Знание психоанализа. Заблудшее означающее

скачать книгу бесплатно

Знание психоанализа. Заблудшее означающее
Денис Геннадьевич Колосов

Что такое психоанализ и в чем заключается знание психоаналитика? Отвечая на эти вопросы, данная книга, будет полезна в первую очередь самим психоаналитикам. Читатель сможет получить ориентиры для того, чтобы (из) обрести и занять устойчивую аналитическую позицию.Также, я надеюсь, что настоящее издание сослужит службу и тем, кто хотел бы определиться в отношении психоаналитической практики, для того, например, чтобы, наконец, решиться переступить порог нового для себя мира психоанализа…

Знание психоанализа. Заблудшее означающее

Денис Геннадьевич Колосов

Сердечной подруге и вдохновителю…

Юлии Ч. посвящается.

Редактор Дарья Берг

Рецензия Евгения Конорева

© Денис Геннадьевич Колосов, 2022

ISBN 978-5-0059-0571-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Вначале было слово,

и слово было у Фрейда,

и словом был сам Фрейд…

Эта книга родилась как плод накопившихся размышлений, которые уже не могли быть уложены в социально-сетевой формат постов или даже статей, но требовали обобщения в рамках более масштабной и серьезной работы. Также важно отметить, что изложенные здесь мысли и идеи не являются исключительно моими достижениями и достоянием. С одной стороны, это мои транскрипции классических рецепций некоторых частей фрейдо-лакановского учения. С другой – очевидны оригинальные вложения, в значительной мере обязанные трудам российского философа и психоаналитика Александра Смулянского, а также исследователя, идущего в своих разысканиях как бы по параллельным с ним рельсам, – бразильского психоаналитика Габриэля Тупинамбы. Многие нашедшие себе место в данном издании интуиции появлялись на свет в ходе различных дискуссий, приватных бесед, обсуждений с моими коллегами и друзьями. На тексте «Знания психоанализа» можно обнаружить влияние Евгении Коноревой, Алексея Симочкина, Дениса Нефедова…

Как я уже отметил, на данных страницах будут рассмотрены новые положения, введенные Смулянским касательно теории сексуаций, желания аналитика, измерения публичной речи и латентности, истерической позиции, невроза навязчивости, желания признания, метафоры Отца и Я-идеала. Смулянский стал сегодня одним из тех немногих аналитиков, кто производит новое знание о наслаждении в постаналитическую эпоху. И в этой связи я взялся бы утверждать, что, как бы кто ни пытался избежать феномена Смулянского, его никак не удастся обойти, поскольку любое говорение в ключе психоанализа, если оно хочет быть актуальным, неизбежно будет отсылать на его работы, включая данный текст. Более предметно ознакомиться с разработками Смулянского вы можете в его книгах «К понятию акта высказывания», «Желание одержимого», «Метафора Отца и желание аналитика», «Исчезающая теория». В целом, представленные в книге выводы и обобщения представляют собой мои авторские интерпретации, сделанные на основе логических процедур и операций, лежащих в основе структурализма как особой теоретической практики.

Это издание посвящено прояснению того, чем на самом деле является означающее для психоанализа, аналитика и анализанта. Надеюсь, что его прочтение позволит не только посмотреть на лакановский психоанализ в новом свете, но и станет существенным подспорьем для осмысления тех мест лакановского учения, которые чаще всего или не удостаиваются должного внимания, или трактуются некорректно, что является существенным препятствием в выработке способности прочтения и интерпретации лакановского текста в целом.

Вы прекрасно знаете, что слова складываются во фразы, фразы в тексты, тексты же, в свою очередь, составляют знание. При том, что то знание, о котором у нас пойдет речь, речь о котором впервые завел основатель «опасного метода», является знанием бессознательным.

Тем не менее, когда встает вопрос о бессознательном, мы уже не можем говорить просто о словах. Мы вынуждены пустить в наш оборот то, что называется означающими.

Сновидения, в которых Фрейд обнаруживает деятельность бессознательных процессов, также состоят не из чего иного, как из означающих.

И если иногда означающие и совпадают со словами, то происходит это по чистой случайности, но и тогда мы не можем их отождествить, поскольку означающие – то, что в отличие от слов никогда не выговаривается, что и соответствует бессознательному и его содержимому. При этом и о содержимом мы должны говорить с известной степенью предосторожности постольку, поскольку само по себе бессознательное, в соответствии с наиболее мне близкой и кажущейся очень удачной метафорой, – это пустая комната, в которой включили свет, притом кто и как – всегда уже позабыто, а то и вовсе неправда.

Зигмунд Фрейд, его речь, его высказывание, его письмо были одним из эффектов тех перипетий, которые происходили со знанием. Хотя, конечно, нельзя сказать, что проблемы со знанием появились или были обнаружены во второй половине XIX века. Знание в том состоянии, в котором застал его Сигизмунд Шломо Фрейд, находилось последние лет триста. Однако о приключениях знания в человеческой истории речь пойдет немного позже. Главное, на что я хотел бы обратить внимание, так это на то, что речь не шла о каких-то процессах, о которых можно было бы сказать, что они развивались и вдруг, наконец, вызрели таким образом, что открытие Фрейда стало их кульминацией. Нельзя говорить и об открытии, поскольку речь скорее идет об изобретении. Да-да, австриец именно что изобрел как психоанализ, так и бессознательное. При этом изобретению были подвержены и сам невроз, и его симптом. Психоаналитический невроз и психоаналитический же симптом.

Здесь не стоит смущаться, ведь когда вы дочитаете эту книгу, эти нюансы, которые на первый взгляд могут показаться вздорными либо же исходящими из некой исключительности психоаналитика и его языка, а то и необоснованной претенциозности пишущего, откроют перед вами свою подлинное предназначение в его неотменимости.

Слово «исключительность» я тоже упомянул неспроста. Я не выбрал первое попавшееся (еще одна прекраснодушная иллюзия), но задействовал то означающее, которым пометил позицию аналитика, сделав ее не только исключительной, но и исключенной, французский психоаналитик Жак Лакан.

Это примерный круг тех основных парадоксальных противоречий, которые на первый взгляд делают психоаналитическую теорию столь сложной для неподготовленного читателя. А вместе с тем именно эта кажущаяся непроницаемость теории, обусловливает и неподготовленность многих субъектов к восприятию аналитического метода, создает для них препятствия на пути его опробования на себе.

Распутыванием этого противоречивого клубка мы с вами и займемся на страницах настоящего издания…

Глава 1.

Краткая история означающего в психоанализе

Главным предметом этой книги избрано означающее. Что представляет собой означающее в психоанализе? Всегда обманчивая и нисколько не продвигающая к пониманию попытка дать однозначное и емкое определение, скорее всего, привела бы нас к следующему.

Означающее – это дискретный элемент, одно из звеньев цепи, состоящей из подобных же, но вместе с тем и отличных друг от друга элементов, которые находятся под действием законов метафоры и метонимии. Эти цепочки скользят друг над (под) другом, иногда застопориваясь и производя в месте их зацепления вытеснение одного из этих элементов, результатом чего является эффект означивания. Одним из этих эффектов и является субъект, его симптом и невроз.

Красиво и даже убедительно. Но что, черт возьми, все это значит на самом деле? И исчерпывает ли подобный ответ, даже будучи раскрыт и досконально проинтерпретирован, все то, что нам стоит знать об означающем и его действенности?

Не буду тянуть кота за хвост и сразу скажу, что так я не думаю. Впрочем, пара сотен страниц этого издания, намекает об этом сама собой.

Итак, означающее было изъято из лона структурной лингвистики и поставлено на психоаналитическую службу французским психиатром и психоаналитиком Жаком Лаканом. Поэтому я бы начал с того, что коротко напомнил основные моменты лакановской теории означающего, акцентируя внимание на тех пунктах, которые обычно проходятся, так сказать, на скаку как не представляющие сложности и самоочевидные, но вместе с тем, конечно же, и наиболее плохо усвоенные.

На мой взгляд, означающее – прежде всего Другой – это фундаментальная инаковость и различие. Именно это имеется в виду, когда говорят, что означающее – дискретный элемент. Дискретным, то есть прерывистым, имеющим границы и отделенным от других таких же сопредельных элементов, он является именно потому, что представляет собой чистое различие, отличающее его от других означающих единственно на основании принципа различия как такового. То есть вопрос относительно того, в чем конкретно это отличие состоит, здесь не стоит. Различие несет в себе само различие. И точка. Именно в этом смысле означающие не имеют никакого конкретного содержания, а также двойственны по своей природе: различие должно иметь место по обеим сторонам, поскольку соседних означающих в цепочке только двое. В итоге мы имеем означающее в качестве двойного или двойственного чистого различия.

Само по себе означающее «означающее» в качестве специального термина и объекта исследовательского интереса впервые было введено в научный оборот швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром.

У де Соссюра означающее – часть знака, включающего в себя наряду с этим самым означающим, также и означаемое. Если представить, как это и делал де Соссюр, структуру знака в виде простой дроби (правда, без разделительной черты между верхним и нижним этажами), то означающее будет располагаться в знаменателе, а означаемое в числителе. При этом означаемое у него играет определяющую роль, а означающее подчиненную. Важнейший вклад структурной лингвистики в теорию языка и языковых знаков состоял в частичном откреплении означающего от означаемого. Постулировалась произвольная связь этой пары. Произвольная, но стабильная. Классическим примером была дробная запись, где в числителе находилось изображение раскидистого орешника с зеленой кроной, в знаменателе – слово «дерево». При этом сочетания картинки и слова могли быть какими угодно. Например, над словом «дерево» могло оказаться схематическое изображение генеалогии королевской династии, и наоборот, под изображением дерева – надпись «орешник». Но однажды выпавшая частная комбинация сохранялась в данном сопряжении навсегда. То есть означающее и означаемое характеризовались взаимной референциальностью – отсылали друг к другу. Поэтому мы и говорим о том, что на уровне соссюровской теории открепление двух частей знака друг от друга произошло лишь частично: пусть теперь взаимно однозначное соответствие между означаемым и означающим и выпадало, подобно вброшенным в игру костям в качестве случайной комбинации, тем не менее оно сохраняло характер этого соответствия и, более того, считалось постоянным. Нужно также отметить, что и сам знак имел постоянный референт. Например, дым – знак огня, изображение мужского силуэта на двери уборной в аэропорту – знак того, что здесь справляют нужду лица соответствующего пола и т. д.

Отталкиваясь от этого, посмотрим, что заимствует, а что меняет в этой концепции Лакан. Говоря о «золотой эре» означающего в лакановской теории, когда и были сделаны важнейшие шаги по его концептуализации, мы будем опираться на статьи и семинары так называемого классического периода. Это прежде всего такие работы 1950-х годов, как «Индивидуальный миф невротика», «Функция и поле речи и языка в психоанализе» (так называемая «Римская речь»), «Инстанция буквы в бессознательном», «Ниспровержение субъекта», а также семинары с первого по десятый включительно.

Беря за основу общее направление мысли и теоретические интуиции де Соссюра и Р. Якобсона, Лакан кардинально переворачивает перспективу. Он делает это трижды:

1) Лакан переставляет пару местами, выводя означаемое в знаменатель, а означающее в числитель, указывая тем самым на смену ролей, главная из которых теперь отводилась означающему;

2) проводя между этажами означающего и означаемого, как и положено в математической дробной записи, разделительную черту, которой не было у Соссюра, он производит между этими элементами знака радикальный разрыв. Тем самым Лакан упразднял даже случайную и произвольную связь, которая могла бы их друг с другом как-то удерживать, а также поддерживать иллюзию реальности существования означаемого. Отныне акт означивания становится прерогативой исключительно означающих, которые производят значение посредством метафорического соития друг с другом, когда одно означающее, ударяя подобно молоту по наковальне второго и вытесняя его под спуд, производило новое значение. Таким образом, и рождалось означаемое, которое, однако, не включалось в речевую цепочку и не вступало ни в какие дальнейшие языковые взаимодействия (с другими элементами высказывания), разделяя нижний этаж вытеснения с означающим уступившему напору «верхнего», сохранившегося в цепи. При этом речь представлялась теперь тем, что могло выстраиваться безотносительно значения, ведь речевая цепочка могла отныне циркулировать исключительно за счет бесконечной референции означающих друг к другу, не испытывая при этом нужды в привязке к значению.

Будучи, освободившись от означаемого, означающее попадало в новый плен – под иго означающей цепи, в обойме которой его безальтернативно удерживали судьбы влечений. Теперь оно было обречено неизменно обнаруживать себя либо же в общем строе означающей цепочки, либо же за его пределами, но не вне поля ее притяжения, ведь вытесненное означающее никуда не девалось, лишь временно покидая свое прежнее место, но сохраняя его за собой, неотступно сопровождая его по параллельной траектории движения основной цепи.

Именно по этому поводу Лаканом была выведена формула «означающее – то, что представляет субъект другим означающим». То есть субъект в качестве эффекта означивания и становится тем означаемым, которое будучи зацеплено господским означающим (S1), вытесняется вслед за ним в область бессознательного. Подобно утопленнику, брошенному в воды залива, он тяготится грузом тянущего его ко дну камня господствующего означающего (S1), но, в отличие от жизненных реалий, может быть поднят на поверхность только вместе со своим ярмом. И в этом смысле, как бы субъект ни выпрыгивал из штанов, как бы ни тщился преодолеть инерцию, удерживающую его в привычных координатах, реализовать собой нечто отличное, выходящее за рамки того, что ему дозволено границами и ограничениями самого господствующего означающего, он совершенно не в силах. Не надо забывать, что фрейдовский субъект бессознательного, лакановский субъект желания – это воплощенное желание и есть, а желание, в свою очередь, – это и есть сопротивление самому же себе. Именно в этом пункте аналитического знания содержится ответ на вопрошающее негодование, которым так часто разражаются те, кто, пытаясь воплотить какую-либо «зарекомендовавшую» себя модель или стратегию жизненного успеха (или успеха в той или иной области жизнедеятельности) в очередной раз наталкиваются на невозможность. «Почему у него получилось, а у меня нет? Почему он смог, я, сделав все в точности, как он, затратив столько сил, времени, средств, не пришел к удовлетворительному результату?» Весь вопрос в том, на каком месте, в какой ячейке символической сетки вы находитесь. И пока в этой «шахматной партии» большой Другой не переставил вашу фигуру на другую позицию, а это не происходит далеко не каждый день и зависит отнюдь не от вашей воли, сколь бы сильной она ни была, ни на какие изменения относительно текущего положения вещей рассчитывать не придется;

3) ну и наконец, третий удар Лакана – снятие второй референциальности. От взаимно однозначного соответствия была освобождена не только внутренняя пара означающее – означаемое. Референта в виде внешней реальности, действительности лишался и сам по себе знак. Он больше не отсылал ни к окружающим предметам, явлениям или процессам, ни к непосредственным переживаниям, чувствам и восприятиям действительности.

Все это позволило сделать то, на что давно, правда, безрезультатно, замахивалась философия и с чем до сих пор не могут смириться иные психоаналитики, – на радикальное открепление означающего от слова. Для многих Лакан так и остается афористичным, экстравагантным софистом, что, в свою очередь, является причиной того, что они отказываются следовать за мэтром в ту область, где означающее со словом не имеет ничего общего – область бессознательного. Революция Лакана в том и состояла в его заявлении относительно того, что никакое означающее никогда не выговаривается, и в этом смысле визуально-акустический образ – буква, слово или фраза – является лишь тем, что может получить доступ к означающему в языке. Не каждое слово может содержать в себе означающее, и не каждое означающее может иметь словесную форму выражения. В одном слове может быть сокрыто одно или несколько означающих, и в то же время означающее может быть представлено несколькими словами. Но опять-таки важно помнить, что далеко не за каждым словом стоит означающее. Поэтому субъект далеко не всегда находится не только на уровне желания. Да что там желание! Даже способность стоять пред лицом лакановского требования отмечает далеко не каждый день его календаря. Иными словами, слово – это феномен, а означающее – структурный элемент, ячейка символической сетки. В связи с последним Лакан провел еще одно важное разграничение – он отделил означающее от места, которое оно создает и которое может занимать. Известное лакановское определение фаллоса гласит, что «фаллос – это означающее того места, в котором недостает означающего». Другими словами, когда мы говорим о бессознательном, о желании, речь идет не просто об означающем, но об удвоении означающего, с означающем в означающем, с Другим в Другом. Именно это удвоение и то, что означающее нужно строго отличать от его места, которое, в сущности, также является означающим, дублирует современное положение, в котором оказались психоанализ и психоаналитик. Оно представляет собой двухуровневую ситуацию, в которой эти означающие (психоанализ и психоаналитик) функционируют неравновесным образом.

Самая распространенная и вместе с тем летальная для понимания лакановского корпуса ошибка – прочтение лакановской максимы относительно того, что «бессознательное структурировано как язык» в обращенной перспективе. Язык никак не может быть структурирован подобно бессознательному. Язык – это отнюдь не бессознательное. Тем не менее, как покажет дальнейшее рассмотрение, искривление данной перспективы лакановской мысли станет одной из предпосылок, приведших к необоснованной и неправомерной попытке расширения логики означающего на сопредельные и запредельные аналитической практике области мысли и способы социального взаимодействия.

Итак, Лакан не только окончательно разводит означающее со словом, но и помещает означающее в ту перспективу, в ту область, в которой оно не только получает надежную изоляцию, но и оказывается способно на производство – в структуру субъекта бессознательного, где оно становится представителем вытесненного бессознательного представления (Vorstellungsreprasentanz). Но, как мы уже сказали, речь идет не о производстве значений и смыслов, но о производстве означаемого, которое, по сути, и является тем, что Лакан называет желанием.

Ну и наконец, last but not least, рассматривая дискурс науки и ее вклад в судьбу современного субъекта, Лакан делает последний прорыв в построении теории означающего. Он указывает на то, что, вследствие исключения современной наукой вопроса пола, прежняя мифологическая антиномия двух противоречивых, но и одновременно уподобленных друг другу означающих перестала работать и осуществлять производство. Вся многотысячелетняя человеческая мысль, вплоть до возникновения в XVII веке современной науки, представляла собой науку о поле (о половом).

И мифология, и религия, и философия, и искусство, и античная наука были основаны на амбивалентности противопоставления мужского и женского в качестве означающей пары. И именно это позволяло половым (сексуальным) не-отношениям худо-бедно, но существовать.

С возникновением современной науки (в первую очередь науки физической) вопрос пола изгоняется из создаваемой ей новой парадигматической конструкции современности и актуальной повестки. По выражению Смулянского, субъект современной науки – субъект «вне-пола», «вне-половой» субъект. А поскольку иных субъектов сегодня не существует, каждый из нас обнаруживает свою исключенность из той перспективы, в которой означающее работало на мифологической основе противопоставления мужского и женского. Но самое главное, что в результате меняется и сам формат означающего. Вместо антиномичной пары означающих, мы получаем одно означающее, которое уже не может быть явным образом противопоставлено какому-либо другому означающему, но скрыто противопоставляется самому себе, претерпевая удвоение и разнесение по двум структурно различным местам, расположенным на разных уровнях. В итоге мы, как и прежде, имеем дело с парой означающих, но представлены они оказываются одним и тем же понятием, термином, имеющим в обоих случаях один и тот же визуально-акустический образ. Наука, в сущности, и есть то, что производит такое означающее удвоение, скрывая его под маской единого понятия.

Таким образом, означающая пара, члены которой не могут быть ни противопоставлены, ни уподоблены друг другу без применения соответствующей процедуры различания (деконструкции), которая в условиях обыденного функционирования мысли может быть произведена только задним числом, в последействии, не может служить субъекту той опорой, которой столетиями для него являлась пара антиномичных означающих, таких как мужчина и женщина[1 - А именно эта оппозиция являлась первородным основанием для всех прочих метафизических дихотомий, таких, например, как свет и тьма, добро и зло, природа и культура, индивидуальное и общественное, частное и публичное и т. д.]. В итоге субъект оказывается в крайне затруднительном положении, где он уже не может положиться на язык, как прежде. К примеру, выступая в ток-шоу семейный психолог мог высказать убежденность в возможности создания счастливого брака и крепкой семьи. Но в момент своего заявления она не видит, что эти означающие уже сыграли не так, как предполагалось, еще до того, как были до конца расслышаны на другом конце телевизора. «Счастливый брак» и «крепкая семья» в устах представителя пси-цеза резонировали в свете попытки протащить под их личиной самую что ни на есть дисциплинарную и консервативно-реакционную повестку. Они сработали в перспективе, искаженной по отношении и к тому, что в них пытался вложить сам оратор, и тому, что могли усмотреть в них зрители, производя смыслы и эффекты, прямо противоположные тем, что закладывались в них изначально. Другими словами, определить то, с каким из двух означающих латентной пары мы имеем дело в данный момент, равно как и то, что их на самом деле два, субъект может лишь после того, как он уже пустил их в дело, то есть в последействии, на основании эффектов их срабатывания.

Посредством нового удвоения и образования новой неантиномичной означающей пары удвоение претерпевает сама ситуация, в которой субъект себя изначально обнаруживает. Если означающие новой пары не могут быть различены привычными средствами, на основе отличий начертательно-графического образа или звучания, то у субъекта не остается ничего, кроме как того, чтобы ввести различие в саму ситуацию, в само положение вещей.

При этом сама подобная диспозиция вынуждает каждое из означающих такой латентной пары действовать непохожим на второе образом, ибо в ином случае пресловутое различие обнаружить в себе так и не удастся. А, как мы уже упомянули, без различия (в самом себе) означающему никуда. Эту ситуацию мы представим в виде ввернутой в себя внутренней восьмерки, к которой часто обращается в своих теоретических построениях и Лакан, и Смулянский. Этот топологический объект, как видно на рис. 1, содержит два круга или кольца, переходящих одно в другое: малый и большой, которые также можно условно обозначить как внутренний и внешний. Эти круги также могут быть рассмотрены в качестве индивидуальной ситуации и публичного пространства.

Так, например, само означающее публичность может сработать на малом круге в качестве речи определенного формата, которая является публичной не в силу того, что она обращена к широкой аудитории, а в силу того, что она в принципе носит адресный характер и пытается преподнести себя в качестве лишенной всяческого измерения желания и наслаждения. На большом же круге публичное является широким социально-историческим полем, в котором ребром стоит вопрос публичной признанности в условиях расположения на виду более или менее широкой общественности. Расщепление субъектной ситуацию на два уровня, на каждом из которых не отличимые по звучанию и букве означающие будут срабатывать совершенно различным образом и производить порой противоположные эффекты, и станет основным предметом данного издания. Как вы видите, при данном раскладе этим удвоенным, неразличимым и до поры не обнаруживающим своей внутренней противоречивости означающим оказывается сама ситуация, в которую погружен субъект современности, – сама современность.

Рис. 1

Ну и наконец, перейдем к несколько более позднему периоду, когда в лакановском психоанализе складывается то, что можно назвать лакановской моделью означающего.

Речь идет о поворотном моменте, даже процессе, когда перспектива лакановской работы с означающим переворачивается, если так можно выразиться, в обратную сторону: означающее покидает изолятор бессознательного и вновь оказывается в общеязыковом пространстве, в условиях обыденной речи. Запущен этот процесс был в начале 1960-х годов с переходом к новой парадигме в концептуализации объекта малое а[2 - Основным лейтмотивом происходящего стал процесс дистанцирования означающего от объекта малое а.] и созданием Парижской школы фрейдизма[3 - Парижская школа фрейдизма (фр. Еcole freudienne de Paris) – психоаналитическая организация, созданная Жакаом Лаканом в Париже в 1964 году, и распущенная им же в 1980 году.], хотя его предвестники были слышны уже в «Римской речи». Завершение же его связано с учреждением в 1967 году процедуры так называемого Пасса (перехода).

Бразильский психоаналитик и философ Габриель Тупинамба в своей книге «Желание психоанализа» предлагает рассматривать эту модель следующим образом (рис. 2):

Рис. 2

Означающее в качестве базового и специфичного элемента свободной речи в рамках кабинетной аналитической ситуации перемещается в область обыденного языка, и, получив в стенах лингвистического цеха недостающий крутящий теоретический момент, а также заимствовав там новые теоретические средства и инструменты, должно принести их обратно в качестве гуманитарной помощи на аналитическую почву. Иными словами, данная модель предполагает, что, скажем так, аналитическое означающее, которое было концептуализировано и получило свой смысл исходя исключительно из специфики искусственной и закрытой внутрианалитической ситуации, основанной на особом сеттинге и свободных ассоциациях, теперь могло покидать стены клиники, чтобы, выйдя в свет, обогащать общеязыковую науку. Далее следовал обмен опытом и взаимовливания: означающее прияащалось от науки новым знанием, и, вооружившись ее новыми достижениями (обретенными на почве самого означающего в его аналитическом измерении), должно было принести их обратно в клинику, которой собственных теоретических средств мыслить означающее, возможно, не достает. Парадокс данного расположения означающего заключается в том, что, будучи, не имея ни смысла, ни цели, ни средств за пределами психоанализа, означающее подобно разбойнику должно было, не бог весть за счет чего, совершая несанкционированные его внутренней логикой вылазки на чуждую ему территорию, обретать там себя в новом, ином, совершенно непонятном и невообразимом качестве и возвращаться с награбленными сокровищами назад, в свое аналитическое укрытие.

Новый вектор, который в результате данного поворота приняло развитие психоаналитической киники, теории и институциональности я и называю постаналитической эпохой…

* * *

В символической вселенной, в которой вынужден обживаться человек, существует несколько типов означающих. Точнее, их всего три. Конечно, в чисто конструктивном отношении их устройство совершенно идентично. Оно в полной мере соответствует той картине, которую мы только что рассмотрели. И в этом смысле различие обнаруживается не между ними как таковыми, но между тем как они функционируют. Другими словами, чтобы это различие уловить, следует ответить на вопросы относительно того, какое место в экономике бессознательного они занимают, какое операционное значение они имеют, в каком отношении с теми или иными инстанциями психического они находятся, и на каких уровнях субъектности они в итоге получают прописку. Спрямляя и упрощая, – речь идет о ролях.

Представить себе минимальный ассортимент означающих, можно обратившись к теории выдающегося этнолога и философа Клода Леви-Стросса, который заметил, что для существования элементарной структуры родства минимально необходимы четыре элемента. Именно четверка была наиболее важным для Лакана числом, которое легло в основу его самых прорывных концептуализаций. Например, четвертичная структура Эдипа, или комплекса кастрации, где к традиционной троичной конструкции (ребенок – мать – фаллос) Лакан добавил четвертый элемент – отцовскую символическую инстанцию (Имена-Отца).

Мы же будем отправляться от того, что лакановская теория четырех дискурсов по своей сути является вторичной концептуализацией теории означающего. Недаром семнадцатый семинар, где Лакан заговорил о четырех дискурсах, многим видится как странное вкрапление, порыв, совершенно выбивающий читателя из общего круга лакановского корпуса. Он подобен не бог весть откуда взявшемуся в аналитической клинике и теории означающему, которое тем не менее позволило вдохнуть во фрейдизм новую жизнь. Накладывая эти конструкции друг на друга, мы получим определенную классификацию означающих. Возьмем структуру любого дискурса и увидим, что там есть четыре позиции, записанные в виде двух простых дробей, противопоставленных друг другу. В каждой из четырех позиций будет находиться одна из следующих четырех матем: $, a, S2, S1 (рис. 3).

Рис. 3

Здесь нас не будет интересовать, на какой позиции в том или ином дискурсе располагается каждый из этих элементов. Однако, для того чтобы понять, к чему я веду, укажу на то, что в четверичной дискурсивной диспозиции помимо элементов, представленных матемами, есть еще и система мест, каждое из которых несет в себе определенную, свойственную только ему функцию (рис. 4). Поэтому своеобразие того или иного дискурса зависит не только от того, где находится, скажем, малое а (в левой верхней или в правой нижней части схемы), но и от того, с какой связкой места и элемента его занимающего мы имеем дело в каждом конкретном случае. Так, например, в дискурсе аналитика (рис. 3) объект малое а находится в верхнем левом углу, на месте агента желания, а в дискурсе господина – в правом нижнем, на месте продукта и т. д. Само наличие системы мест, на которые могут заступать сменяющие друг друга дискретные элементы, а также отсутствие между первыми и последними принципиальной взаимозависимости, которая указывала бы на четкую принадлежность того или иного элемента соответствующему месту, говорит о том, что мы имеем дело не с чем иным, как с означающими. Эта система мест сохраняет незыблемое постоянство для всех дискурсов. Напомню вкратце их диспозицию: в верхнем левом углу – место агента, запускающего желание; в нижнем левом – место истины; в вернем правом – место Другого (А) или же место работы (работника, раба); в нижнем правом – место продукта, результата срабатывания дискурса, получаемого на выходе.

Рис. 4

Итак, первый тип означающего, который мы рассмотрим, уже был пущен в ход – это объект малое а, чистый символ. В дискурсе аналитика этим означающим, приводящим диалектику желания анализанта в движение, предстает сам аналитик. Именно аналитик выступает единственным объектом-причиной желания в анализе. В дискурсе господина оно является продуктом, в форме наслаждения, которое добыл для него раб. В истерическом дискурсе оно находится на месте истины, где оно является неутешительной и возмутительной подоплекой безответственной деятельности господина. Этим истерическим объектом и являются те, кого господин не может поставить в один ряд с собой, те, кто является для господского дискурса отбросом: сексуальные меньшинства, жертвы режима, нещадно эксплуатируемая окружающая среда и т. д. В дискурсе университета объект малое а – это подопечный, ученик, студент.

Однако нас прежде всего, конечно же, интересует то, чем является и где себя обнаруживает это означающее в клинике неврозов. В невротической истории этот объект малое а, будучи сам, являясь принципиально невыговариваемым, недоступным в языке, не имеющим себе соответствия в слове означающим, скреплен с другим означающим, которое, хотя до поры и остается в вытеснении, возможность артикуляции сохраняет. Иначе говоря, в неврозе малое а крепко-крепко пристегнуто к господскому означающему (S1). Именно эта сцепка и является тем ядром, вокруг которого завязывается узел симптома и которое обусловливает невротическое страдание.

Для того чтобы дать об этом наглядное представление, а также проиллюстрировать как объект малое а в привязке его к означающему работает в аналитической ситуации, я обращусь к клинической зарисовке Патрика Монрибо, которую он приводит в статье «Лакановская интерпретация»:

«После нескольких месяцев анализа женщина приходит к сути проблемы: к своему отцу, который до этого момента полностью отсутствовал в речи анализантки…

…пациентке вспомнился один существенный момент. Когда она была ребенком – и еще жила в Магрибе, – ее отец исчез из деревни и больше не возвращался. Столкнувшись с молчанием матери, она долгое время верила, что отец оставил ее, тем самым создавая фантазматический ключ к тому, что касается ее выбора оставить своего первого ребенка. У нее не было объяснений от матери по поводу внезапного отсутствия отца. Мать действительно царила под мантией тишины, непрозрачной формы ее наслаждения. Лакан подчеркивает этот клинический факт: наслаждение матери темно и безмолвно. В детском воображении анализантка дисквалифицировала отца, который оставил семью разделенной и прежде всего оставил ее без посредничества перед лицом опустошительной власти матери. На самом же деле отец решил эмигрировать в поисках работы, чтобы содержать, а не разрушать семью. Об этом она узнает много позже, когда присоединится к нему во Франции. Такова канва ее истории.

Пациентка сообщает мне о своей находке: травмой того времени был не столько уход отца, сколько его молчание. «Он ушел, не сказав „еще увидимся“». В тот момент, когда она предлагает прочтение отца как того, кто обманывает ее ожидания, возникает аналитический акт – это немедленное прерывание короткого в тот день сеанса. Речь идет о том, чтобы сделать акцент на отцовском молчании с помощью точного акта с моей стороны: я говорю «еще увидимся», настойчиво пожимая ей руку. Отец не сказал «еще увидимся», и я предпочитаю сделать это в поддерживающей манере. Таким образом, аналитический акт был нацелен на то, чтобы изолировать и извлечь это означающее – «еще увидимся» – из цепочки; он производит эффект купюры. Почему выбор пал именно на это означающее? Недавно, смотря телевизор, пациентка подумала, что снова «увидела» (sic!) свою дочь, оставленную анонимно и никогда ею не виденную. В действительности на телевизионном экране ее поразила девушка-метиска, чей взгляд напомнил анализантке взгляд отца-алжирца… Женщина не очень-то в это верит… но что если это все-таки была ее дочь? Итак, разрыв сеанса прошел по означающему «еще увидеть (-ся)». Однако речь вовсе не идет о том, чтобы восполнить место отца, оказывая пациентке знак любви и давая то, чего отец не дал прежде.

Следующий сеанс будет еще короче. Даже не войдя в кабинет, стоя на пороге, пациентка ошибается и бросает мне «еще увидимся» вместо ожидаемого «здравствуйте». Это оговорка. Я ловлю ее на слове, то есть на букве бессознательного: немедленно провожаю ее к выходу и, в свою очередь, прощаюсь с ней. Женщина смеется, затем плачет и спрашивает меня, должна ли заплатить за этот сеанс, который не состоялся… Я обращаю ее внимание на то, что она сама говорит здесь о сеансе и потому это он и есть – довольно странный, но вполне полноценный и отмеченный одной особенностью: тем, что именно анализантка подает сигнал о завершении сеанса еще до его начала»[4 - Монрибо П. Лакановская интерпретация симптома. 2010.].

Мы видим, как объект малое а, которым в данном случае оказался объект скопический – объект-взгляд – оказался заключен в соответствующее господское означающее – «еще увидимся». И, подобно тому, как в процессе ядерного распада высвобождаются свободные радикалы, аналитик посредством произведенного им в речи анализантки разреза смог освободить этот объект из пут означающего с тем, чтобы тот больше не создавал специфических затруднений своим постоянными повторением (возвращением) в форме непрошеных вторжений в жизненные обстоятельства данного субъекта.

На очереди означающее баррирующее, херящее, перечеркивающее субъекта ($) – собственно фаллос (Ф). Обратите внимание, что мы говорим не обо всей записи в целом, а только о черте /, которая в качестве одного означающего наложена сверху на второе – означающее S (означающее неотесанного субъекта, субъекта, взятого в качестве «сырого» бытия в силу его исключенности из перспективы желания – субъекта мифического). О чем эта черта говорит?

Как уже было сказано, фаллос в качестве означающего (Ф) приходит на место, изначально подготовленное функцией вычитания – функцией минус фи (—?). Фаллос является тем, что это вычитание, этот вырез, эту нехватку собой представляет, при этом сам он дальнейшему умалению уже не подлежит. Конечно, у фаллоса есть анатомический аналог, однако, в отличие от прочих объектов (орального, анального, скопического, голосового), это отнюдь не какое либо отверстие или орган. На телесной карте фаллос представлен не пенисом, но самой разницей, на которую сокращается орган между его эрегированным и опавшим состоянием.

В психическом мире невротика эта черта представляет не что иное, как тот самый паспорт, который субъект получает от реального отца на выходе из третьего такта кастрационного комплекса. В этот момент субъект лишается своего «органа», но получает от отца верительную грамоту, гарантирующую ему будущую возможность при случае пустить его в ход. Однако отныне и навсегда то, на что субъект не просто сможет рассчитывать, но и будет обречен, будет уже не его органом – нет, – но «органом», переданным по наследству, вверенным ему на ответственное хранение его несравненным папашей. В сущности, этим «органом» и является отцовский Я-Идеал, точнее, означающие этот Я-Идеал образующие и поддерживающие. Субъект усваивает эти господские означающие еще на стадии зеркала, считывая их во взгляде взрослого, стоящего у него за спиной. Это те самые знаки отличия, очерчивающие собой то, в каком свете хотел бы видеть свое чадо родитель (неважно какого пола), которые могут быть в его взгляде узнаны и вместе с ним инкорпорированы еще задолго до их получения на уровне покидания пределов детской сексуальности. В момент же их повторного получения из рук реального отца они проходят как бы верификацию, удостоверяются, становясь тем, что будет предопределять образ желания субъекта, начиная с момента его вторичной генитализации (взросления) и до конца.

Здесь прекрасно видно, что эта похеривающая субъекта черта есть не что иное, как господское означающее (S1), о котором мы только что говорили в его связи с означающим малым а. Это господское означающее, удостоверяемое тем самым означающим Имен-Отца, о которых Лакан так и не договорил.

Эта черта, этот не принадлежащий субъекту, вынесенный вовне, но и неотделимый от него орган будет причиной всех тех торможений, смятения, смущения и неспособности, которые и позволяют определить субъекта как того, кто в наслаждении урезан, доступа к непосредственному наслаждению радикально лишен. Фаллос призван к тому, чтобы, останавливая субъекта на пороге действия, каждый раз заставлять его сверяться с координатами на карте означающих отцовского Я-Идеала. Тот, кто может находиться на высоте Я-Идеала, никогда не позволит себе лишнего, того, что отцовскому способу обращения с органом и извлечения прибавочного наслаждения противоречило бы. Конечно, прежде всего это касается субъекта мужского, отмеченного большей или меньшей генитальностью. К примеру, такой мужчина может испытывать существенные колебания и даже невозможность в том, что касается придания огласке своего действительного мнения о происходящем, сколь бы неприятным и скандальным оно ему ни показалось. Плюнуть собеседнику в лицо, топнуть ногой, громко хлопнуть дверью, пустить в ход оскорбления – это то, чего, по мнению реального отца, «не надо бы». Он будет стараться соблюсти дипломатическую выдержку до последнего и т. д. Несомненно, что это тяжкое бремя, которое ни одному субъекту не оказывается по силам, почему, кстати, мы и не можем говорить о полной и завершенной генитальности. Однако этот же ненавистный довесок является тем единственным, что только и может дать опору субъектному желанию, ведь вне рамок и ограничений оно образоваться не может.

Когда мы говорим о фаллическом означающем, которое в виде баррирующей субъекта (S) черты, вносит в его жизнь раскол и смятение, мы имеем дело, по сути, с тем же самым господствующим означающим S1. Как хорошо видно из схематической записи дискурса, они всегда пространственно разнесены и занимают в четверичной дискурсивной структуре различные места. При этом у нас на рассмотрении остается как будто только одно означающее – S2. Куда же тогда делось четвертое? Оно скрадывается тем, что, располагаясь прямо перед глазами, на поверхности, на самом видном месте, оказывается совершенно неразличимым. Так происходит в силу специфической слепоты, столь свойственной скопическому влечению, когда объект, оказываясь в самом центре внимания, тем не менее попадает в слепую зону. Точнее, он не обнаруживает себя слепым пятном на общем фоне картины происходящего. Так и в случае с четвертым означающим: оно является тем, что обусловливает возможность всей дискурсивной картины в целом. Это то означающее, которое и устанавливает закон на основании, которого дискурс и функционирует. Оно одновременно и задает, и удостоверяет порядок всех четырех мест, их стабильность, направление и порядок связей между самими этими местами, в рамках того или иного отдельного дискурса, а также и направление, в котором происходит смена дискурсов, их движение, перемещение означающих элементов между сохраняющими постоянство позициями. Им и оказывается означающее Имени-Отца.

Сразу перейдем к примеру: «И словом был сам Фрейд…»

В том, что касается психоанализа, имя первого в мире психоаналитика является словом, которое по праву и по преимуществу соответствует тому, что Лакан определяет как означающее Имени-Отца или Имен-Отца. Это означающее, однако, не произносится. Оно лишь по-особому подсвечивает имя основателя метода, раскаты которого всякий вновь и вновь рождают истину, являющуюся основным предметом заботы всего его предприятия. Сам зазор между этим именем как словом и означающим Имени-Отца создает пространство истины, измерение желания. Иными словами, мы здесь сталкиваемся с удвоенным расщеплением: на уровне означающего как такового, и на уровне зазора между словом и означающим, притом что, как уже было сказано, именно первое смещение подсвечивает второе.

Одним из эффектов этого удвоенного раскола и становится перенос. Перенос как на фигуру самого Фрейда, так и на психоанализ как таковой. Интересно, что в этом удвоении переноса сказывается расщепление, которого не замечал сам Фрейд, но которое подчеркивал Лакан: разрыв между желанием и его продуктом с той стороны, где встает вопрос о признанности и известности, которые могут субъекта настигнуть. Дело в том, что продукт всегда является побочным результатом срабатывания желания. Напрямую из желания никакой продукт не вытекает. Желание лишь регулирует происходящее на уровне Я-Идеала, но именно оно и делает лицо известным и даже знаменитым там, где публика фиксирует чье-либо упорствование в этом Я-Идеале. И в этом смысле сам продукт на известность особого влияния не оказывает: он может быть добротным, посредственным, выдающимся или откровенно никчемным, – все это не имеет к успеху прямого отношения. В случае же с Фрейдом и его детищем мы сталкиваемся как будто с чем-то иным: здесь переноса в первую очередь удостаивается не сам исследователь, а его продукт. И, забегая вперед, скажем, что причина подобного положения вещей не что иное, как появление в публичном поле желания особого рода – желания аналитика. Аналитическая речь и признание аналитика не совпадают с обычным режимом функционирования публичной речи и стандартными процедурами распределения символического капитала – капитала признанности.

Итак, мы сталкиваемся здесь с удвоенным переносом. Перенос воспроизводится в широком («внешнем») круге, который представляет собой поле публичности, а также в его камерном формате на уровне кабинетной работы с конкретным бессознательным того или иного невротика. И как в дальнейшем будет показано, именно благодаря точке пересечения этих двух уровней психоанализ и становятся тем, что он есть. Во-первых, той невозможной практикой, которая задним числом обнаруживает свое существование в своих же собственных эффектах, в виде изменений привносимых в реальное субъекта. Во-вторых, в качестве определенной теории, определенного знания он зароняет в субъект элемент дополнительной невротизации с той стороны, где сам психоанализ довершает складывание субъекта современности. С одной стороны, невротик, в частности обсессивный, не без удовольствия включает себя, свое функционирование в аналитическую теорию. С другой – в силу определенного предрасположения, о котором пойдет речь ниже, берет эту теорию на вооружение для борьбы со своим симптомом, используя ее в качестве очередной защиты.

Опять-таки, в последействии психоаналитическая теория, разворачиваемая Фрейдом на глазах самой широкой публики, выступает в качестве дополнительной закваски, на которой доходит тесто современной субъектности. И именно это превращает симптом субъекта в материал податливый для воздействия аналитического метода. Иными словами, психоанализ и субъект, психоанализ и невроз оказываются, таким образом, коэкстенсивны друг другу. По замечанию Смулянского, «они движутся по параллельным рельсам», что, в общем-то, и делает метод рабочим.

Исходя из вышесказанного, можно констатировать, что посредством означающего Имени-Отца, соположенного с именем Фрейда – этого отцовского означающего, психоанализ, появляясь в определенный исторический момент, ретроактивно и неустранимо переопределяет как общекультурные процессы, так переструктурирует самого субъекта, в результате чего последний приобретает принципиально анализабельные свойства. Современный субъект после этого вмешательства становится потенциально подверженным и подлежащим воздействию психоаналитического инструментария.

Таким образом, этот пример наглядно демонстрирует одну из важнейших идей Лакана о принципиальной значимости не самого по себе желания, но об эффекте или эксцессе двойного удостоверения, удостоверения отцовским означающим определенного способа желать.

Обычно рассматривая лакановский корпус, фиксируются на том, что речь идет просто о желании и его наличии. Но в том то и дело, что для этого Лакан был бы излишен. Центральный концепт Лакана – концепт означающего, разрабатывался им именно для того, чтобы показать, что нечто в желании удостоверяет сам факт предъявления желания. Лакан говорит, что теперь нужно мыслить Другого не только как сокровищницу означающих, не только как место вместимости кода, но и как дополнительное удостоверение кода. То есть сам код – это еще не закон, это просто обрывок структуры. Но если код ратифицируется, если Другой не только представляет собой местопребывание кода, но и включает в себя формирующий этот код закон, то его положение удваивается. И отцовская метафора, Имя-Отца, – и есть то, что это удвоение ратифицирует.

Несомненно, любая способность желать происходит из закона означающего, но в Имени-Отца образуется нечто связанное с подтверждением наличия желания. То есть удостоверение тоже носит двойной характер. Если бы вопрос стоял только о желании, то очевидно, что субъект мог бы желать как угодно. Не было бы никакого психоанализа постольку, поскольку не было бы какого-либо преимущества одного способа желать над другим, а также и способности этот способ переменить. Но за перемену способа желания как раз и отвечает то, что проистекает из отцовского закона.

Речь в учении Лакана идет не просто о желании, не просто о Другом, но о Другом в Другом, о словообразовании, которым в Другом как местопребывании закона это Другое представлено. При этом это не два различных Других, а своего рода нечто наподобие спирали – топологическая фигура. Это Другой, который подсвечен дополнительным фактом удостоверения его в качестве Другого. Иначе говоря, чтобы Другой стал Другим, необходимо, чтобы это подсвечивание произошло. Подсвечивание же осуществляет инстанция означающего. То есть, с точки зрения Лакана, само означающее устроено так, что оно порождает к жизни такое явление, как закон. Нечто в желании удостоверяет сам факт предъявления желания. И вот к этому-то предъявлению и возникают вопросы, претензии, коллизии, связанные с ним на уровне Я-Идеала. Именно это предъявление и является для субъекта источником всех его бед, источником его невроза.

Так вот, феномен психоаналитического переноса оказывается тем, что, будучи обязано этому двойному удостоверению, представляет собой нечто, напрямую связанное с законом, а следовательно, и с запретом. В переносе культивируется лишение: вы чего-то лишаетесь, но лишаетесь определенным образом. С одной стороны, речь идет о лишении и без того уже не имеющих место сексуальных отношений. Одновременно это лишение выступает в качестве утраты объекта а-объекта – причины желания. И в этом лишении перенос является производным от символического установления, от функции желания как того, что может отправляться только определенным образом, от отцовского закона желания.

Как из этого явственно следует, и эксцесс двойного удостоверения желания, и перенос являются представительствами комплекса кастрации, а следовательно, и предполагают вмешательство ее, кастрации, агентов. Лакан называет этих агентов. Это не кто иные, как Символический, Воображаемый и Реальный Отцы, или – обобщенно – Имена-Отца

Таким образом, перенос возникает как результата вмешательства в современные речевые практики Имен-Отца, подобно водяным знакам, проступившим сквозь высказывания Фрейда и саму его фигуру. Это вмешательство носило уникальный характер, поскольку имя «Фрейд» оказалось подсвечено всеми тремя отцовскими ипостасями.

Он, несомненно, нес на себе печать отца воображаемого. «Грязный шприц» из сновидения об Ирме… Его особо пристрастные отношения с желанием истерических пациенток, идиосинкразии и авторитарные жесты в отношении учеников и ближнего круга всегда бросали на Фрейда тень «отца, который испоганил ребенка».

Семейная биография свидетельствует о том, что Фрейд, несомненно, был отмечен достоинствами отца Реального. Как автобиографично повествуют страницы его жизни, его старший сводный брат Филипп был ему «вместо отца», а это означало, что Фрейд в какой-то момент встал на позицию брата своего отца, что их в реальном отцовстве и уровняло. Это находило выражение в сильнейшей и затянувшейся ревности Фрейда по отношению ко всем братьям и сестрам, удостаивавшимся, по его мнению, чрезмерного и недопустимого внимания со стороны их общей матери.

Ну и, наконец, с инстанцией символического отца он был обручен трижды. Сперва в этом отношении дало о себе знать изобретение метода, который стал результатом разрыва между двумя актами высказывания. Следствием этого стала самоавторизация психоанализа и его открепление от медицины. Далее бескомпромиссность позиции, занятой Фрейдом в отношении отклонений его учеников от тех теоретических и методологических координат, которые основатель полагал принципиальными с точки зрения сохранения границ метода. Яростный настрой учителя в ситуациях подобного ревизионизма объясняется тем, что речь шла о символической передаче аналитического Я-Идеала. Это находило выражение в отлучениях и болезненных разрывах символического отца с его символическими сыновьями.

Именно здесь, в пункте сопряжения Фрейда с позицией Символического отца, и встает вопрос о желании аналитика в его полновесном виде. Дело в том, что в случае с психоанализом такт фрустрации, выразившийся в запретах и ограничениях, налагаемых Фрейдом на исследовательскую свободу своих учеников, совпал с тактом лишения, на котором осуществляется передача символического паспорта. Чтобы прояснить этот момент достаточно указать на то, что с точки зрения временных процессов бессознательного все три такта комплекса кастрации проходятся субъектом синхронно (одновременно). А в свете того, что все три агента кастрации (Воображаемого, Символического и Реального отцов) в рассматриваемом нами случае сходятся в одном месте, фрустрирующий авторитаризм Фрейда усвоил себе также и функцию своеобразного монтажа и пусконаладки аналитического Я-Идеала.

Перейдем, наконец, к четвертому типу означающего – означающему S2. Его мы лишь упомянем, поскольку по большому счету ему и посвящен весь данный текст. S2 – обозначает цепочку или батарею означающих, что несут в себе знание. То самое знание, что производит работу, эффекты которой являются привилегированным предметом аналитического исследования. Они известны: субъект, его желание, тревога, наслаждение в качестве прибавки и наслаждение, которое субъекту не дано. В логике аналитического дискурса это знание оказывается на месте истины. В дискурсе господина знание всегда является достоянием раба (господин неизменно обнаруживает то, что знание является отнюдь не его привилегией, но имеет хождение в качестве разменной монеты среди его рабов). В дискурсивном мире истерика знания, как уже упоминалось ранее, является одновременно и неутешительным результатом деятельности господина, и тем, чего ему кровно недостает. Предсказуемым образом ведет себя знание в теснине университетского дискурса – там оно исполняет роль агента желания.