиход на судне прочно въехало-вошло добавочное предложение: «Как сказал бы Фома Фомич…» К примеру. Паримся в бане. Забился шпигат. Кому-то надо чистить. Раздается: «Тут, как, значить, сказал бы Фома Фомич, кишка, значить, не так прохудилась, как, значить, закупорилась. Кто брюки последним снял, тот, значить, пущай туда первым и лезет, в шпигат этот подлый!»
Фома Фомич последний перед пенсией рейс делал на «Колымалесе». В. В. с ним знаком «семьями». Когда Фомич оформил уже пенсию, то в разговоре сообщил, что у него есть дача. «Почему же я раньше не знал? – спросил В. В. – У тебя она недавно?» – «Семнадцать лет», – скромно сказал Фома Фомич. «Чего ж ты мне раньше-то не говорил?» – «А зачем мне, значить, размножать, значить, черную зависть у вас у всех?» – вопросом на вопрос ответил Фомич.
В предпенсионном рейсе с Фомой плавал наш нынешний радист. Фомич пробился на подмену на «Колымалес», так как его «Державино» погнали в Арктику. Пришли на «Колымалесе» в Роттердам, радист уже опечатал радиорубку, но капитан потребовал срочную связь с пароходством, чтобы пожаловаться на какой-то роттердамский непорядок. Радист – приказ капитана! – сделал связь. А Фомичу из пароходства – бах: «Следуйте в Мурманск!» – «Как?! Мы на Италию должны!» – «Следуйте!» Фомич решил подождать в Роттердаме письменного подтверждения приказа. Подтвердили. Плывут они на Мурманск, и Фомич каждые сутки отправляет в пароходство радиограммы: «Кровяное давление 280 на 220 зпт головные боли», «Давление 290 на 240 зпт боли голове отсутствуют». По приходе в Мурманск его списали – и с концами, на пенсию.
Давление и пульс Фоме Фомичу измерял старший помощник, ибо врача не было. Фомич вызывал старпома на мостик, и там – при всех свидетелях – ему и намерили морячки двести восемьдесят на двести двадцать. Эту фантастику он и зафуговал в эфир.
Проходим Гельголанд. Штиль.
Старший механик с древнеримским именем Октавиан обладает колоритной способностью систематически ломать или вывихивать себе руки и ноги. Проделывает он это во сне.
В 02.20 я был разбужен непонятным грохотом, а затем басовитым ором капитана. Оказалось, что стармех с такой силой ударил ногой в переборку, за которой спит В. В., что мастер проснулся и выскочил из каюты на разведку в трусах.
Утром стармех приковылял на завтрак с палкой. Правая нога у него была в жесткой, с лубком, повязке. Дело в том, что он серьезно занимался джиу-джитсу, а всю жизнь ему снятся драки. И вот в этих зефирных драках он наносит противникам ужасающие удары ногами и руками. Если сокрушительный удар приходится в стальную переборку, то драка заканчивается травмой.
