скачать книгу бесплатно
Шестой – Елизаветы-Терезии, сардинского вице-канцлера дочери.
– Ежели ее кто возьмет, – говорил я, – то ничем другим утешаться, как только одною красотою, а ума в ней не бывало.
Седьмой – Филистины-Шарлотты, испанского адмирала племянницы.
– Она и на портрете, – сказал я, – написана смеющейся, а сама уже, я думаю, великая пустосмешка.
– Никак, – говорила Люция, – она только веселого нрава.
Восьмой – Марии-Филистины, прусского генерал-адъютанта дочери.
– Ежели она подлинно так убирается глупо, как написана, то надобно ее взять такому, который бы сам знал во всех женских уборах надлежащую пропорцию.
– Батюшка братец, – говорила мне Люция, – ведь эдак можешь прослыть великим насмешником, что будто для вас из таких знатных невест ни одна не годится, – и кликнув девку приказала принести из другой горницы еще четыре портрета, про которые, показывая мне, сказала:
– Вот то-то, братец, красавицы.
Девятый – Марии-Магдалины, цесарского адъютанта дочери.
– Правда, – отвечал я, – она хороша, да только еще очень молода, да и щеголиха, в золотом платье и написана.
Десятый – Марии-Анны, бразильского генерал-майора сестры.
– Мне кажется, – сказал я, – она уже не меньше тридцати лет имеет от роду.
– Это правда, – отвечала мне сестра, – что она вас старее.
Одиннадцатый – Вильгельмины-Амалии, брауншвейгского камергера[26 - Камергер – придворное звание высокого ранга.] дочери.
– Она очень несчастлива, – сказал я, – что ее портрет пишут: ежели бы не писали, то б не всякий знал, что она нехороша.
Двенадцатый – Ингеренты-Елизабеты, английского обер-гофмаршала дочери, нынешней моей невесты.
Я смотря на сей портрет сказал:
– Вот эту можно назвать красавицею, ежели она подлинно так хороша, как написана. И портрет ее показывает в ней великий разум. Я прошлого года во дворце с нею танцевал, только она мне не так хороша показалась, и я не думаю, чтоб чрез год так много в ней красоты прибавилось.
– Совершенно она хороша и умна, – говорила мне Люция. – Ежели тебе угодно, то когда она ко мне приедет, я пришлю за тобою.
– Хорошо, – отвечал я, – я очень хочу ее видеть.
Люция мне сказала, что она на нынешней же неделе неотменно позовет ее к себе обедать.
И я признаюсь, что желал ее видеть не для того, чтоб получить себе в невесту, но для одного только любопытства.
И так простясь с сестрами и теткою, поехал домой.
Чрез шесть дней прислала ко мне сестра сказать, что Елизабета будет к ней обедать. Я, одевшись, в двенадцатом часу к сестре приехал. Увидевши ее, признал за совершенную красавицу и, сидя за столом, смотрел на нее очень прилежно, высматривая, как из ее персоны, так и из разговоров, не имеет ли она какого недостатка, но ничего приметить не мог, и она так мне полюбилась, что хотя жениться был еще и не намерен, но думал в себе, что когда будет мое намерение, то она мне нимало не противна.
После обеда я несколько с нею разговаривал с великой учтивостью и, сколько мог приметил, что и я ей показался не противен. И так, просидевши она у сестры до самого вечера, поехала домой.
По отъезде ее тетка моя Маргарита и сестра Люция спрашивали меня, какова мне показалась Елизабета. Я им отвечал, что она мне не противна, только я, не имея еще никакого чина, жениться не намерен, и с тем от них поехал.
После сего, когда бывал я во дворце, то ни с кем столько не танцевал, как с нею, – не для того чтоб я ее очень любил, но потому, что она лучше других танцевала. А отец ее с того времени стал ко мне ласкаться и всегда со мною разговаривал.
В один день тетка моя, будучи у Елизабетиной матери в гостях и увидевши Елизабету, говорила ее матери:
– Ах, как вам должно благодарить богов за такое дарованное вам сокровище!
– Это правда, – отвечала Елизабетина мать, – да уже и невеста. Пожалуй, не знаешь ли где для нее хорошего жениха?
– Ах, мать моя, – говорила моя тетка, – ежели вам угодно, я тотчас вам объявлю, да и не суженого, а своего племянника Георга.
– Ах, какой предорогой молодец! – говорила Елизабетина мать. – Дочь бы моя очень была счастлива, если б могла быть его женою, только я думаю, что он ее не возьмет.
– А для чего сударыня? – отвечала ей Маргарита. – Мы с Люцией несколько раз говорили ему о женитьбе, и он только тем отговаривается, что не имеет еще никакого чина, а дочь вашу он почитает за первую красавицу во всем Лондоне.
К сим разговорам пристал и отец Елизабетин, и говорил им, что он меня довольно знает, да и король из всех молодых милордов признает меня за первого, и вчера вечером его Величество изволил говорить, что он намерен взять меня ко двору, только еще не известно, окончил ли я свои науки, чтоб чрез то не сделать в оных помешательства.
После сих разговоров Елизабетин отец принял совершенное намерение дочь свою за меня сватать, и на другой день, будучи во дворце, избрав свободное время, докладывал королю следующими словами:
– Ваше Величество, вчерашнего вечера была у меня гостья и сватала мою дочь за милорда Георга, Иримова сына, только он отговаривается тем, что не имеет еще никакого чина, и за тем жениться не намерен, а дочь моя ему понравилась.
– Что ж ты думаешь? – говорил король.
– Ваше Величество, – отвечал Елизабетин отец, – я бы никакого больше счастья к благополучию моей дочери не желал, ежели б только могло сие исполниться.
– Я тебе советую, – сказал король, – не упускать сего случая, ибо сей человек очень достойный, и я со временем надеюсь от него ожидать пользы государству. Будь уверен и ни о чем не думай, я тебе в том буду вспомоществовать.
Чрез несколько после сего дней, в празднество королевской коронации, будучи я во дворце на бале и ничего о сем не ведая, танцевал по-прежнему с Елизабетою. Король, подошед к нам, очень близко смотрел на наши танцы, а как менуэт кончился, то я пошел было прочь, но король, взяв меня за руку и выведя в другую комнату, говорил:
– Знаешь ли ты, милорд, с кем танцевал?
– Очень знаю, Ваше Величество, – отвечал я королю, – это Вашего Величества обер-гофмаршала дочь Елизабета.
– Как же ты о ней думаешь? – говорил король.
Я отвечал королю, что я ничего другого о ней думать не могу, как только, что она девица честная и одаренная всеми достоинствами.
– Я желаю, – продолжал король, – чтоб она была твоя невеста.
– Это состоит во власти Вашего Величества, – отвечал я королю. – И хотя я не инако сие должен почитать, как за высочайшую вашу ко мне милость, только приемлю смелость Вашему Величеству доложить, что мне еще в таких ребяческих летах, не показав Вашему Величеству никаких услуг, жениться рано.
Король на сие мне сказал:
– Я тотчас сделаю тебя совершенным, ибо я знаю, что хотя ты и младые имеешь лета, но разум совершенный, чего ради и жалую тебя чином моего генерал-адъютанта.
Я пал пред королем на колени и благодарил его с таким чувствительным изъяснением моей благодарности, сколько тогда мне от сего радостного происшествия могло в мою прийти голову.
Король, подняв меня, говорил:
– Теперь уже не можешь ты называться ребенком, потому что сей чин принадлежит совершенному и заслуженному человеку, а ты, хотя и молод, но по твоему разуму и добродетели, я тебя к сему признаю достойным, и когда ты намерен жениться, то я советую не упускать достойной сей невесты.
Я, видя неожиданную себе королевскую милость, никак уже более отговариваться не смел и предался во всем на волю его Величества.
Потом король взял меня за руку, а королева невесту, и, призвав придворного пастора, тот же час надлежащим порядком нас сговорили, а по сговоре взял король обоих нас за руки, привел к нареченному мне тестю с сими словами:
– Я тебя уверяю, что зять твой по своему разуму и честным сантиментам будет твоей любви достоин.
Тесть мой, припадая к стопам королевским, благодарил его с должнейшим высокопочитанием. Невеста же моя столько была сим сговором довольна, что удовольствие и радость ясно на лице ее тогда изображались, а я не знаю, для чего был не рад, не печален, и если радовался, так больше полученному от короля чину, нежели невесте.
И так мы, отужинав во дворце, разъехались по своим домам.
На другой день должен я был по моему чину ехать во дворец и принять дежурство. Король отправлением моей должности очень был доволен, а рота гвардии, которая хаживала во дворец на караул, так меня любила и почитала, что везде говорили, что у них ни одного еще такого порядочного командира не было. Словом сказать, я так был счастлив, что ни один заслуженный генерал при дворе так любим и почитаем не был, как я.
По исправлении моей должности, всякий день ездил я к моей невесте, а в один день, по несчастью моему, невеста моя занемогла, и говорили мне, что она от болезни вовсе ни к чему не имеет аппетита.
Я, сколько можно с учтивостью, советовал ей что-нибудь покушать, дабы не привести себя в большую слабость. Она в угодность мне приказала, чтоб ей подали заячьих почек или что-нибудь из дичи, но на кухне в то время никакой дичи не случилось.
И так я по учтивости, как надлежит жениху всегда невесту утешать, говорил ей:
– Ежели бы я знал, что вы до дичи охотницы, то б давно оною с собственной моей охоты услужил, и для того завтра же нарочно поеду в поле, и что могу поймать или убить, с радостью вам служить тем буду.
Елизабета, благодаря меня за сие, говорила, что ежели себе не сочту за тягость, то она от моей охоты с великим аппетитом будет кушать.
Приехав домой, приказал я своему ловчему, чтоб к завтрашнему дню все было в готовности, а поутру, встав очень рано, поехал со всею охотою на поле.
День с утра до девятого часа так был хорош, что все охотники говорили, что они во все лето такого хорошего дня не видали, но в двенадцатом часу сделалась вдруг преужасная гроза и продолжалась до четвертого часа пополудни, от которой все мои охотники, собирая рассеянных по полю собак, разъехались по разным местам, а я, оставшись один, стоял от сей грозы под одним кедровым деревом. И как гроза миновалась, хотел ехать домой, но, садясь на лошадь, увидел под кустом одного зайца, за которым бывшие со мной собаки, гоняясь по острову, были умерщвлены чудным образом, а я, искавши их, заехал в превеликий густой лес и, ездивши по оному всю ночь, на утренней заре выехал на прекрасный, украшенный цветами луг, а оттуда к сему Вашего Величества дому. И где я теперь нахожусь, далеко ль от Лондона, и как могу отсюда выехать, – ничего не знаю и понять не могу.
Маркграфиня, выслушав сие и усмехнувшись, сказала:
– Милорд, я думаю, ты можешь видеть, что я ничем твоей невесты и показываемых тебе Люцией портретов не хуже, однако ж я бы желала иметь вас своим мужем, только не знаю, не противна ли я вам буду и можете ли вы оставить свою невесту, а я вас действительно уверяю, что невеста ваша честь свою принесла на жертву одному своему пажу. Она же у себя имеет такую ехидную маму, которая чрез волшебство так ее обворожила, что она во всем ее слушает, и для того тебе надобно ее очень остерегаться, ибо я верно знаю, что ежели вы на Елизабете женитесь, то чрез год лишитесь жизни.
– Милостивая государыня, – говорил милорд, – возможно ль статься, чтоб милосердные боги могли положить такой предел, чтоб мне из милордов сделаться вашим супругом и обладать такою божественною красотою?
– Я с моей стороны, – говорила маркграфиня, – очень сего желаю, да и для вас, я думаю, гораздо лучше короля своего оставить и сделаться ему равным, нежели подданным. Только прошу вас, чтоб никому сего вашего приключения не объявлять, а содержать, как можно, тайно.
– О боги! – вскричал милорд. – Что я слышу! Не сонное ли мечтание представляется глазам моим? Или тихим ветром с высоты Олимпа от благости богов сие предвещание приносится? Не ты ли, чистейшая Диана, желаешь меня избавить от бесчестной невесты, или ты, премудрая Минерва, хочешь препроводить, как Телемака, сына Улиссова?
Маркграфиня, видевши чрезмерное милордово восхищение, говорила ему, чтоб он ни о чем не сомневался, только б был терпелив и постоянен, а она уже ни для чего намерения своего переменить не может.
– Только я, – говорила она еще милорду, – прежде трех лет никак тебя мужем иметь не могу, а по прошествии трех лет, где б ты ни был, я сама тебя сыщу, причина же тому есть следующая.
Когда злая смерть разлучила меня с любезным моим супругом и я осталась после него бездетна еще девятнадцати лет, то тягостное правление государственных дел так меня обеспокоило, что я для облегчения себя от сей тягости, приняла намерение искать достойного жениха, и в одно время, будучи у одного моего камергера, увидела ваш портрет, на который смотря, спрашивала: чей он и похож ли на того, с кого писан. Он мне описывал вас с великой похвалой, и я с самого того часа почувствовала к вам чрезмерную любовь и положила непременное намерение иметь вас своим мужем. А как я с самого малолетства от одного славного во всем свете астролога обучена была такой науке, что все предбудущее могла угадывать и что ни задумаю, то сделаю, только на время, а не вечно, и боги по своему милосердию все мои просьбы исполняют, и для того, как я по сей науке сведала, что вы на Елизабете сговорили, которая вам не только в невесты, но и в любовницы не годится, то я, целых два месяца всякий день принося богине Минерве великие жертвы, просила ее, чтоб близко Лондона построить мне сей дом. Мудрая сия богиня, склонясь на мою просьбу, тотчас приказала Сизифу носить отовсюду каменья, гигантам строить дом, Вулкану ковать железо, и в одну ночь дом сей построили, а богиня Веста, яко изобретательница домов, всеми богатыми уборами его украсила.
И я, приехавши сюда, не знала, как тебя увидеть, но, сведав по моей науке, что ты поехал за охотою, то принося великому Юпитеру жертву, просила, чтоб он воздвигнул гром и молнию с дождем и градом, а богиня Минерва послала от себя скорую Ирису и велела ей явиться пред тобой зайцем, за которым твои собаки гонялись. Нептун же послал некоторое неприязненное божество и велел собак твоих растерзать, а тебе ослепить очи и напустить страх, чтоб ты не знал, куда выехать. Потом я, видя тебя в таком беспокойном страхе, просила опять богов о твоем спокойствии, чего ради богиня Церера показала тебе украшенный благовонными цветами луг, а Фебус отяготила очи твои легким и приятным сном и наконец привела тебя ко мне в сей неоцененного сокровища дом.
Милорд, слушая сие с великим удивлением, думает, какой бы можно быть такой великой науке, чтоб такие непонятные человеческому разуму производить дела, но при том и думать еще боится, опасаясь, что не знает ли сия мудрая маркграфиня и мыслей человеческих.
Маркграфиня же, видя милорда сомнение, говорила:
– Отпустите мне так, как своей невесте, вину сию, что я вас чрез мою хитрость так много обеспокоила.
– Милостивая государыня, – отвечал он ей, целуя ее руки, – возможно ли вам требовать прощения от такого человека, который все свое благополучие посвятил особе Вашего Величества!
В сих разговорах препроводили они весь день до самого ужина, а по окончании вечернего стола маркграфиня, взяв милорда за руку, повела в свою спальню с сими словами:
– Теперь уже я осмеливаюсь вас просить, от вашего беспокойства препроводить сию ночь со мною в одной спальне, ибо я вас, как непременного своего жениха, стыдиться не намерена. Только прошу вас, чтоб вы ни малых противных чести и благопристойности мыслей обо мне не имели, а быть воздержным, твердым и терпеливым, ибо от того зависит общее наше благополучие.
Милорд клянется ей страшнейшими клятвами, что все ее повеления свято и ненарушимо исполнять будет.
Потом кликнула маркграфиня свою камер-юнгферу[27 - Камер-юнгфера – девушка, прислуживающая государыне при ее одевании и раздевании.], стала раздеваться и, раздевшись, легла на постель, а милорду приказала ложиться на другой, нарочно для него изготовленной богатой кровати, при чем еще ему напоминала, чтоб он был воздержен, а не малодушен. А как он прошедшую ночь очень был обеспокоен, то тотчас заснул, а поутру прежде маркграфини проснулся и, будучи о красоте ее в различных размышлениях, встав, подошел к ее кровати и открыл занавес. Смотря на прелестную ее красоту, в такую пришел нетерпеливость, что забыв свое обещание и клятвы, отважился с великою тихостью ее поцеловать.
Услышавши сие, маркграфиня открыла свои очи подобные сияющим звездам, и, взглянув на него со свирепым видом, сказала:
– Так ли ты исполняешь свое обещание и клятву? О, какое малодушие, какое рассуждение, что против женских прелестей не можешь ты преодолеть своей страсти!
Выговорив сие, кликнула свою камер-юнгферу и стала одеваться. Камер-юнгфера, одевши маркграфиню, вышла вон, а милорд, став пред нею на колени, просил в преступлении своем милостивого прощения, извиняясь, что он учинил сие дерзновение от чрезвычайной любви.
– Я вам сие преступление прощаю, – сказала маркграфиня, – только впредь надобно быть терпеливым и рассудительным. Однако ж я думаю, вам уже время ехать домой, ибо вас давно по всему городу ищут, а завтра прошу вас к себе отобедать.
– Как, Ваше Величество, – отвечал милорд, – возможно ль, чтоб я так скоро мог сюда возвратиться?
Маркграфиня, усмехнувшись, сказала:
– Без всякого сомнения можете, только я прошу, чтоб о сем моем доме никому не объявлять, и когда ко мне поедете, то ни одного человека с собою не берите. Вы от Лондона не так далеко, что отсюда его можете увидеть.
И отворила окно, в которое он действительно сквозь редкую рощу город увидел и не мог надивиться, что оный дом так близко от Лондона, а никто про него не знает.
Маркграфиня приказала заложить карету цугом, в которой милорд и поехал. И, выехав из рощи на большую дорогу, увидел, что Лондон от оной рощи отстоит не более одной мили.
Приехав домой, карету отпустил к маркграфине, а в доме у себя сказал, что заехал с поля к Мералию и у него две ночи ночевал, а сам, переодевшись в другое платье, поехал к невесте своей Елизабете.
Мама же Елизабетина чрез волшебные хитрости все, что с ним происходило ведала, только никому не сказывала, а просила Елизабету, чтоб она, когда он к ней приедет, спросила, где он был.
Как скоро милорд вошел к Елизабете в спальню, то она с насмешкой благодарила его за присланную дичь, на что милорд с учтивостью извинялся, что за несчастьем от приключившейся сильной грозы услужить ей тем не мог, а другим временем, конечно, от собственных рук служить будет. Елизабета, по научению своей мамы, различными способами старалась выведывать о его приключении, но ничего сведать не могла.
И так он, просидевши у нее до самого вечера, простясь, поехал. И, выехав из ее дому, бывших с ним, одного лакея послал домой за табакеркою, а другого к Мералию спросить, дома ли он, и приказал себя искать во дворце, а сам поехал к маркграфине. И как скоро приехал к ее дому, то прикованные у ворот львы тотчас вошли в свои места и его пропустили.
Въехав на двор, вошел прямо в маркграфинину спальню. Увидевши его, она встретила с великою радостью, и весь вечер препроводили в разных приятных разговорах, а по окончании вечернего стола говорила она ему:
– Любезный милорд, я очень радуюсь, что вы еще одну ночь у меня ночуете, только теперь уже в одной с вами спальне я ночевать не буду, для того что вы так не воздержны и малодушны, что хуже малого ребенка. Знаете ль вы, что я и прошедшую ночь для того вместе с вами ночевала, чтоб испытать ваше мужество и твердость ваших мыслей, но теперь, узнав, сколь вы малодушны и нетерпеливы, опасаюсь, чтобы вы сего случившегося с вами приключения по невоздержности своей кому ни есть не открыли, – что ежели сделаешь, то уже прежде шести лет никак меня не увидишь, потому что я по смерти моего супруга клялась богам четыре года вдовствовать и, принося богине Диане жертву, просила, чтоб мне по прошествии четырех лет дали боги достойного мужа, на что и получила от сей богини ответ: «Дадут тебе боги по желанию твоему жениха, от честной природы англичанина, и по четырех летах будешь его женою, и жизнь вам определят благополучную, только научи его хранить тайну и быть терпеливым и твердым, а ежели вы не будете воздержны и прежде вашего брака кто о любви вашей сведает, то уж не прежде как по шести летах брак ваш совершится, и то по претерпении великих несчастливых приключений». И так я, опробовав твою слабость, не надеюсь, чтоб ты мог себя сохранить от ехидной хитрости Елизабетиной мамы, и для того я вас предостерегаю, что ежели невеста твоя сведает, то ты уже меня никаким способом прежде шести лет видеть не будешь. А тебе осталось только завтра приехать ко мне проститься, ибо я более здесь жить не могу, но для некоторого важного дела отъезжаю в Дурлах[28 - Дурлах – до начала XVIII в. столица немецкого маркграфства Баден-Дурлах.], и сего дома вы здесь более не увидите.
В таких разговорах препроводили они всю ночь без сна, и как настал следующий день, то, напившись чаю и кофе, маркграфиня приказала заложить карету и, отпуская его в Лондон, прощалась с ним с льющимися из прелестных ее глаз слезами и еще напоминала, чтоб он, сколько возможно, был терпелив и никому сей тайны не открывал. Милорд клялся ей наистрашнейшими клятвами и уверял, что он скорее согласится для нее лишиться жизни, нежели кому открыть сию тайну, и так, сев в карету, поехал домой.
Между тем временем мама Елизабетина чрез волшебство ведать все, что у них происходило, сделала по своей хитрости с некоторыми волшебными составами вареное в сахаре яблоко и, принесши оное к Елизабете, просила ее, чтоб она им, когда приедет к ней милорд, его попотчевала.
Милорд, не знавши сей хитрости, встав поутру, оделся и поехал к своей невесте – с тем намерением, чтоб, посидевши у нее немного, ехать к маркграфине проститься, и, приехав к Елизабете, вошел в ее спальню и, поцеловавшись, как должно жениху с невестою, сел подле ее кровати.
