скачать книгу бесплатно
– Нас держит железнодорожная станция Пина. Поселок Пина в наших руках, а станцию держат они. Завтра-послезавтра мы перейдем Эбро, двинемся к станции, очистим ее, – тогда правый фланг у нас будет свободен, мы займем Кипто, Фуэнтес де Эбро и подойдем к стенам Сарагосы, Бельчите сдастся само – оно окажется окруженным у нас в тылу. А они, – он кивнул на Труэву, – они все еще возятся с Уэской?
– Мы готовы подождать с Уэской, поддержать ваш удар с правого фланга, – скромно сказал Труэва. – Конечно, если ваш удар серьезный.
Дурутти молчал. Потом нехотя откликнулся:
– Если у вас есть желание – помогайте, нет желания – не помогайте. Сарагосская операция – моя, и в военном, и в политическом, и в военно-политическом отношении. Я за нее отвечаю. Дав нам тысячу человек, думаете ли вы, что мы станем делить с вами Сарагосу? В Сарагосе будет или свободный коммунизм, или фашизм. Берите себе всю Испанию – оставьте меня с Сарагосой в покое!
Потом он смягчился и стал беседовать без колкостей. Он увидел, что к нему приехали без злых намерений, но на резкости будут отвечать не менее резко. (Здесь, несмотря на всеобщее равенство, с ним никто не смеет спорить.) Он много и жадно расспрашивал о международном положении, о возможностях помощи Испании по военным, по тактическим вопросам, расспрашивал, как велась политработа в гражданской войне. Он сказал, что колонна хорошо вооружена и имеет много боеприпасов, но очень трудно с управлением. «Текнико» имеют только совещательные функции. Все решает он сам. По его словам, он произносит в день около двадцати речей, – это изнуряет его. Строевых занятий ведется очень мало, бойцы не любят их, а ведь они неопытны, дрались только на улицах Барселоны. Довольно сильное дезертирство. Сейчас в колонне осталось тысяча двести человек.
Он вдруг спросил, обедали ли мы, предложил дождаться, пока привезут котел. Мы отказались, не желая отнимать порции бойцов. Тогда он дал Марине записку.
Прощаясь, я искренне сказал:
– До свидания, Дурутти. Я приеду к вам в Сарагосу. Если вас не убьют здесь, если вас не убьют в драке с коммунистами на улицах Барселоны, вы, может быть, лет через шесть станете большевиком.
Он усмехнулся и тотчас же повернулся широкой спиной, заговорив с кем-то, случайно стоявшим.
В Бухаралосе в амбаре нам по записке выдали роскошный паек – коробку сардин, три большие головки сладкого валенсийского лука, помидоров, хлеба, копченого мяса и живую курицу. В первом же крестьянском доме устроились на обед. Курицу подарили хозяйке, она же сделала нам салат и принесла воды. «Да здесь горькая, в нее подсыпают чуть-чуть сахару». Хозяйкина дочь разгуливает в анархистском колпаке, отец, батрак, ушел воевать.
Мы простились с Труавой и остаток дня ехали. Ночью – опять кипящая, бессонная, в огнях, Барселона. Ловили фашистский автомобиль. Он уже третью ночь носится (или их несколько?) по городу, обстреливает и убивает прохожих, вчера обстрелял булочников, шедших с работы.
15 августа
Сегодня пропащий день, – первый пропащий со дня отлета из Москвы, но, наверно, не последний. В восемь утра послал Марину на телеграф – узнать, проходила ли ночью моя большая телеграмма из Лериды. Через полчаса она звонит: телеграмма дошла до Барселоны и дальше не идет, есть какой-то новый декрет правительства о цензуре заграничных телеграмм. Поехал на телеграф – огромное здание; начались хождение и митингование по всем коридорам, разговоры по-каталонски, по-испански, по-французски, по-английски, – эти кошмарные нескончаемые разговоры с испанскими чиновниками – пытка, равной которой нет ни в какой другой стране. Каждый новый вступающий в беседу необычайно любезен, активен и прост; объясняет, что вопрос пустяковый, уладить его можно мигом, он уладит сам. Начинается обмен благодарностями, похлопывание по плечу. Затем он вас куда-то ведет, входит в чей-то кабинет, выходит слегка потускневший и в сопровождении следующего. Они яростно галдят, спорят, потом вдруг сговариваются и любезно предлагают прийти завтра. Вы настаиваете, они раздумывают и ведут к третьему. Третий опять бурно любезен, – опять хлопанье по плечу, и опять все сначала. В общем, все зависит от начальника телеграфа. Но старый начальник третьего дня уже сменен, а новый еще не приступил к работе и, говорят, очень строгий.
Отправился искать протекцию. Сначала к Коморере, затем к Эспанье, члену правительства по внутренним делам. Во дворе и в доме куча народу, жандармы, полиция, но Эспаньи нет, уехал завтракать.
Поехал к Касановасу. Он здесь, во дворце, но у него заседание. Я согласен ждать до конца заседания. Секретарь очень любезен, ему, кстати, нечего делать. Он показывает дворец, потом картины, потом гобелены, потом библиотеку Заседание идет. Слышен рев тигров и львов из зоологического сада. Идут часы. Хочется рычать вместе со львами.
Наконец правительство выходит. Касановас жмет руку, показывает на Эспанью: «Он вам все устроит». Исчезает Эспанья «Да, да, не беспокойтесь, все будет улажено. Знакомьтесь, это наш комиссар прессы, он все сделает». Исчез. Комиссар прессы: «Подождите меня здесь, я через минуту вернусь». Исчез. Все исчезли. Десять, двадцать минут. Никого. Слуги убирают… Комиссар прессы все-таки вернулся «Приезжайте через два часа в управление внутренних дел – правительство к этому времени договорится с телеграфом». Оставил визитную карточку. Его зовут Хоаким Вила-и-Виса. Исчез.
Ровно через два часа, как из пушки, приехал в управление внутренних дел. Где комиссар прессы, сеньор Хоаким Вила-и-Биса? Его нет. Когда будет? Неизвестно! Но все-таки?! Он работал всю ночь и, вероятно, будет спать до трех. Но ведь я уже его видел! Все равно, сейчас, наверно, отсыпается. Где он живет? Вот адрес. Еду по адресу. Хоаким раздет, бреется, бодро настроен. Дал мне еще раз карточку с рекомендацией к начальнику аппаратного отделения на главном телеграфе. «Он вам протолкнет. И знаете, почему? Он коммунист. Для «Правды» он сделает все».
Снова на телеграф. Начальник аппаратной готов протолкнуть, тем более что корреспонденция была сдана в Лериде и накануне запрета. Но нужна виза начальника телеграфа. А начальник новый, он еще не принял дел, очень осторожен, с ним ничего не выйдет. Разве что прямое распоряжение из Мадрида.
Опять у разбитого корыта, – все провалилось. Вчера начальника не было, сегодня у его дверей сидят два седых цербера в галунах. Видимо, очень большой бюрократ. Ладно, терять нечего, пойдем… В огромном кабинете оказался парень лет двадцати двух, рабочего вида, веселый и простой. Пропустить телеграмму? Пожалуйста. Он мгновенно накладывает визу. Он сожалеет, что вчера не приступил к работе, – телеграмма ушла бы вчера.
Остаток дня Марина показывала места боев, пункты главных схваток. Немногословно, вежливо она рассказывает: их было трое – она, брат Альбер и друг. Вместе росли, вместе играли, вместе вступали в комсомол. Девятнадцатого июля вместе взяли по винтовке и пошли на баррикады у Пласа дель Колон. Друга убило четырьмя пулями в живот. Он упал между братом и сестрой. Альбер достал учебник тактики, пехотный устав и ушел под Сарагосу, Марина стала машинисткой в военном комитете. Иногда она отворачивается, забивается в угол и долго сидит лицом к стене. Когда я ее окликаю, она объясняет:
– Вам, как русскому товарищу, я могу сказать открыто: мы все здесь слишком сентиментальны. Это огромный недостаток! Мы ужасно сентиментальны!
Хулио Хименес Орге-Глиноедский не едет в Мадрид. Сегодня приехал Альбер, специально по поручению Труэвы и всей тардиентской колонны, – просить Хименеса вернуться к ним как военного советника и начальника артиллерии. Он решил принять это предложение – ребята хорошие, способные, храбрые. К тому же Хименес робеет перед большими штабами. Военные знания его несколько устарели, они относятся к девятьсот шестнадцатому году. Для поднятия авторитета он хотел купить себе стек; я отговорил и подарил ему желтые лайковые перчатки. Он сказал, что это тоже как-то придает авторитет.
Тревожные известия из Мадрида. Мятежники взяли город Бадахос. Это даст им возможность соединить два своих до сих пор изолированных района – южный и северный.
Утром поехал в Прат на аэродром, в дороге сломал правую ключицу и вывернул ступню. Был твердо уверен, что так произойдет, думал только, что это будет позже и в менее умеренной форме. Вчера утром у меня взяли машину – она понадобилась кому-то для поездки в Валенсию – и дали другую, уже с шофером, роскошную новенькую «Испано-Суису» с серебряными инкрустациями внутри; только правая дверца оторвана и лихо привязана старой веревкой. Шофер Хосе, молодой парень с нежным, тихим лицом и глазами газели, ездит как все здесь, то есть как буйно помешанный. Уже вчера, при переезде от дворца на телеграф, он делал кривые, от которых приходили в голову мысли о бренности всего земного. Развернуться с глубоким заездом на тротуар, давя народ, он считает самым богоугодным делом… Сегодня на шоссе, на скорости девяносто, не сбавляя хода, обгоняя телегу с ослами, он сделал чудовищный виток между встречным грузовиком и второй телегой. Лимузин грохнул о громадный платан, кузов вогнулся, как уголок конверта. Спутницу мою, Машу, хлестнуло по руке хрустальными осколками, сразу залило кровью белый резиновый плащ. Она выскочила вся в крови, оставив туфли и машине, я – держась за плечо и шею. Сейчас же толпа, ахи, охи, откуда-то карета Красного Креста. Нас берут в карету. Машу обматывают ватой, бинтами, везут и… И затем – этому никто на свете не поверит, это трюк из дешевого приключенческого фильма – ровно через две минуты, через три километра, санитарную карету, которая тоже мчится на скорости сто, заносит на мостике, и она валится с высокого откоса вниз…
Все целы и уныло посмеиваются. Вдруг на шоссе, вихляя, появляется наша «Испано» со скомканным кузовом. Выходит Хосе, спускается по откосу, смотрит на санитарного шофера уничтожающим взглядом, забирает нас, своих пассажиров. Едем в Прат – там сначала в гараж, сказать, что санитарная машина в канаве, затем к местному хирургу, в маленькую частную клинику. Хирург нескончаемо долго и усердно выковыривает стекло из руки, Маша улыбается сквозь слезы. Хосе тоже проперся вовнутрь, он смотрит, оцепенев, на операцию и вдруг, закрыв лицо руками, ложится на кушетку. Он, оказывается, не выносит вида крови: «Сой нервисо» (я нервный)…
В Прате самолетов на Мадрид нет. Вернее, нет испанских и французских самолетов. Правительственный «Дуглас» с дипкурьерами летает раз в неделю. А вот германский «Юнкерс» все еще ходит, оборачивается каждый день Мадрид – Париж и обратно, все еще возит пассажиров-немцев, грузы, пакеты, какие-то машины. Никто пока не решился расторгнуть договор с компанией «Люфтганза».
Эскадрилья Андре уже вся в Мадриде. Гидес задержался с поручениями здесь. Он резв, мил, насмешлив. Он рассказывает: проезжая через маленькую площадь Прата, под огромным полотнищем «Виска Сандино!», он спросил у местного жителя, кто повесил эту надпись. Местный житель удивился его наивности: «Как кто? Сандино!»
Сообщение о фашистской атаке на Тардиенту. Мятежники начали с воздушного налета, затем послали в атаку пехоту, поддержанную артиллерией. Их отбили пулеметами, ленточными гранатами и врукопашную. Отлично дрался батальон имени Маркса. При одном из убитых фашистов нашли неотправленное письмо: «Завтра идем в Тардиенту бить абиссинцев и обедать». Мятежники называют себя итальянцами, правительственные войска – абиссинцами.
В газете «Публиситад» – длинная телеграмма от коллеги-журналиста об одержанной победе. Она кончается сообщением: «Корреспондентский пункт нашей газеты в Тардиенте (речь о спальне расстрелянного мукомола) стал постоянным местом посещений виднейших политических деятелей. Так, вчера нам нанес визит представитель большевистской газеты «Правда».
17 августа
До сегодняшнего дня никаких известий, информации из Москвы. Здешняя печать поглощена целиком внутренними делами.
И вдруг сегодня во всех газетах снимки московских демонстраций в честь испанского народа и еще большое фото – улыбающийся, счастливый, победивший Чкалов стоит рядом со Сталиным, Ворошиловым, Кагановичем.
Это оживило день, а то тоскливо было бездеятельно лежать с поломанной ключицей. И самолета на Мадрид нет, и новости с фронта неважные.
18 августа
Поутру на английской машине «Драгон», крайне обветшалой, улетели из Барселоны. Перед отлетом – совещание пассажиров с пилотом и французским директором аэродрома, как лететь в Мадрид: кругом, берегом, через Валенсию, или напрямик, над территорией мятежников?
Пассажиров – восемь, все разной национальности, незнакомы, все подозрительны друг к другу, все подозрительны пилоту, и пилот подозрителен всем. Неизвестно, откуда он, его ли самолет и откуда сам самолет. Все устроились лететь через директора аэродрома. Директор, веселый краснощекий господин, знает все, но не объясняет ничего. Ко всем у него одно и то же обращение: «Мой бедный друг».
В результате долгого спора принято решение в согласии с пилотом: лететь напрямик, с тем, чтобы над территорией мятежников подняться не менее чем на две с половиной тысячи метров. Самолет плотно загружают неопределенного вида поклажей, между ящиками и чемоданами набиваются люди.
Летим сначала побережьем, затем на юго-запад. Через сорок минут подходим к горным цепям. От жары и потоков воздуха в ущельях очень болтает. Чемоданы начинают разъезжать внутри кабины… Вот Сиерра Кукалон, Сиерра Кудар, Сиерра Альбарасин. Здесь южная часть занятой мятежниками арагонской провинции. Скоро начнется Новая Кастилия. Летим час, до Мадрида еще час. Но пилот вдруг меняет курс. Вместо Гвадалахары мы поворачиваем на восток. Горы утихают, сменяются волнистыми холмами, затем равниной. Мы летим в Валенсию. Почему? Не хватает бензина. Но ведь до Мадрида такое же расстояние! И зона мятежников уже пройдена на три четверти! Впрочем, здесь трудно вступать в пререкания. Еще час полета – на необозримом, геометрически четком узоре оливковых рощ – голубая, зеленая, розовая, в светлой дымке, Валенсия.
На аэродроме представитель «гардиа сивиль» пробует проверить у прилетевших паспорта. Только пробует, большинство пассажиров в ответ вытаскивают документы более чем странного вида. Один предъявляет просто визитную карточку. Жандарм качает головой и отходит в сторону.
В аэропорту нет бензина, – пока его подвезут, можно съездить в город. Здесь все выглядит спокойно и мирно. Красивые площади с небоскребами изнывают от жары. На тротуарах под пальмами, за столиками, пьют кофе и вермут, слушают радио. Иногда, обмакнув или послюнив палец, подымают вверх – нет ли ветерка с моря.
В порту и на рейде много судов, – выгружаются нефть, чугунные болванки, скот из Югославии.
К трем часам баки наконец полны. Вылетели. Быстро кончились чистенькие оливковые рощи на ровной багровой земле. Пошла суровая, выгоревшая, скалистая сиерра.
Старенький «Драгон», обливаясь ручьями горячего масла, ползет вверх. Два моторчика «Джипси» по сто семьдесят сил тужатся тащить восемь человек, пилота, механика и гору клади. А в Москве, в Ленинграде, повсюду на родине сегодня День авиации. По московскому времени сейчас восемнадцать часов. Сотни самолетов, тысячи парашютистов, десятки тысяч людей на Тушинском аэродроме. И эскадрилья имени Горького где-то сбрасывает тучи листовок. И свежо, есть чем дышать, не то что в этом рыдване над кастильской каменной сковородкой.
Наконец на плоскогорье, серой известковой массой, в облаке пыли, возникает Мадрид. Он кажется одиноким среди гор. Предместья его обрываются сразу. Мало зелени, только большое зеленое пятно леса Касса дель Кампо.
На аэродроме много народу, почти все военные. Бродит Андре, – он устал, худ, взвинчен, не спал много ночей. Его отзывают то в одну, то в другую сторону; все управление эскадрильей происходит стоя, на ходу, в разговорах.
Мы едем в город. После Барселоны здесь спокойнее, обыденнее. Меньше декоративности, флагов, плакатов. Автомобили не измазаны огромными лозунгами, на лицах сравнительно нормальное движение. Сравнительно – имея в виду манеру езды испанских шоферов.
Почти не видно разрушенных зданий. Много магазинов, закусочных, гостиниц обозначено надписью «инкаутадо»; это те предприятия, которые взяты в государственное или профсоюзное управление.
Повсюду, как и в Барселоне, здесь властвует «моно» – синий холщовый или бумажный комбинезон с застежкой «молния». Очень удобны альпаргатас – легкие белые полотняные тапочки на веревочной подошве. Раньше в этих кварталах Мадрида даже в самую страшную жару неудобно было показаться без пиджака, жилета, галстука, без шляпы. Сейчас вся столица разгуливает в моно и в альпаргатас, с непокрытыми головами – милиционеры, разносчики воды, дамы, почтенные старцы.
19 августа
Военное министерство – в самом центре города, на холме, в саду. Перед подъездом статуя «Большого капитана» – Гонсалеса из Кордовы, знаменитого средневекового полководца. Лестницы, приемные и залы дворцового типа – мрамор, ковры, гобелены. К этому зданию пристроены более новые корпуса канцелярского типа – генеральный штаб.
Все залы полны народу – люди за столами, у телефонов, в групповых разговорах. Очень много штатских, особенно депутатов парламента. Они сидят здесь часами и целыми днями, выпрашивают, вытягивают, мольбами, или протекциями, или угрозами, у министерства по 500, или 300, или 150 солдат, или винтовок, или пулеметов, или грузовиков для своего избирательного округа. Это считается проявлением патриотизма, преданности избирателям и даже военных талантов. И министерство, уступая нажиму, поторговавшись, раздает делегатам по 490, или по 275, или по 140 винтовок, солдат, грузовиков…
Военного министра Сарабия куда-то вызвали. Вместо него беседую с премьер-министром Хосе Хиралем. Это пожилой, чистенький, скромного вида человек, в докторских очках, с тугим крахмальным воротничком. По основной профессии он ученый-химик, но в то же время активный левый республиканец, один из ближайших друзей президента Асаньи. Он старается не поддаваться стихийности обстановки, владеть собой и направлять события, хотя это плохо удается. По испанской привычке он, для разговора вдвоем, выводит меня на балкон. Пять лет назад, через две недели после свержения династии Бурбонов, на этом же балкончике мы разговаривали с военным министром Асаньей.
Взятие Бадахоса не очень тревожит Хираля. Чудовищна только резня, которую фашисты там устроили, этот кошмарный расстрел полутора тысяч рабочих, женщин, детей на площади для боя быков. Сомнительно, чтобы мятежникам удалось, даже со взятием Бадахоса, сомкнуть свои северный и южный фронты. На Гвадарраме части держатся крепко. Единственное, что катастрофично, – это отсутствие оружия. Нужны самолеты, артиллерия, танки, а прежде всего винтовки. Во имя бога, винтовки! Правительство обратилось ко всем нефашистским странам, оно просит оружия в Европе, в Северной и Южной Америке. Предлагает какие угодно цены и условия. Людей есть сколько угодно, храбрых, преданных добровольцев. Всюду формируются новые колонны. Нечем их вооружать. Основная и единственная забота правительства сейчас – это снаряжение. Сколько продлится война? Хираль думает, что это история на месяцы. Может быть, даже на полгода. Если было бы вот сию минуту под руками оружие, мятеж можно было бы ликвидировать в две-три недели. Германцы и итальянцы открыто подсыпают мятежникам все виды снаряжения.
– Я, – сказал еще Хираль, – только что беседовал с перебежчиками из Севильи – они сообщают о прибытии туда третьего дня нового поезда со снаряжением и боевыми припасами для всех родов оружия, причем даже охрана поезда состояла из германских фашистов, именовавших себя «добровольцами»… Нам трудно возразить против деятельности французского правительства, которое пытается, впрочем безуспешно, договориться о международном нейтралитете в отношении Испании, хотя мы не понимаем, какой нейтралитет можно соблюдать, когда правительство, созданное законным образом, борется внутри страны с мятежниками. Но беда в том, что и такого нейтралитета по отношению к нам не существует. Каждый день мятежники получают из-за границы самолеты, винтовки, бомбы. На глазах у всех совершается наглое издевательство над международным правом. При таком положении подавить противника будет чем дальше, тем труднее… Но все-таки мы его подавим. А потом, если вы не против, я поеду к вам посмотреть советскую химию и отдохнуть. Еще недавно моей самой большой мечтой было поехать в Советский Союз, познакомиться с вашими учеными, о которых я много слыхал и среди которых надеялся найти друзей. Судьба сложилась так, что я, как республиканец и демократ, оказался во главе правительства, обороняющего республику, культуру и честь испанского народа от монархии, от реакции, от фашизма… У нас огромное чувство благодарности к советскому народу, к его правительству, к его профсоюзам за благородное отношение, за помощь нам в этот тяжелый момент…
Спрашивает, обеспечен ли я всем необходимым, нужны ли бумаги, пропуска, нужен ли автомобиль. Дает указания по почтовому ведомству – не задерживать телеграмм. Возвращается полковник Сарабия, седой вежливый человек маленького роста. Он был у президента – тот целиком поглощен ходом военных действий, вникает в каждое передвижение частей, каждое оперативное распоряжение. Сарабия хватается за телефон, начинает реализовывать разговор с президентом. Штаба здесь, очевидно, никакого нет, средств связи и управления тоже нет, министр сам устанавливает связь с отдельными батальонами и колоннами, сам ими командует по телефону. Так далеко не уедешь.
Левые республиканцы из группы Асаньи все похожи на Хираля и друг на друга. Это радикальные интеллигенты, очень образованные, по стилю – люди кабинета, но не кабинета министров, а ученого, профессорского кабинета, склонные к широчайшим обобщениям (вообще испанская черта), расплывчатые и медлительные в конкретных решениях. Все это пока дополняется какой-то внутренней решимостью – решимостью остаться с народом, проделать до конца взятую на себя миссию. Судьба жестоко пошутила над спокойными докторами химии, археологами и литературоведами, бросила их в котел гражданской войны, революции, интервенции. Они пока не противятся этой судьбе; они хотят, сколько хватит сил, бороться с фашизмом, – в этом их, леворадикальных буржуазных интеллигентов, правильно понятая историческая роль и несомненная заслуга.
Но борьба все острее. Сегодня уже месяц с того дня, когда загремели первые фашистские выстрелы в казарме Ла Монтанья, а узел затягивается все крепче.
Это уже не мятеж только. Это война, и тылы обоих противников уходят очень глубоко. Франко заявил корреспонденту Рейтера: «Если мы победим, Испания будет управляться на корпоративных началах, на основе тех же принципов, что Германия, Италия, Португалия. Мы установим диктатуру, которая будет длиться столько, сколько это понадобится».
У Франко в тылу – миллиардер Хуан Марч, монахи с банковскими арифмометрами, гестапо, Троцкий – со своей шайкой, японские самураи, арийские параграфы, итальянская касторка для рабочих, заводы Круппа, исступленный бред Мигеля Унамуно.
За тихим доктором химии Хиралем, радует это его или нет, в тылу – пролетарии и крестьянство Испании, радикальные китайские профессора и студенты, встревоженные чехословаки, британские лейбористы, черно-красные флаги Дурутти, антифашистский гнев и ярость рабочих кварталов всего мира.
В Италии, в Германии вызов не был принят. Рабочие не успели сговориться с крестьянством и с мелкой буржуазией, партии – между собой. Черная, коричневая чума подкралась внезапно, стремительно. Фашизм не может прийти к власти без мятежа, без насильственного разгрома. Даже получив избирательное большинство, Гитлер должен был, уже после прихода к власти, устроить мятеж, переворот, поджечь для этого рейхстаг, схватить парламентских деятелей – и вовсе не только из рабочих партий.
Здесь, именно здесь, в беспечной, медлительной, отсталой стране, у рабочего класса нашлась молниеносная хватка, стихийная организованность, чтобы схватить фашизм за горло, сразу поранить и окровавить его первым попавшимся под руку оружием, отбросить, пусть пока только от столиц, начать с ним борьбу. Здесь впервые вызов принят, и какая это будет борьба!
Франция, безумная страна, чего же ты ждешь? Сто двадцать лет, как ты перестала чувствовать границу в Пиренеях, а теперь тебя обходят с юга, германские стальные шлемы уже показались у Ируна, у Сан-Себастьяна. Выполняется угроза Бисмарка – ведь это он хотел «приложить испанский горчичник к затылку Франции»! Здесь у тебя нет линии Мажино. Две дюжины чудаков и искателей приключений из эскадрильи Андре, без паспортов, на случайных машинах, кинулись в воздух оборонять тебя, Франция, твои спокойствие и безопасность, твои богатства и красоты, твои заводы и пашни, громадную армию, твой могучий воздушный флот. По одному человеку собираются французские рабочие-патриоты для помощи Испании, для отражения фашистского нашествия. Уже Мексика обещает прислать винтовки испанцам, а ты все медлишь! Опасность мировой войны? Когда же пожар тушили, давая пламени угаснуть самому по себе? Надо затоптать ногами огонь в комнате, чтобы он не захватил весь дом.
Францию трепетно ждут здесь эти дни. Ни у кого – ни у главы правительства, ни у рабочего с винтовкой на плече, ни у чистильщика сапог – нет ни малейшего внутреннего сомнения, что Франция, левая, правая, какая угодно Франция, в испанских ли, во французских ли, в общих ли интересах безопасности, придет на помощь Испании. Многие верят, что помощь уже пришла.
Офицер работает над картой в соседней с Хиралем комнате. Он подмигивает мне.
– Франсэ?
– Но. Русо.
Изумление. Сомневается: не шутка ли? Девушка в газетном киоске:
– Франсэ?
– Но. Русо.
Смеется. Не верит.
Милиционеры-бойцы в кофейной, оборачиваясь ко мне с рюмками коньяку:
– Да здравствует наш верный друг Франция!
Я отвечаю:
– Мерси.
Вечером на улице Серрано, в Центральном комитете Коммунистической партии, довелось увидеть и обнять сразу и Хосе Диаса, и Долорес Ибаррури, и Висенте Урибе, и других знакомых и впервые встреченных друзей.
20 августа
Рано утром я заехал за Долорес, оттуда через Фуэн-карраль мы поехали на Сиерру Гвадаррама. Великолепная автострада идет через густой лес-парк, затем среди роскошных усадеб с загородными виллами. Почти не прерываясь, сменяют друг друга маленькие курортные поселки. Здесь отдыхала от мадридской духоты знать и богатая буржуазия. Сейчас все разрушено артиллерией, пожарами или просто заколочено, запущено, брошено.
Поселки Серседилья и Гвадаррама – последние перед линией фронта. Здесь разбито три четверти зданий. Почти сплошные пепелища и развалины. Вот от этого сгоревшего дома уцелела буквально только одна каменная калитка, и на ней на одном гвозде висит закопченная табличка «Застраховано от огня». Валяются телеграфные столбы, провода, пустые гильзы и стаканы из-под снарядов.
В этом сложном нагромождении скал, ущелий, леса вот уже скоро месяц идет напряженная, сосредоточенная борьба. Ни разу здесь не было затишья. Фашисты загипнотизированы близостью столицы. Всего пятьдесят километров, да и того меньше. Стоит только прорваться вниз, в котловину, – и уже можно схватить за горло Мадрид, правительство, республику. Республиканцы понимают это. Они понимают, чего может стоить ничтожный промах, зевок.
Орудий с обеих сторон не так много. Но горная акустика разносит канонаду стократным эхом по ущельям, создает фантастический, поистине адский грохот.
Каждый день с раннего утра до поздней ночи маленькие группы людей крадутся по склонам, ползут по каменным откосам, стараясь обойти, отрезать, подкараулить друг друга, захватить еще одну скалу, еще один пригорок, держать под огнем еще одну ложбинку.
Здесь все знают Долорес, издали приветствуют ее, угощают хлебом, вином из солдатских фляжек, уговаривают задержаться, посидеть, не идти дальше. На Сиерре каждый солдат горячо говорит, что знаком с Долорес лично.
Сегодня здесь особенное оживление. Республиканские колонны пробуют развить вчерашний успех группы полковника Мангала и сбросить мятежников с ближайшего рубежа. Противник отвечает ожесточенным орудийным и пулеметным огнем – пули и шрапнель повизгивают каждые несколько минут. Солдаты убеждают Долорес ползти – она отмахивается и перебегает, как все, в рост, чуть пригнув голову.
– Чем я хуже вас! Ладно, в другой раз приеду с зонтиком, тогда на меня ничего не будет капать.
Она входит в каждый разрушенный домик, беседует с каждым солдатом и офицером, подолгу расспрашивает пленных, выуживает из них мелкие и вместе с тем ценные подробности о положении мятежников. Она скандалит с поварами по поводу качества обедов. Узнав, что в колонне уже второй день нет овощей, она соединяется по полевому телефону с какими-то организациями, раздобывает грузовик дынь и томатов.
В небольшой вилле расположился штаб гвадаррамского сектора. Сейчас фашисты взяли под пулеметный обстрел этот дом и садик. Командир участка, полковник Асенсио, красивый мужчина несколько оперного типа, запрещает выходить, пока не стихнет обстрел. Варят кофе. Долорес беседует с Касаресом Кирога, худым, остролицым человеком в моно и сандалиях. Он был главой правительства в момент мятежа, обнаружил растерянность и бездеятельность, ушел в отставку при всеобщем недовольстве и сейчас старается замолить свои грехи на фронте.
Нам надоело ждать. Долорес хочет пробраться вперед, туда, где залегло сторожевое охранение. Все мнутся и отговаривают. Долорес напоминает, что у ребят там, спереди, уже четверо суток никто не был, кроме осликов с продовольствием. Майор Ристори, жизнерадостный толстяк, хромой и почему-то в полной парадной форме, вызывается сопровождать нас.
Мы идем, перебегаем, коротышка Ристори ковыляет с палкой, обливается семью потами. После километра дороги и двухсот метров тропинки надо просто ползти по раскаленному солнцем камню, в колючем шиповнике. Долорес трогательно, по-женски шарахается, когда пуля позванивает о камень; Ристори в огорчении смотрит на нее.
Под обломком скалы устроили взвод. Отсюда он прорыл себе открытый ход сообщения к блиндажу. Блиндаж устроен из мелкого камня и мешков с песком. В начале и в конце хода солдаты сделали шуточные надписи: «Метро Мадрид – Сарагоса».
Солдаты и командиры в восторге от прихода Долорес.
– Как ты сюда пробралась?! Ведь сюда и мужчины ходят только ночью! Вот так женщина, недаром тебя прозвали Неистовой!
Подползли к блиндажу. Отсюда ясно видны блиндажи мятежников – каких-нибудь двести шагов.
Весь взвод набился в это крохотное гнездо. Бойцы облепляют Долорес со всех сторон, обгорелые от солнца, обросшие, частью перевязанные. Тормошат ее, окликают сразу со всех сторон:
– Долорес, выпей из моей кружки!
– Нет, из моей!
– Долорес, возьми письмо для моей матери!
– Долорес, посмотри мои раны – они почти зажили за четыре дня…
– Долорес, я тебе дарю на память мой шарф. Смотри, не брось его!
– Долорес, попробуй мой пулемет, что за дивная машина!
