WW II Война, крах Маннергейма

Георгий Комиссаров

WW II Война, крах Маннергейма

Вступление

30 июня 1941 год, Берлин

Я, спецпосланник НКИД СССР Козырев Сергей Владленович, вместе с другими советскими дипработниками и членами их семей, оставался по-прежнему в Берлине – в самом логове врага.

Мои редкие вылазки за стены осаждённого советского полпредства, ставшие возможными благодаря подкупленному мною эсэсовскому обер-лейтенанту Хейнеману, позволили нам вести переговоры с германским министерством иностранных дел с ещё большей твёрдостью.

Теперь мы могли решительнее настаивать на нашем неизменном требовании – об обмене «всех на всех».

Давление со стороны представителей Вильгельмштрассе не ослабевало, но оставалось тщетным.

Мы по-прежнему требовали полной эвакуации всей советской колонии, зная, что немецких дипломатов в Москве не выпустят, пока наши условия не будут приняты.

Так тянулись дни – долгие, напряжённые, и каждый раз переговоры заходили в тупик.

Вопрос об эвакуации оставался нерешённым.

Очередной вызов в здание германского МИДа на Вильгельмштрассе предвещал ничего хорошего.

Едва я вошёл в кабинет, как заметил: чиновник из протокольного отдела явно раздражён.

– Ну что, вы уже составили список тех, кому собираетесь разрешить выезд? – резко бросил он.

– Нет, – спокойно ответил я.

Он тяжело вздохнул, будто сдерживая раздражение:

– Напрасно вы медлите! Господин рейхсминистр фон Риббентроп крайне недоволен вашим упрямством. Мы не можем больше терпеть проволочек. К тому же Германия заинтересована в скорейшем возвращении сотрудников своего посольства из Москвы.

Его тон лишь подтвердил мои догадки: Шуленбург и остальные дипломаты всё ещё находились в советской столице.

Раздражение немца выдало и другое – Москва не спешила начинать эвакуацию германской колонии.

Вывод напрашивался сам собой: нужно стоять твёрдо и не уступать.

Я посмотрел ему прямо в глаза и твёрдо произнёс:

– Отбирать никого не собираемся. Наша позиция неизменна: все советские граждане должны получить право вернуться на Родину. Ни на какие сделки мы не пойдём. Если вы намерены продолжать уговоры, то лишь напрасно потратите время. Пока наше требование не будет выполнено, мы не сдвинемся с места.

Собеседник, стараясь сохранить видимость спокойствия, снова принялся убеждать, что германская сторона не согласится на подобные условия.

Он заявил, что в Москву могут вернуться лишь столько советских граждан, сколько сейчас находится в немецкой столице германцев – сто двадцать человек.

– Следовательно, – сказал он, – и из Берлина сможет выехать не более ста двадцати ваших. Составьте список, передайте его в министерство – и мы обсудим детали обмена.

Я только повторил:

– Мы не изменим своей позиции. Наш долг – защитить каждого советского человека. Мы не можем бросить полторы тысячи наших граждан, находящихся здесь по официальным командировкам. Все они прибыли в Германию на законных основаниях, согласно нашим соглашениям. Мы требуем их возвращения на Родину!

Переговоры вновь зашли в тупик.

Мы обменялись привычными аргументами, но не сдвинулись ни на шаг.

Тогда чиновник, видимо, потеряв терпение, пригрозил: если мы не согласимся, германские власти сами составят список и принудят нас к подчинению.

Я ответил спокойно, но с нажимом:

– Не советую забывать, что в Москве находятся ваши дипломаты. Уверяю вас, соответствующие меры могут быть приняты и в отношении них.

На этом мы и расстались – без результата.

Дорога обратно в посольство казалась особенно длинной.

Но вернувшись, я узнал новость, способную изменить весь ход дела. Товарищи, слушавшие английское радио, сообщили: достигнута договорённость, согласно которой Швеция будет представлять советские интересы в Германии, а Болгария – германские в Москве.Я размышлял о том, что ситуация может обостриться, а нам, отрезанным от постоянной связи с Москвой, будет непросто отстоять свою позицию.

Любопытно, что чиновник МИДа, с которым я только что спорил, несомненно, уже знал об этом соглашении, но умолчал.

Пожалуй, именно поэтому он так настойчиво пытался вынудить нас к уступкам: понимал, что с появлением посредников отступать станет ещё труднее.

Вскоре после известия о договорённости к нам в посольство прибыл представитель Швеции – новый посредник, которому отныне предстояло быть связующим звеном между Москвой и Берлином.

Мы сразу передали ему текст телеграммы, адресованной в Советский Союз.

В ней подробно сообщалось о наших шагах и о том, как настойчиво мы добиваемся эвакуации всех советских граждан, оказавшихся на территории Германии.

Ответ пришёл удивительно быстро – всего через час.

Из Москвы нам сообщили: посольство действует верно, позиция о возвращении всех без исключения советских людей правильна и должна быть отстаиваема до конца.

Обмен необходимо осуществить в полном составе, на условиях взаимности с немецкой колонией, находящейся в Советском Союзе.

Эти строки стали для нас не просто одобрением, а прочной опорой. Теперь мы знали: за нашей спиной – воля советского правительства – Сталтина, и отступать нам нельзя.

Шведский представитель, улыбаясь своей сдержанной дипломатической улыбкой, добавил, что уже на следующий день, после моей тайной беседы с временным поверенным США, в нейтральных газетах появились нелицеприятные для Берлина заметки.

Журналисты писали о попытках гитлеровцев воспрепятствовать возвращению части советской колонии – факт, который не мог остаться незамеченным международным сообществом.

Теперь немцам стало ясно: скрывать правду не удастся, и давление нейтральной прессы вынудит их пойти на уступки.

Действительно, вскоре в министерстве иностранных дел Рейха приняли наши списки советских граждан – сотрудников учреждений и членов их семей, интернированных в Германии и на оккупированных территориях.

Мы, наконец, получили подтверждение: их включат в программу обмена.

Вечером того же дня вся наша небольшая осаждённая община собралась в зале полпредства, чтобы послушать сводку Совинформбюро.

Голос Левитана, напряжённый и строгий, звучал в тишине:

«В течение 30 июня на всём протяжении советско-финляндской госграницы противник, наступавший накануне, отброшен нашими войсками.

На Мурманском направлении идут ожесточённые бои с немецкими войсками, в ходе которых противник несёт значительные потери.

На Вильненско-Двинском направлении наши войска ведут ожесточённые бои с мотомехчастями противника, которые пытаются прорваться в северо-восточном направлении.

Численно превосходящему противнику на этом направлении наши войска противопоставляют упорство и быстроту манёвра.

На Минском и Барановичском направлениях наши войска ведут упорные бои с превосходящими силами подвижных войск противника, задерживая их продвижение на промежуточных рубежах.

В районе Ровно продолжаются крупные бои танковых соединений. Все попытки противника прорваться на восток отбиты с большими для него потерями. Бои на этом направлении носили характер ожесточённых схваток танковых частей, в результате которых значительное количество немецких танков уничтожено.

На Бессарабском участке фронта противник вновь пытался форсировать реку Прут, но быстрыми и решительными действиями наших войск эти попытки были отбиты с большими для него потерями».

Он читал уверенно, размеренно, словно каждый его слог был ударом по врагу.

Рассказ о тяжёлых сражениях завершился сообщением о действиях флота – три вражеские подлодки уничтожены, две в Балтийском, одна в Чёрном море.

Когда началась вторая часть сводки – патриотическая, где звучали имена героев, прославлялись их подвиги, – я уже не слушал.

Слишком велика была усталость.

Слишком тяжёлой тревога, прочно осевшая в сердце.

Все шифры, коды, документы, хранившие государственные тайны, были уничтожены за день до войны – я сам принимал в этом участие.Мы жили, словно в осаде, в постоянном ожидании неизвестности.

Об этом знали и гестаповцы: их первый обыск, проведённый утром 22 июня, не дал никаких результатов.

Потому мы дежурили по очереди, замыкали ворота на все замки, и каждый раз, когда у входа раздавался звонок, дежурный первым делом заглядывал в смотровое окно, прислушивался, вглядывался в тьму улицы.Но расслабляться мы не имели права. Опасность оставалась реальной – в любую минуту в ворота посольства могли вновь ворваться вооружённые агенты.

В ту ночь тревога пришла внезапно.

Звонок у ворот раздался резко и настойчиво, не умолкая ни на секунду.

Дежурный выглянул, но за воротами царила темнота. Он позвал:

– Кто там?

Ответа не последовало. Звонок продолжал звенеть, будто кто-то нарочно издевался над нашим сном.

Шум поднял всех. Вскоре во дворе собрались почти все руководящие работники. Мы стояли в полумраке, совещаясь, не зная, что делать.

Открыть – значит подвергнуть себя опасности: вдруг это ловушка?

Не открыть – невозможно: звонок сводил с ума, тревожил всех, усиливал общую нервозность.

Наконец мы решили действовать осторожно.

Я подошёл к воротам, приоткрыл калитку и, высунувшись наружу, оглядел улицу.

Она была пуста.

Лишь в отдалении маячили несколько силуэтов солдат, а прямо у ворот, прислонившись к каменной кладке, стоял эсэсовец – и… спал.

Во сне он, видимо, навалился плечом на кнопку звонка, не подозревая, какой переполох вызвал.

Я коснулся его локтя. Он вздрогнул, выпрямился – и звонок тут же смолк.

Указав ему на причину суматохи, я не сдержал ироничной улыбки.

Он смутился, пробормотал что-то невнятное. Я молча закрыл калитку.

Этот комичный, почти анекдотический эпизод – лишь штрих к общей картине.

Такой была наша жизнь в осаждённом посольстве: под постоянным напряжением, в ожидании опасности, где каждая мелочь могла обернуться бедой.