скачать книгу бесплатно
Мезенцев усмехнулся.
– Кто только не встречался, а вот еврея ни одного. Нет, вру. Был один. Но не среди студентов, а среди преподавателей. Доцент на кафедре научного коммунизма.
Лёнька отставил кружку, хохотнул.
– Ну ты, Лёха, даёшь! Кого еврей в геологоразведке забыл? Прям, станет тебе еврей сопли на кулак на морозе мотать. Еврей, он не пыльную работёнку ищет, где потеплей, да поприбыльней.
– Прижмурившись, оттопырив губы, Лёнька отхлебнул горячий чай. Затронутая самим тема побуждала высказать глубинные мысли, суждения о реалиях бытия, исподволь созревающих у всякого пожившего, повидавшего мир толково мыслящего человека. Допив чай, он продолжил: – Я, конечно, человек малограмотный, всего-навсего семилетка за плечами. Да и то, когда это было? – («Когда я только на свет появился» – подумал Мезенцев).
– Да и то, разве тогдашнюю семилетку сравнишь с нынешней восьмилеткой? Политграмоту последний раз в армии втолковывали. Я так вот про себя рассуждаю, русскому человеку никакая политграмота про интернационал да дружбу народов не нужна. Он и без политграмоты ко всем доверчивый и жалостливый. Русский человек никогда не станет обижать другого человека, потому что тот не русский. Ну, разве, урод какой. Так урод он и в Африке урод. Русский человек другого человека не станет обижать, потому как считает его вроде как обиженным, и от этого у русского человека к нему жалость нутряная.
С западным ветром, лезшим во все щели, помимо сырости и дождей прилетало поветрие новых, американизированных европейских идей. Сырость разъедала гранит набережных, американизированные европейские идеи – человеческий гранит. В американизированном европеизме не было места русскости, советскости. Для них в новом перерождающемся европеизме были приготовлены лишь язвительность и презрение. О чём толковал самодельный любомудр? Что это, задубелое русопят-ство? – русский народ есть народ богоносец и призван спасти мир от вселенского зла, своего рода трансформация плесневелой идеи Третьего Рима, или же совершенно наоборот, идеи спасения мира и есть кредо, суть сути?
Таёжный философ не ведал о терзаниях рефлексивной интеллигенции, закурил, с удовольствием затянулся. Мезенцев, имевший по данному вопросу не просто два различных, а два антагонистичных мнения, сменил тему.
– Вот, ты говоришь, почти двадцать лет в геологоразведке. А почему в помбурах, почему на сменного не выучился?
Лёнька посмотрел на собеседника, выпустил струю дыма в потолок.
– А так спокойнее. Живу один. Зарплаты хватает и одеться, и на жратву, и пофестивалить, если охота придёт. Одно знаю – фарштуль, вилки, ключи, штангоразворот, ну, за насосом гляжу. А сменный за всё отвечает, и за бурёжку, и за скважину, и за станок, и за двигатель, и за помбура. Зачем мне это? Не, не надо мне этого.
Честолюбивые желания отродясь не водились в матвеевской голове.
Докурив, Лёнька плеснул себе ещё полкружки, но пил молча, лимит на разговоры иссяк. Мезенцеву, желавшему как можно больше узнать о Таёжном, стоило трудов растормошить примолкшего собеседника.
Оказалось, посёлок состоит из трёх концов. Основную часть посёлка заселяли русские, обрусевшие немцы и татары, и все, кто причислял себя к русским. На том берегу, на котором размещалась база партии, но выше по течению Быстрянки, жили немцы. Татары тоже имели свой посёлок, расположенный на этом берегу. С другого края Таёжного, вдоль речки шли две улицы, на которых и жили татары. Татарский конец был отделён от основного посёлка оврагом, и почему-то звался Золотым.
– Почему Золотой? Золотая Орда, что ли?
– Да кто его знает? Золотой, и Золотой. Не-е, татары – смирённый народ.
Не допив чай, Матвеев закурил, но курил, словно по принуждению, а не в охотку, изжевал мундштук, перекатывая папиросу во рту, трижды прикуривал, пока, наконец, не ткнул измусоленный окурок в пепельницу, и не объявил:
– Всё, спать пора, завтра вставать рано.
Полторы кружки крепчайшего чая, две папиросы нисколько не повлияли на Лёнькин сон, и через пять минут он уже мирно похрапывал. От Мезенцева же сон ушёл. Достав из чемодана объёмистый «Русский лес» Леонида Леонова, прихваченный из родительского дома, до трёх часов читал на кухне, и отправился спать, когда веки непроизвольно смеживались, и смысл прочитанного ускользал от понимания.
Собираясь на смену, скрипом половиц, бряканьем посуды Матвеев прервал утренний сон соседа, но когда дверь закрылась, тот опять впал в дрёму, и проснулся в девять, когда в комнату вошёл серенький октябрьский день.
Время отъезда технорук указал приблизительное, и Мезенцев не торопился. Тщательно побрился, оберегая рюкзак, отыскал тряпку почище, обтер ею масло с банок с тушёнкой. Но, миновав околицу и ступив на деревянный тротуар, запаниковал. На сегодняшний день он представляет собой невелику шишку, и машина вполне может уйти и без него. То-то позору станет: инженер начал работу, проспав отъезд на участок. Размышляя о предстоящей жизни, наметил себе основное правило, быть точным, ответственным, говорить мало, но весомо, и уж никак не совершать промахов в духе героя Гарина-Михайловского. Не надо обладать богатой фантазией, чтобы представить, какой жалкий вид у него будет, если к его приходу машина уже уйдёт. Посрамление своего, ещё не заработанного авторитета, Мезенцев допустить не мог, и, ругая себя за утреннюю мешкотню, заторопился, не обращая внимания на увесистый груз, оттягивавший плечи. На улице Разведчиков его уже прошибал пот, а в кабинет технорука вошёл запыхавшись.
Кроме Ивушкина в кабинете находился невысокий, полноватый до округлости мужчина, одетый в лоснившуюся на локтях и животе куртку. Мужчина топтался перед столом, за которым сидел технорук, сипло, со свистом дышал. Пыхнув, прилипшей к нижней губе сигаретой, закашлялся до слёз, раздражённо ткнул сигарету в пепельницу. Откашлявшись, утёр выступившие слёзы, выудил из пепельницы окурок, прикурил, но новый приступ кашля вынудил вернуть окурок на место. Ивушкин буркнул:
– Да уж совсем бы курить бросил, чего маешься?
Отдуваясь, мужчина простонал:
– Рад бы, Данилыч, да не могу. Организм никотину требует.
Мезенцев, поздоровавшись, общим приветствием, сел на свободный стул у стены, рюкзак поставил рядом на пол. Колобок оказался мастером второй бригады, и звался Павлом Гавриловичем Поповым. Узнав, что за юноша скромно устроился у стены, Попов сердито проворчал:
– Долго спишь, парень, с утра тебя жду, и уточнил у Ивушкина: – Ну, мы пойдём грузиться?
– Давайте, давайте, – Ивушкин на миг оторвался от бумаг, протянул Попову криво оторванный листок. – Тут всё, что Иванов заказывал. Готовые патрубки в мехцехе. Ищи Яшку, он в курсе. Погрузитесь, и сразу едем.
Сунув заказ коллеги в карман, Попов, не глядя на своего нового работника, вышел из кабинета. Очевидно, всё уже было обговорено, и Ивушкин уточнял для сведения Мезенцева. У гаража стоял тягач С-100 со снятой боковиной и обнажёнными металлическими органами и кишочками. Противно визжал пускач, выбрасывая сизые клочки дыма. Тракторист сидевший на корточках на широкой гусенице, прекратил надсадные стенания механического органа, спрыгнул на землю и заговорил со здоровячком в синей куртке и кепке. Мезенцев засмотрелся на трактор и отстал от мастера. Тот поджидал его у трубной эстакады, и, буркнув: «Жди здесь», ушёл в гараж. Минут через пятнадцать Попов вышел из гаража, и заговорил со здоровячком, помогавшим трактористу снимать какой-то узел с двигателя с блестящими медными трубками. Здоровячок отвечал что-то резкое через плечо, и к эстакаде Попов вернулся со зверским лицом, губы беззвучно шевелились.
– У нас всегда так, на охоту ехать – собак кормить, – проговорил со злостью, и, не объясняя суть проблемы, буркнул: – Машина будет через полчаса, давай, пока патрубки из мехцеха вытащим.
В квадратном помещении мастерской главенствовал трубонарезной станок, с ним соседствовал наждачный станок с двумя кругами, у стены с окном стоял сверлильный станок и слесарный верстак, а у правой стены находился небольшой винторез, справа от двери помещалась скамейка, урна для окурков, сваренная из мощной некондиции и тумбочка с электрочайником. На наждаке токарь в синем халате и очках затачивал резцы, у верстака трудился слесарь над зажатой в тисах деталью. Патрубки, числом около десяти, раскатились по бетонному полу, загромождая подход к труборезу. Поразил диаметр полутораметровых коротышей, наименьший соответствовал 146-мм, диаметр прочих Мезенцев даже не брался определить, на практике с таким сортаментом встречаться не приходилось, и он спросил в недоумении:
– Это для чего такие?
Попов суетливо прикрикнул:
– Давай, хватайся, глазеть потом будешь, – и, фыркнув, кольнул: – На золото бурим. Эх ты, инженер!
Мезенцев прикусил язык, и подхватил противоположный конец ближайшего патрубка, но от неожиданной резкой боли отдёрнул руку. На рассечённой заусеницей коже выступила кровь.
Токарь оглядел заточенный резец, выключил наждак, и, увидев буровиков, весело воскликнул:
– Забираете! Ну, слава богу. Надоело перешагивать. Заказываете, – давай-давай, а потом под ногами валяется неделю. – Поглядев на Мезенцева, дувшего на окровавленные пальцы, набросился на Попова: – Ты чего парню рукавиц не выдал? Всё экономишь? С работяг технику безопасности спрашиваешь, а сам? Мастер называется! – Досталось и пострадавшему: – А ты что без рукавиц работать стал? Требовать надо! Безъязыкий, что ли? – и миролюбиво добавил: – Сюда иди, хоть старые верхонки дам.
Колобок пыхтел, беззвучно шевелил губами, не находясь с ответом. Мезенцев подошёл к токарю, и, пока тот доставал из железного шкафчика рукавицы, прочитал надпись на металлическом флажке, стоявшим на коробке передач станка. Белая надпись, любовно выполненная по трафарету, гласила: «Общественный инспектор по технике безопасности Веденеев В.М.» Общественный инспектор уже протягивал порядком изодранные, насквозь промасленные верхонки, и советовал:
– Ты их наоборот надень, наружная сторона-то целая.
После патрубков перешли на склад, вытаскивали на эстакаду ящики с твердосплавными коронками, муфтами, замками. На складе Попов вспомнил, что Мезенцев направлен в его бригаду, и выдал рукавицы, проворчав: «Потом распишешься». В новой, топорщившейся спецодежде, ещё не обжитой телом, непривычных кирзачах, Мезенцев чувствовал себя неуклюжим, действовал неловко, чем раздражал своего начальника. Погрузились через час, и Мезенцев отправился в контору за рюкзаком, и заодно оповестить Ивушкина о готовности к отъезду.
Колобок, топтавшийся возле заднего борта, опять мучился с сигаретой, подошедшему Ивушкину сообщил:
– Ну, всё, загрузились, Данилыч. Так я домой пошёл?
Тот махнул рукой, и колобок покатился к воротам, на полпути остановился и крикнул Мезенцеву: «Коробку с лампочками на колени поставь. Гляди, расколотишь, с тебя спрошу». Дома Попова, очевидно, поджидала спешная, неоконченная работа, чем и объяснялась его раздражительность. Но он единственный, кто отнёсся к новому работнику холодно и даже с непонятной озлобленностью. Все прочие, начиная с Краснова и заканчивая Матвеевым и встретившимся сегодня токарем, выказывали сочувствие и благорасположение.
Ивушкин уже раскрыл дверь кабины, поставил ногу на ступицу, Мезенцев закинул в кузов рюкзак, когда к машине подошёл давешний здоровячок, на ходу вытиравший ветошкой руки. На лице его с чёрной двухдневной щетиной лежала печать крайней озабоченности, выразительный взгляд был устремлён на невозмутимого технорука.
– Иван Данилыч, вот тебе сегодня прям край ехать? Вчера не мог съездить? Или уж в пересменку ехал бы, всё равно машину гнать. А если вода поднялась, шуга идёт?
Ивушкин в сердцах сплюнул.
– Ну, опять всё сначала. Что будет, что будет? Развернёмся и назад поедем, Михаил Сергеевич. Ты мне уже надоел, вот, ты у нас один о производстве печёшься, остальным всё трын-трава. У меня что, глаз нет?
Михаил Сергеевич ответом не удовлетворился и окликнул водителя.
– Яшка, если вода поднялась, шуга идёт, ни в коем случае на ту сторону не ездий. Пусть как хотят, так и перебираются, хоть на тракторе, хоть вброд, а то этим буровикам всё по хрен. Если, что, с тебя спрошу первого. Понял?
– Понял, понял! – весело отозвался Яшка, блеснул зубами и включил зажигание.
Ивушкин кивнул Алексею, призывая занять своё место, и согнувшись пополам, втиснулся в кабину.
От базы партии участок находился в семидесяти километрах. Первую половину пути промчались с ветерком. Движение на грейдере было оживлённым, в обе стороны с гулом проносились БелАЗы. Затем автомашина свернула в лес, и началась горно-таёжная «магистраль». Кузов подбрасывало, швыряло из стороны в сторону, но Мезенцев, выглядывая в мутное окошко, в открытый проём над дверкой, мало обращал внимания на неудобства.
3
Автомашина свернула вправо, через сотню метров выехала на профиль, неоглядно тянувшийся в обе стороны, и, проехав по нему ещё сотни полторы метров, остановилась у зелёного вагончика на деревянных полозьях с оковкой из бурильных труб. Метрах в тридцати стояла буровая, связанная с вагончиком пуповиной белого двухжильного кабеля. Из тепляка поднимался невысокий, менее десяти метров, четырёхгранный копёр, на котором весело светилось несколько лампочек, из буровой доносился рокот дизеля, вращающаяся шпинделёвка без привычной обвязки – сальника и шланга – выглядела голой, да и отсутствие ёмкости, отстойников делали буровую какой-то ущербной, не полноценной. У буровой, по обе стороны просеки стояли двое саней. Одни с разнообразным буровым оборудованием, вторые занимала неизвестного назначения прямоугольная ёмкость с встроенной топкой, по внешнему виду кустарного изготовления. Ближе к вагончику, носом к лесу приткнулся трактор-тягач С-100.
Первым в вагончик, едва коснувшись подошвами громоздкого сооружения, служившего крыльцом, взлетел водитель Яшка. Из раскрытой двери тут же вылетел его бодрый жизнерадостный вопль:
– Здорово, Макар!
Ответ прозвучал не менее оглушающе:
– Здорово, татарин!
Обладателем мощного рыка оказался рыжеватый верзила с тёмными конопушками рассеянными в верхней части лица. Верзила стоял у железной печки и энергично шуровал половником на длинной деревянной ручке в ведёрной алюминиевой кастрюле. Приветствие незнакомца оставил без внимания, при виде технорука гаркнул:
– Здорово, начальник!
Ивушкин поморщился и попенял:
– Когда ты только орать перестанешь, Макар? Смена отдыхает, а ты кричишь. Грязное бы скидывал, когда обед варишь. В чём на буровой, в том и кашеваришь.
Макар осклабился, бросил половник на стол, грохнул на кастрюлю крышку.
– Ништяк. На буровой заразы нет.
Ивушкин не стал спорить, покачав головой, спросил:
– Как у вас дела?
– Про дела у старшого спрашивай. Мне – что прикажут, мои дела простые, ключи да вилки. Ты мне скажи, я, почему вторую заездку должен на грязных простынях спать? И поварихи нет, только обещаете. Время три, а мы не жравши. Это чо, порядок? Вам, начальникам, одна забота, метры давай, остальное вас не касаемо, чо тут, как тут люди живут, вам по фигу. Моя работа на буровой, а суп варить повариха должна.
Ивушкин ругнулся нечленораздельно, и, кивнув на Мезенцева, распорядился:
– Вот, с Мезенцевым машину разгрузите, – и ушёл, хлопнув дверью. Соблюдать тишину после Макаровских монологов не имело смысла.
Макар оскалился, произнёс, довольный собой:
– Ишь, не нравится. Насыпал горяченького за шиворот.
Макар относился к числу людей, искренне убеждённых, что с начальством следует непременно ругаться, и чем злее и громче, тем лучше. Ибо все начальники из кожи готовы вылезти, только бы объегорить работягу, работать заставить побольше, а заплатить поменьше. Причина, по которой в его мозги въелась уверенность в коварных помыслах «начальников», оставалась неизвестной, также как и склонность к крикливости. От отца и деда он унаследовал лишь обличье, но не нрав. Обычно, проработав пару лет, большинство помбуров вполне могли заменить у станка бурильщика, и в течение смены подменяли их, позволяя передохнуть. Из-за особенностей бурения это было особенно важным на Глухарном участке. Тот же Матвеев умел выполнять все операции сменного, а на бурении кое-кого мог и за пояс заткнуть. Иногда, в случае внезапной болезни, в период повальных летних отпусков, Лёньку, не имеющего удостоверения, в нарушение всех правил и норм, на пару недель ставили к станку. Но не по душе была Лёньке ответственность, и, не смотря на сетования начальства, оставался Матвеев помбуром. Мастеру же, в чьей бригаде трудился Матвеев, такое состояние ума подчинённого даже было на руку. Отправится Лёнька на курсы, выучится, а потом не известно в какую бригаду попадёт, а так, вроде палочки-выручалочки, всегда под рукой. Но была иная категория помбуров, значительно малочисленнее первой. Люди, относившиеся к ней, проработав и десяток лет на буровой, действительно усвоили лишь «ключи да вилки», а от станка шарахались как чёрт от ладана. Макар принадлежал именно ко второй категории. Сменные с такими помбурами работать не любили. Макар же, как на диво, со своим сменным сработался, между ними царило обоюдное согласие, но на то были особые причины.
Слушая претензии Макара по поводу неустроенности быта на участке, Мезенцев сообразил, что простыни надо было прихватить с собой, а не оставлять в общежитии, или взять на складе два комплекта. Теперь из-за собственной недогадливости придётся бичевать едва не десяток дней.
Ночная смена, выспавшись, а скорее, благодаря произведённому в вагончике шуму, проснулась. На правом от печки лежаке поднялся парень, лет тридцати, примерно одного возраста с Макаром, но пониже ростом, одетый в трико и тёмно синюю, немаркую майку. Сев на постели, покарябав грудь и голову с чёрными прямыми волосами, произнёс с хрипотцой:
– Ты и, правда, Макар, базлаешь, как оглашенный.
Яшка, стоявший посреди вагончика с засунутыми в карманы руками, возопил:
– Здорово, Шахов! – и радостно, словно принёс долгожданную весть, сообщил: – Инженера вам привёз, начальником у вас будет. Теперь, с инженером, пойдут мэтра, да, Шахов?
Чернявый вполголоса проворчал:
– Ну, ещё один оглашенный, – и безразлично, искоса посмотрел на новоявленного инженера.
Макар хэкнул, покрутил головой:
– Конечно, нам только инженеров и не хватало, остальное всё есть, – довольно бесцеремонно показал на Мезенцева пальцем, фыркнул: – Этот, что ли, инженер? А почему без очков? Интеллигенты в очках должны быть.
Шахов хмыкнул, с противоположного лежака раздался молодой голос:
– Ты, Макарушка, ещё спроси, почему без шляпы? Интеллигенты беспременно должны шляпы носить.
С пробуждением ночной смены в вагончике установилась лёгкая атмосфера дружелюбного подтрунивания, объектом которого являлся недалёкий Макар. Особенно изощрялся самый младший, помбур Шахова, шутки которого бывали довольно грубоватыми, но вписывались в общество молодых мужиков. Макар же сносил насмешки молча, лишь изредка взрываясь, но отплатить той же монетой не умел.
Мезенцев подумал, что нынешняя ночная смена – хорошие ребята, и в будущем неплохо бы найти с ними общий язык. Конечно, когда он станет главным инженером партии или тем паче экспедиции, начальником ему становиться не хотелось, должность главного инженера импонировала больше, когда он станет руководителем, уж он непременно позаботится, чтобы на самых отдалённых участках, вроде Глухарного, люди не спали на грязных простынях. Как-то это не очень порядочно, самому пользоваться комфортом, зная, что твои подчинённые вынуждены бичевать.
Подтверждая его мысли об объекте насмешек, Шахов добродушно сказал:
– Чего стоишь, как не родной? Садись, вон, на табуретку к столу, сейчас есть будем. Ты на этого балабона внимания не обращай, он отродясь такой.
Весёлый голос из-под одеяла добавил:
– Он из мамки шибко быстро выпрыгнул, повитуха старенькая была, поймать не успела, он, бедненький, головушкой об пол ударился, и орёт с тех пор.
Макар поморщился, обиженно сапнул, приспустил рукава на куртке, ухватил кастрюлю с варевом, водрузил на стол, и рявкнул:
– Жрать садитесь, клоуны!
Пока Макар наливал в объёмистую миску сытно пахнущее хлёбово, состоявшее из картошки с тушёнкой, ночная смена умылась под громоздким умывальником, близнеца, создававшего комфорт в общежитии. Обладателем весёлого задиристого голоса оказался юноша с открытым симпатичным лицом, покрытым на скулах и подбородке мягким пушком, и несколько длинноватым носом. Звали юношу Коля Снегирёв. Первым, не дожидаясь хозяев, черпнул из миски Яшка. Коля, глядя поверх полотенца на гостя, у которого напрочь отсутствовало стеснение, округлил глаза, и предостерегающе, словно незадачливому гостю грозила смертельная опасность, воскликнул:
– Яшка, остановись! Там же свинина!
Яшка засмеялся, скаля белые, как на плакате в зубоврачебном кабинете зубы, ответствовал, довольный шуткой:
– А я, Коля, русский татарин. Всё ем и говядину, и свинину, и водку пью.
– И по дэвкам бэгам, – коверкая слова, добавил Коля.
Уже усевшись за стол, и принявшись за еду, Шахов спросил:
– Что на забое, Макар?
Против ожидания, Макар ответил не грубостью, как Ивушкину, а вполне нормально:
– Погромыхивает, корешки вышли, однако.
