скачать книгу бесплатно
Родионов молчал.
– Договоримся так. Ты теперь же эти приборы поставишь на место. Отвертка есть? – Родионов достал из кармана отвертку, показал. – Вот и отверткой запасся – кража со взломом. А головку я тебе подарю, есть у меня отличная головка, сам когда-то думал тестерок сделать, да все руки не доходили. Дам я тебе головку. Работай, Родионов!
7
Игорь Алексеевич Разов, заместитель директора по учебно-воспитательной работе, появился в училище в половине одиннадцатого.
Он стремительно, как привык, преодолел пустой теперь вестибюль главного входа, легко взбежал на третий этаж по широким мраморным ступеням парадной лестницы, на одном дыхании миновал коридор и приемную, кивнув на ходу секретарше и отметив на себе ее ошарашенный взгляд, содержащий неизменное сочувствие всем и вся. Скользнул в кабинет директора, в котором расположился на время его отсутствия по болезни, плотно притворил за собой тяжелую, обитую коричневым дерматином дверь.
И сразу же обмяк, расслабился, почувствовав себя в безопасности, сил осталось только на то, чтобы донести себя до любимого покойного кресла у окна и упасть мешком в податливое, на все согласное его нутро.
Сбитое бегом дыхание скоро унялось, в голове Разова сложились первые сообразные мысли и содержали они непоправимость свершающегося зла. Подавленный очевидностью вины другого человека, себя самого он все еще мыслил непричастным.
…Телефон зазвенел в начале двенадцатого, он только выключил телевизор и заперся в ванной. Он слышал звонок сквозь шум льющейся воды, так поздно могла звонить только теща. Елена сняла трубку, долго молчала, потом заговорила громко и виновато – и тогда он сообразил, что этот звонок по его душу.
Когда же послышались шаги жены, шаркающие, сдержанно-осторожные, он полностью перекрыл воду. Она подошла к двери, ему показалось, что он слышит ее дыхание. Постучала. Его удивило, что она постучала, зачем было стучать, если можно сказать словами. Нет, она уже не могла говорить.
Он приотворил дверь, принял в просвет сначала аппарат, следом трубку и заметил, как горяча ее рука. Подумал было прикрыть дверь, и тогда Елена пошла бы по своим делам, но, еще не донеся трубку к уху, еще не сообразив, что гроза уже над его головой, он еще шире распахнул дверь и увидел глаза жены. Ее глаза не презирали, презрение он еще стерпел бы, ее глаза жалели, так жалеть умела она одна. Отекшее ее лицо жалостливо кривилось.
В трубке бился птичий голосок Светланы. Разов тотчас узнал его, хотя думать о ней забыл, да и нечасто говорили они по телефону. Он слушал, с трудом, сквозь истерику улавливая смысл, тупея от невыносимого давления, копящегося в глубинах его существа с каждым новым словом, и только тупо твердил, отбивая последние мгновения спокойной жизни: «Да, да, да…»
– Можешь меня поздравить, – кричала Светлана и то ли плакала, то ли смеялась.
«Идиот, спутался с истеричкой», – думал Разов, лихорадочно ища опору вне себя. Но ничего, кроме глаз Елены, плавающих в непролившихся слезах, не находил, и от этого терялся еще больше, утратив последнюю способность к сопротивлению силам, разрывающим его надвое.
И тогда он спросил с отчаянием, вкладывая в вопрос остатки своей независимости:
– С чем поздравить-то?
– Пятый месяц пошел! – оглушительно крикнула Светлана, и по лицу Елены, с этим криком дрогнувшему и напрягшемуся, Разов сообразил, что жена слышит каждое слово.
– Пятый месяц чего? – все еще не желая сдаваться, спросил он.
– Она что, рядом? – крикнула Светлана запредельно громко.
– Да, – замирая, произнес он с досадой.
– Тогда что ж, извини, папочка, не стану мешать семейному счастью, – произнесла Светлана уже другим, отчужденным тоном и, помешкав для убедительности, добавила севшим голосом: – Знаешь, я решила оставить. – Вновь помолчала. – Имею право! – выкрикнула она, всхлипывая и давясь слезами. – Или, думаешь, не имею? Запомни: мое чрево – мое! И ты ему не хозяин. Так что не бойся!.. – Последние слова она выговорила еле слышно, глотая рыдания, и повесила трубку.
По сигналу отбоя Елена тронулась с места. Качнувшись вперед, избавилась от опоры – стены, поковыляла на кухню. Хлопнула дверь, и Разов остался один на всем белом свете.
Прохладный душ освежил. Уже мысли вязались помалу – зрел отпор Елене, ее предстоящим словам, подозрениям, уже ничтожным начинало казаться ему это досадное происшествие, как вдруг в памяти нежданно и властно ожила Светлана и все, что было меж ними, приобрело едва ли не осязаемую плотность. Выходит, все, произошедшее с ними, не размыто временем, не изжито, но продолжает греть ровным светом запретного счастья.
«У Светланы будет ребенок, – сказал он себе, объясняя очевидное, – и это будет твой ребенок. Он явится на свет, заживет отдельно – вечным укором тебе, несчастному. А ведь она так надеялась, что ты уйдешь от жены. Разумеется, о таком повороте прямого разговора не было и быть не могло, ведь эти приземленные соображения так противоречили их безграничной свободе и безоглядной любви».
«Ты всегда был уверен, что никуда не уйдешь, – сказал Разов себе, – останешься в семье, пока будешь…»
Потом во время последней встречи Светлана была сама не своя. Они легко согласились, что у них будут каникулы, – имеют право. Он тогда уже вывез семью на дачу и, чтобы везде успевать, вынужден был по минутам расписывать свободное время. На Светлану времени уже не хватало.
Расстались они вроде по-доброму, а неделю спустя она подала заявление об увольнении. Объясняться с начальством, выслушивать упреки в том, что не завершила учебный год, она отказалась – просто престала ходить в училище. Что делать с ее предметом, директор не знал, в нескольких группах программа осталась незавершенной. Он паниковал – близилась плановая проверка. Приказом по Управлению уже была назначена комиссия. Никто не знал, что делать и как выкручиваться. Найти нового преподавателя оказалось непростым делом.
Когда-то Елена сказала, что ни в коем случае не станет его держать, если узнает, что случилось то, что она предполагала, – отпустит по первому слову. Куда он пойдет, ее не волнует: квартира оформлена на ее имя, машина тоже, здесь у него только одежда и вся-то она уместится в пару чемоданов, легко в руках унести.
«Нет, – сказал он себе, – и думать нечего. Ты останешься в семье, чего бы это тебе ни стоило, на унижение пойдешь. Ведь это твой единственный шанс выплыть. Не станет за спиной тестя, и прощай мечты о приличной жизни, о достойной должности, которая где-то ждет тебя и рано или поздно дождется. Не веки же вечные слоняться тебе по пыльным коридорам в паршивом училище, выслушивать глупости на педсоветах. Все со временем утрясется, – успокаивал он себя, и уже начинал понемногу верить, что все действительно утрясется, не такая уж дура Елена, чтобы по пустячному подозрению потерять мужа. Он надолго не заваляется, найдется, кому подобрать».
Он растерся насухо, успокоенный и готовый жить дальше, облачился в свежую, хрустящую от крахмала пижаму и отправился в спальню, заставляя себя ни о чем постороннем не думать, а думать только о том, что завтра тяжелый день – первое сентября и что день этот он проведет в кабинете директора. Пока временно, а там, глядишь, и привыкнет – задержится.
Уже лежа в постели, он слышал, как пришла Елена, но вида не подал – прикинулся спящим. Она потопталась, раздеваясь, причесываясь на ночь, погасила свет, тяжело в несколько приемов легла. И долго еще, сквозь первый сон слышал он, как она ворочалась с боку на бок, не находя удобного положения, как протяжно вздыхала, прерывисто всхлипывала.
Он просыпался, слышал ее шаркающие шаги. Она выходила, и какое-то время ее не было рядом. Он начинал волноваться, порывался пойти следом, выяснить, в чем дело, но засыпал, а проснувшись, обнаруживал ее рядом, руку протяни – достанешь.
И как только он просыпался, она начинала ворочаться и слышно дышать, и он понимал, что она не спит. И вновь она поднималась, пружины матраца жалобно позванивали под отяжелевшим ее телом, уходила, притворяя дверь за собой. Он слышал, как шумела вода в кухне, зачем-то она пускала ее надолго, потом наступала тишина, и он засыпал, и слышал ее шаркающие шаги сквозь сон, и скрип паркета, и ее дыхание, и всхлипывания…
Первое, что увидел Разов утром, были глаза Елены. Они следили за ним неотрывно, не мигая, ее глаза казнили спокойствием, равнодушием, отрешенностью. Это был взгляд свысока, взгляд человека, видящего тебя насквозь со всеми твоими потрохами, понимающего каждую твою уловку, предупреждающего каждый твой хитроумный ход.
Он приготовился к слезам и упрекам, он был готов каяться и чуть ли не плакать в ответ на слезы и упреки. Но когда она заговорила, когда первый звук ее голоса коснулся слуха, он с ужасом понял, что все напрасно, что на этот раз он проиграл, продолжая думать, как думал всегда, об исковерканной мукой женщине, полулежащей теперь перед ним в напряженной неловкой позе. Что эту женщину, сильную в горе, непримиримую, он, кажется, проглядел. Запоздалое, осторожное раскаяние шевельнулось в нем, сжало сердце.
– Так трудно говорить с тобой, Игорь, – слышал Разов ровный ее голос, – хотя многим бы поступилась, чтобы вовсе не говорить. – Голос ее был спокоен, однако Разов видел, какого труда стоило ей спокойствие. – Потому, будь добр, выслушай меня до конца, не перебивай. Я уйду сегодня же, заберу Митю. Все оставлю тебе. Для нас у папы места хватит. Ты живи, как хочешь, тебе будет лучше без нас. Машину тоже оставлю, она тебе нужнее, к тому же ты к ней так привык. Со временем выправлю документы, пока же есть доверенность. Вещи оставлю, только свои и Митины заберу. И прошу тебя, прошу, – голос ее напрягся, – ради всего святого, что уцелело в тебе, ради твоего еще не родившегося сына, никогда… близко не появляйся. Никогда. – Она замолчала, наморщив лоб, поднесла ладонь горсткой к глазам, прикрыла их, точно был нестерпим резкий свет разгоравшегося утра, – отгородилась. – Ты потом, позже придешь… к детям. Я не посмею вас разлучать. – Она перевела дыхание. – Это все, что я хотела сказать тебе. Больше нам говорить не о чем. И, пожалуйста, не нужно ничего объяснять. Дело в том, – она помолчала, справилась с собой, – дело в том, что я не смогу больше верить тебе. И не этот звонок виной. Рано или поздно он должен был прозвенеть, я постоянно ждала его…
Она облегченно вздохнула, поднялась, вышла. Он остался лежать раздавленный, безвольный до отупения…
Разов рывком выбросил тело из кресла, энергично прошелся по кабинету, остановился у окна. Его взгляд перемещался сверху вниз по рядам окон, за которыми жило училище. Помещения, обращенные во внутренний двор, приходилось даже летом освещать электричеством – солнечного света в колодец попадало немного. Некоторые окна были распахнуты настежь – тепло.
Первым он обнаружил Раскатова. Похаживает Виктор Павлович перед доской – расслабленно, вперевалку. Наверняка посмеивается – хорошее у него настроение. Этажом ниже мечется Кобяков и, пожалуй, кричит – опять что-то не по нему. В мастерской регулировщиков нового набора оживленное хождение, что-то таскают ребята из коридора, складывают на верстаки, какие-то ящики. Мастеров не видно, однако работа спорится – организована. Училище живет без его участия.
«Так и должно быть». Спохватившись, он отошел от окна: не мог он позволить себе отвлекаться от мыслей домашних – насущных.
«Нужно немедленно уладить с Еленой, – продолжал он думать, торопясь. – Толком не разобрались, а последствия – вот они. Так нельзя».
«Она по крайней мере должна выслушать меня. Мне скрывать нечего, обо всем расскажу. И о Светлане – тоже. Сознаюсь, что Светлана была. Теперь ее не стало – ушла навсегда из моей жизни. Я больше не помню о ней, точно ее никогда не было. А то, что она говорит, может быть правдой – не исключено, что она беременна… Но кто сказал, что именно я причастен?..»
Он осекся – эта пустая мысль продолжения не имела, от нее муторно сделалось на душе. Невыносимый привкус предательства, путаницы ощутил Разов…
Чтобы отвлечься, он принялся высчитывать, успела ли Елена собраться и уехать к родителям. Она вполне может оказаться дома, и если теперь же позвонить и потребовать… Именно потребовать, чтобы она не смела никуда ехать. Самому отправиться к ней, объясниться, попросить прощения…
Он готов был унизиться. Он до яви представил себе тестя, его тихое настороженное равнодушие, неизменно причинявшее досаду. Этот немногословный человек одним своим присутствием вязал его по рукам и ногам, не оставляя надежды на волю.
«Но мог ли ты рассчитывать на иное? – думал Разов уныло. – Ты в женитьбу бросился, как в аферу, и все это поняли, за это тебя и казнят теперь. А то, что позже, узнав Елену, ты ее полюбил, не в счет…»
«И все-таки я выдержу, – подумал он, оживляясь и, точно путы, сбрасывая с души хитросплетения поспешных мыслей не до конца, – выдержу всем назло».
Он решительно подошел к столу директора, прочно уселся на удобный, обитый старой глянцевой кожей стул, потянул к себе телефонный аппарат, набрал домашний номер.
К телефону не подходили. Значит, Елена уже уехала. Скоро же она собралась. Разов подождал, слушая редкие глухие гудки, потом бросил трубку на рычаги.
Но опомнившись, взял ее снова и набрал номер родителей жены. На втором гудке трубку сняли, точно ждали его звонка и сидели у аппарата. Голос тещи был явно со сна, естественный, без обычного жеманства. Разов успел подумать с облегчающим злорадством, что вот и еще одному человеку по его милости будет теперь не до сна.
– Слушаю вас. Говорите.
– Здравствуйте, Ольга Сергеевна. Говорит Игорь.
– Здравствуй, Игорь. Что-то случилось?
– Да нет, ничего, не волнуйтесь. – Он помолчал, собираясь с духом. – Просто мы с Леной немного того… повздорили, понимаете? Теперь она едет к вам. – Тяжелое молчание повисло в трубке, слышно было дыхание тещи. – Я хочу попросить вас… Словом, поговорите с нею, пусть не делает глупостей…
– Вот оно что?.. – Теща задумалась ненадолго, переваривая новость, и решительно перешла в наступление: – А она что, собирается делать глупости? До сих пор мне казалось, что по глупостям главный спец у нас – это вы. Или не так?
– Да, да, – поспешно согласился Разов, выяснять отношения было бы теперь некстати, и отметил с неудовольствием, что теща легко перешла на вы. – Согласен, но… все, что ее обидело, незначительно – говорить не о чем. Так ей и передайте: говорить не о чем. Понимаете?
– Не очень, но ладно.
Она замолчала, он слушал. Наконец она заговорила, увещевая:
– Вы же знаете, Игорь, в каком она положении. Знаете, а, следовательно, должны вести себя осмотрительно. Разве не так?
– Так, – покорно согласился он.
– Вот видите, вы понимаете. Ну ладно, спасибо, что предупредили, я теперь готова к любым… новостям, хотя… Она не говорит нам, мы толком ничего не знаем о ее жизни с вами. Одно скажу определенно, вам, Игорь, очень повезло с женой. Но… мне всегда казалось, что вы неспособны ценить любовь и преданность Елены. Я удивлялась ее терпению. Это же кое-чего стоит, если я удивлялась. Как Димка?
– С ним все в порядке.
– И слава Богу, – сказала теща уже обычным своим деловитым кокетливым голосом. – Вы теперь где, на службе?
– Конечно. Где же мне быть?
– Звонят! Это Елена. Будешь говорить?
– Нет, не нужно. Потом.
– Тогда до вечера.
Строгие гудки отбоя плеснули в ухо.
«Дожить до вечера, – приказал Разов самому себе. – Всего-навсего дожить до вечера. И все встанет на свои места».
«А если это всерьез? – спросил он себя в отчаянье. – Если Елена настроилась на разрыв?»
«Не может этого быть, – возразил он себе, – не может нормальная женщина с двумя детьми на руках оставить мужа по пустяшной причине».
Очевидность последнего довода принесла облегчение и желание жить дальше. А жить предстояло очень интересно – директор, не скрывая, прочил его в преемники.
Скоро он станет хозяином этого муравейника. Именно в образе муравейника виделось ему училище. Он один станет решать, остальные же подчинятся или уйдут. И первым, кому придется туго, будет Раскатов. Ему припомнится все: постоянные выпады против, смешки исподтишка, издевки.
Это открытие в теперешнем его положении оказалось добрым подспорьем, следовало основательно закрепить его, поступить солидно, проверить, сила в его руках или временное преобладание. Он потянул руку к звонку вызова секретарши, помешкал немного и решительно надавил на кнопку.
Нина Ивановна бесшумно возникла в проеме распахнувшейся двери.
– Есть что-нибудь срочное? – спросил Разов значительно, но вместе с тем и небрежно, словно так говорил всегда и давно привык.
– Да нет вроде, – раздумчиво ответила Нина Ивановна. – Хотя… Звонил Белов. У него назначена встреча с новым преподавателем эстетики. Спрашивал, будете вы говорить или он сам?
– Сам буду. Я вас не задерживаю. Идите.
И по тому, как посмотрела на него секретарша, как повернулась и вышла, неслышно притворив дверь за собой, Игорь Алексеевич понял, что поступил верно, и ничем тихую Нину Ивановну не обидел.
8
В кабинете Белова, удлиненной комнате с одним окном, довольно уютно, хотя маловато света. Вдоль стен стоят глубокие кресла, точно такие же у преподавателей в кабинетах. Кресел много, десятка полтора, однако при полном сборе их не хватает, тогда сносятся стулья из комнаты мастеров по соседству. Есть здесь широкий мягкий диван, обтянутый искусственной кожей, обычно его уступают женщинам.
Стол Вадима Ивановича у окна в глубине комнаты. Он большой и просторный, с полированной столешницей, покрытой куском желтого органического стекла для защиты от повреждений и удобства – под стеклом, чтобы быть под рукой, хранятся бумаги: тарифные ставки преподавателей, их список с адресами и телефонами, телефоны Главного управления и базовых предприятий, календари.
На стене против окна висит фанерный щит с расписанием – два листа ватмана, разграфленные и склеенные самим Вадимом Ивановичем. Строчки – дни недели и часы занятий; вертикальные колонки закреплены за группами. В местах же пересечений колонок и строчек прорези для флажков, означающих цветом предмет и преподавателя. Каждый преподаватель знает цвет своего флажка, потому достаточно беглого взгляда на расписание, чтобы понять свою занятость на неделю.
В расписании заключаются главные тяготы жизни Вадима Ивановича – его крест. Надеяться на сколько-нибудь длительную стабильность расписания не приходится: стоит заболеть одному преподавателю, и все летит кувырком, флажки приходят в непредсказуемое движение, и гармония, искомая столь долго и старательно, обращается в хаос, от которого опускаются руки и болит голова.
Тогда он надолго устраивается у планшета, забывая о еде и отдыхе, переставляет флажки, чертыхается, кое-как сводит концы с концами, чтобы, упаси бог, не было перерывов в занятиях и досадных «окон» у преподавателей. Потому, возможно, он сам не болеет принципиально и очень не любит, когда болеют другие.
Прошедший год, как назло суматошный, он промучился: расписание редко держалось дольше недели, а к весне и вовсе все перепуталось. Приходилось стряпать времянки на день, на два, но и они, эти жалкие построения на листочках, которым мало кто верил, иной раз рассыпались, не успев сработать, под ударами новых неожиданных обстоятельств. В отчаянье он не однажды готов был бросить все к шутам, вернуться в преподаватели, но и этой возможности у него не осталось – его место у доски занял Вересов.
В особенно тяжкие времена, когда к обычным тяготам добавлялись выпуски групп, отчего у иных преподавателей объявлялись недопустимо большие и частые «окна», он тешил себя тем, что к новому-то году удастся хорошенько подготовиться, уж здесь он не оплошает. Однако в глубине души он не верил самому себе. Теперь же, когда год тронулся и покатился, и подавно не верит. Недаром год начался с вопроса: где взять преподавателя эстетики? Не хватало нескольких мастеров в группах нового набора, оживился Раскатов, то ли уходить собрался, то ли что-то другое затеял… Если и вправду уйдет, с него станется бросить училище в начале года, тогда хоть караул кричи – спецтехнолога вдруг не найдешь, а найдешь, так еще помаешься, пока выйдет из него приличный преподаватель.
Вадим Иванович развернул простыню тарификации преподавателей на год, сосредоточился и только начал писать, как звякнул и резко заверещал звонок. Училище ожило, поочередно ударили отворяемые наотмашь двери, из коридора донесся топот множества ног, точно все побежали разом, послышались крики под самой дверью кабинета и чей-то голос, высокий, но уже ломающийся первым сиплым баском, пропел: «Все вы караси и лежебоки…»
«Все мы караси и лежебоки, – согласился Вадим Иванович и улыбнулся. – Очень даже верно подмечено…»
Ему захотелось выйти теперь в коридор и посмотреть на критикана, но дверь отворилась и стали входить преподаватели.
Собрались, расселись по своим местам и немедленно заговорили, точно промолчали прошедшие два часа и теперь, наконец, получили возможность выговориться. Одного Вересова не было видно.
Вадим Иванович прислушивался к общему разговору, до него долетали обрывки поспешных фраз. Никому не пришло в голову обратиться к нему, а он очень в этом нуждался. И тогда, словно в отместку за невнимание, он крикнул зычно и требовательно:
– Товарищи, планы уроков у всех есть? Учтите, без планов уроков не буду допускать к занятиям. – Помолчал, припасая главное, и выговорил, почти жалея: – А это, сами понимаете, прогул без уважительных причин со всеми… вытекающими последствиями.
Добился своего: замолчали. Переглядываются, посматривают на него, улыбаются: все бы тебе шутить, тоже шутник выискался.
– Я серьезно, – сказал он, едва сдерживая улыбку.
В ответ молчание: кажется, проняло.
– Так и знайте… Мое дело предупредить, а там… Вот утрясу расписание…
– Слышали! – крикнули дружно и рассмеялись.
– Только когда это случится?..
– Очень скоро, если вы имеете в виду сроки. – Он рассмеялся тоже, не выдержал.
– Знаем! Наслышаны! – крикнули хором, особенно выделялся задорный голосок Ольги Николаевны.
