скачать книгу бесплатно
– Укрощу нрав свой, преподобный. В бдении и молитвах буду проводить ночи. Благослови!
Знал Феофил, наведается игумен потихоньку среди ночи, постоит под дверью, послушает. Тих и ласков преподобный, но требования его жёстки и неумолимы.
– Благословляю! – Феодосий перекрестил послушника. – Иди с Богом!
Войдя в стеклодельню, Феофил широко перекрестился, объявил:
– Приступаем!
Ермила растопил печь, старший стеклоделатель собственноручно установил творило, закрыл дверку.
– Помолимся!
Зашедший в стеклодельню Феодосий похвалил:
– Добре, добре! Коли делу сопутствует молитва, то и дело вершится.
Феофил раз, другой отворял дверку, заглядывал в творило. Наконец, расплавившуюся массу покрыла грязноватая пена. Мастер окликнул помощников:
– Готово, вынимаем! Не зевать!
Ухватив клещами творило, вынул из печи, вывернул содержимое в широкую чашу. Отерев пот со лба, молвил:
– Пождём, пока остынет.
Затвердевшую стекловидную массу разбили зубилом, молотком, осколки рассыпали по каменной плите. Годные кусочки складывали в творило, ноздреватые, плохо проваренные скидывали в кучу у двери. Ими Гордий засыпал подъезд к монастырским воротам. Расплавившуюся во второй раз массу Феофил вылил на плиту. Дождавшись, когда та затвердеет и остынет, призвал помощников к работе:
– Ну, с Богом!
Застывшую лаву разбивали с пением псалмов.
Середа – день постный, завтракали гречневой кашей с конопляным маслом, пирогами с визигой, сарацинским пшеном. Пили овсяной кисель. Ярополк уросил – плевался сарацинским пшеном. После завтрака мальцу предстояло поступить под начало сурового дядьки, не дававшего княжичу потачки. Гертруда материнским сердцем понимала причину сыновней привередливости, но не позволяла мягкосердечному супругу сменить пестуна. Остромысл был суров, но учил княжича правильно. И хотя сам мог за непослушание попотчевать подопечного подзатыльником, не позволит и волоску упасть с головы княжича. Она, дочь польского короля, хотела видеть на киевском великокняжеском столе своего сына, а не пасынка. Удержать стол трудней, чем занять. Сие под силу мужу доблестному, а не рохле. Доблесть закладывается в малолетстве.
Дни самой Гертруды наполняли труды. Кроме обычных для великой княгини, имелись особые. После завтрака занималась с Евпраксией ляшским языком. Имелась у великой княгини задумка выдать падчерицу за племянника Мешко, сына брата Болеслава, ныне короля Польши. После занятий с падчерицей садилась княгиня за молитвенник, переписывала на пергамен молитвы латиницей.
Евпраксия боялась мачехи. Гертруда относилась к ней с ласковостью, была ровна, никогда не кричала. Но это была не тёплая родная, а чужая ледяная ласка. Уж лучше бы прикрикнула, чем говорить холодным тоном.
– Твоё предназначение, Евпраксия, – Гертруда никогда не называла падчерицу уменьшительным именем, – стать женой одного из владетелей Европы и своим брачным союзом упрочить положение Руси. Для сего надобно знать иноземные языки. Но я не вижу у тебя прилежания.
От таких слов сердечко девушки сжималось. Хоть бы иногда отец приласкал её. Но в отношениях к ней отца исчезла теплота.
Закончив трапезу, Изяслав отправился в отчий монастырь. Сына Святополка с собой прихватил. Две опоры у князя – дружина и церковь. Будущий князь должен крепко знать это и уметь общаться со священством. Потому и брал с собой сына и в поездки, и на боярские советы, и в церковь.
Много кун вложил князь в монастырь, созданный его попечительством, но не мог достичь желанной цели. Печерская обитель, в коей братия жила едва не впроголодь и питалась трудами своими, оставалась главной святыней на Руси. Жертвы, вносимые в обитель, изрядную часть доходов от трудов мнихов Феодосий тратил на устройство церквей. Богомольцы шли туда, в Печеры, великой радостью полагали увидеть отшельника Антония. Всякое оброненное им слово почитали, словно Божье. Но редко, редко показывался Антоний из своей печеры. Монастырь святого Димитрия чтили бояре, дружина, чадь обходила стороной.
Вооружённые отроки остались за воротами. Князь с сыном пеши вошли в ворота. Сановитых гостей с благостной улыбкой встретил упреждённый игумен Варлаам. Истово помолившись в церкви, Изяслав побеседовал с игуменом о монастырских делах. В отличие от преподобного Феодосия, Варлаам наставлениями не докучал, беседа с ним была приятна.
Из монастыря поехали в Софийский собор. Радостно было смотреть на храм. Кресты тринадцати величавых глав плыли встречь белым лебедям, влекомым по необъятной голубизне. Сердце наполнялось благостью – се Русь.
Собор заложил отец. Здесь же покоился его прах. Наряду с отчим монастырём святого Димитрия, завершение строительства собора являлось для Изяслава кровным делом. Киевская София должна превзойти царьградскую. Того хотел отец, того же хочет и он. Каждый год в храме прибавлялись мусии, изображавшие святых, евангелистов, Святую Троицу, Богоматерь. Наперекор чванливым грекам, насмехавшимся над русскими мастерами, мусию изготовляли в Киеве. Частью здесь, при соборе, частью – в Печерском монастыре. Оказалось, русская мусия ничем не уступает византийской.
Сняв шапку, широко перекрестившись, князь вошёл в храм. Запрокинув голову, огляделся, отмечая новины. От Иерусалимской стены дух захватывало. Богоматерь Оранту сложили русские мастера из русской мусии. Украшение храма продолжалось. У главного алтаря высились леса. Два подмастерья намазывали поверхность стены известковым раствором. Сам мастер выкладывал мусию Деисуса. Заметив князя, Богомол, мастер-мусийщик, спустился вниз.
– Здрав еси, великий князь. Вот, алтарь украшаем. Преподобный Феодосий настоял, чтобы Деисуса свои, русские мастера выложили. Нам же велел поститься, жить в чистоте.
– Ну и как, блюдёте наказ благоверного?
– Как же, как же, великий князь. Постимся, жён не знаем, слова бранного не произносим.
– Вы уж старайтесь, и ради славы Господней, и ради славы Руси. А я уж вас не обижу. Закончите мусию, награжу.
После церкви Изяслав повёл сына в писцовую. Вход сюда строго возбранялся. Кроме самих переписчиков, сюда входили лишь настоятель да пономарь, ведавший переписчиками. Великого князя запрет не касался. Изяслав хотел, чтобы сын ведал, какими трудами достигается мудрость.
Религиозное чувство Изяслава мешалось с тщеславием и гордыней. Он страстно желал укрепления правой греческой веры на Руси. С такой же страстью желал, дабы это укрепление связывалось с его именем. Чтобы потомки говорили: эти храмы, монастыри построил великий князь Изяслав. Потому с двояким чувством наделил землёй Печеры, заложил отчий монастырь, церковь Ирины, продолжал начатое отцом строительство Софийского собора.
Борзята отдал заказ, бросил в досканец резаны. С лавки поднялась дева, села перед мастером на табуретку. Усмошвец посмотрел на румяное личико.
– Ну, и чего желаешь, красавица?
Девушка единым духом выпалила заготовленные слова:
– Черевья красные и поршни с оборами, а черевья с узорами.
Не торопясь, разглядывая каждый кусок, Борзята выбрал подходящий, подмигнул:
– Никак замуж собралась?
У девы не только ланиты, лоб и подбородок покраснели.
– Ага.
– Ты чья будешь-то?
– Микулы кузнеца дочь. Знаешь его?
– Знаю, знаю.
Подобрав лоскут усмия, мастер поторопил, сердясь и на себя, и на деву:
– Ногу давай. Борзо, борзо, вишь, люди сидят, а мы с тобой лясы точим.
Девушка сняла обувку с левой ноги, усмошвец обернул ступню заготовкой, оставив свободным носок, наметил угольком размеры, написал на заготовке буквы «МК», велел:
– Через седмицу придёшь.
Беспорточный Немир, с любопытством созерцавший примерку, протянул руку деду:
– Дай! – детская ручонка потянулась к ножу.
– Чего тебе дать? Обрежешься. На вот, – Борзята протянул внуку обрезок кожи.
Немир повертел лоскуток, сунул в рот, пробуя на вкус.
– Да чтоб тебя! Ты почто всё в рот тащишь? Синеока, гляди за дитём!
Молодуха брякнула на лавку веретено с пряслицем, подскочила к сыну.
– Да что ж ты за неслух такой! – не тратя времени на уговоры, двумя пальцами сжала щёчки ребёнка, выхватила изо рта кусочек кожи.
Карапуз ударил мать по руке, сноровисто шмыгнул под стол. Округлившийся живот не позволил молодой матери продолжить преследование.
– Вот неслух, так неслух. Ну юла и есть юла. Нисколь на месте не сидит. – Присев на корточки, заглянула под стол, пригрозила: – Будешь деду мешать, к лавке привяжу.
– Весь в деда, – засмеялся заказчик – молодой мужик, примерявший обновку. – Благодарствую, Борзята, – заказчик расплатился и ушёл.
Изба опустела. Борзята встал из-за стола, потянулся, хрустнув суставами.
– Выдь во двор, проветрись, – окликнула от печи жена. – С утра сиднем сидишь.
– И то дело. Мальца оденьте, во двор выведу, набегается, может, угомонится.
Сноха в очередной раз оставила прялку, свекровь остановила:
– Сиди уж, сама соберу.
Опустившись на коленки, ласково позвала внука:
– Гули, гули, моя радость. Иди ко мне, оденемся, с дедом гулять пойдёшь. Во дворе собака, птички летают. Ну, иди ко мне.
Оставив внука играть с дворовым псом, добродушно позволявшим трепать себя за уши, Борзята заглянул в приткнувшуюся к избе истобку. Здесь властвовал старый Шемяка. Старого сапожника подводили глаза, тыкал иглой куда ни попадя, но силушка в руках оставалась, не зря Шемякой прозвали. Потому взялся старый усмошвец за выделку кож. Нынче весной потолковали с сыном, решили шить купцам сапоги из полувала. У бояр свои сапожники есть. Купечество множится, богатеет. Уже мало кто в поршнях щеголяет, разве офени. Но офени какие купцы? У попа церкви Ильи Саввы взял в долг три гривны на новое обзаведение. Добавился в истобке к зольнику и чану с квасом ещё один чан, с кислой водой. Помогал Шемяке внук. Хотя благодаря Вятку сделался Шемяка прадедом, иной раз потчевал старый усмошвец помощника подзатыльником.
За наукой ходил Борзята в Верхний город к холопу боярина Будимира Весняну. Был Веснян усмошвец знатный, а жил будто нищеброд. Холоп, известное дело. Изба трёх саженей в поперечнике не наберётся, да и не изба вовсе, а землянка, на два аршина в землю врыта. Жена Весняна капусте, что Борзята за науку принёс, обрадовалась. Тут же полкачана детям накрошила. Те на крошево накинулись, будто то не овощ огородная, а медовики праздничные. Нешто боярин у холопов и огородную овощ прибирает? Вот же глотка ненасытная!
Глава 3
Ветер с Варяжского моря нёс сырость, тяжёлые мрачные тучи. Мокротой пропиталась земля, избы, мостовая кладь, тыны, огораживающие дворы, усадьбы, Волхов вздулся, потемнел. Взъерошенные воробьи забились под стрехи, мокрые вороны сидели на ветках деревьев, куполах церквей.
Мелкий моросящий дождь намочил и кукуль, и зипун. Поршни скользили в жидкой грязи, стекшей от тынов на мостовую кладь. Посерёдке кладь была суше, но по ней ехали гружёные телеги, шли купцы, ремесленники. На восходе едва брезжило, улицу освещали шипящие под дождём пламенники в руках возчиков. На серёдку не сунешься, попадёшь под ноги, подзатыльника дадут или кнутом огреют. Осенний день короток, светает поздно, темнеет рано. Торопливый люд с улочек Неревского конца по Великой улице через Детинец по Бискупле устремлялся на Великий мост и по нему выходил на Торг. Кто спешил сбыть плоды трудов своих, кто, наоборот, – прикупить товар. Отрок Бушуй шёл на Наместный двор постигать грамоту.
Шибко хотелось отроку познать грамоту. Грамоту знать, как в сказке жить. Ты в Новгороде, а дружок твой в Плескове или Ладоге, и вы с ним беседы ведёте. Здорово! Сказывают, есть такие звери ростом с двухъярусную избу или с двумя горбами. И такие звери могут и одну седмицу и другую ни есть и не пить. А то слыхал, есть такие края, где люди с пёсьими головами живут. Вот поглядеть на такие чудеса или прочитать, а то врут, поди-ка. Ежели написано, значит, правда. Лжу писать не станут. Мыслил отрок к Новому году все буквицы выучить, а к весне и писать, и читать выучиться.
Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Столько времени учатся, а всего две буквы выучили. Поп распевает, и они вместе с ним: аз – буки – веди – глаголь. Всякая буквица свой смысл имеет. «Веди» – значит ведать. «Глаголь» – глаголить, разговаривать. Всего букв 43, попробуй-ка запомни и название, и смысл. Вся зима уйдёт, ещё и на будущую осень останется.
– Эй, малый, куда под копыта лезешь!
Неожиданный окрик вернул Бушуя в серый осенний день. Отрок дёрнулся к тыну, кукуль свалился с головы, упал в грязь. Вокруг засмеялись. Кто-то попенял вознице: «Почто мальца напугал?» Другой добавил со смешком: «Поднять малого, подняли, а разбудить забыли!»
Бушуй застыл от сырости. На улице холодно, и в училищной избе зябко. Епископ дров не отпускает, и печь, пока морозы не настали, не велит топить, ибо в тепле отроки дремать станут, а на холоде голова свежее. Хорошо бы в отцовской мастерской учиться. В мастерской тепло и вкусно пахнет свежеструганной древесиной. Тятенька нажимает ногой на подножку, верёвка крутит вал, а от него крутится баклуша. Тятенька выточит резцом из баклуши хоть что – хоть чашу, хоть мису, хоть столбец. От чаш и мне остаются бобышки. Ещё год-два назад, забавляясь, он из тех бобышек строил города, детинцы, вежи. Теперь не до бобышек.
Токарь Глушата говаривал нетерпеливому сыну:
– Ко всему, чадо, терпение надобно, не токмо к грамоте. Думаешь, подставил резец к баклуше и что хошь само собой выточится? То со стороны так кажется. Не один год у станка простоять надобно, дабы выучиться. Так и с грамотой. Терпи, учись.
Бушуй миновал Софийский собор, епископский терем, амбары с городскими припасами, свернул одесную к Наместному двору. Дождь унялся, избы, строения ясно выступали из сумрака.
В училище на Наместном дворе ходили отроки всех сословий – поповские, купеческие, боярские, чада ремесленников. «Книжной науке» в училище при Софийском соборе обучались отроки, прошедшие чтение «по низам» и «по верхам», умевшие писать на бересте и церах. Здесь читали Священное Писание, послания апостолов и прочие Божественные тексты, а писали гусиными перьями чернилами из ржи на кожах. Книжное учение постигали будущие писцы, священники, чада именитых горожан. Для иных двери были закрыты. Розгами секли и будущих священников, чад и простых, и именитых людей.
Уныл день в середине паздерика. Робким светом, проникающим сквозь бычьи пузыри, коими затянуты малые окошки, скудно освещаются горницы, потому на столах стоят жировики. В споде отца Зиновия отроки учат аз-буки-веди. В споде отца Авилы – пишут на церах и бересте, читают Псалтирь и Часослов. Отец Зиновий – поп из причта церкви Бориса и Глеба. Поп Зиновий тощий, длинный, бородёнка куцая, плечи узкие. Всё у него длинное – и пальцы, и руки, череп вытянут. От длинноты тело согбённое. Поп Зиновий – постник, скоромное ест два раза в год, лик тёмен и угрюм во всякие дни, улыбка никогда не освещает его. К отрокам поп безмерно строг, любит повторять: «Грамота нужна для познания слова Божия, дабы добрый христианин во всякий день мог читать Священное Писание и жить по Христовым заповедям». Частенько его длинные пальцы ухватывают ухо нерадивого отрока и с выкрутом тянут вверх. Нет такого дня, чтобы пяток отроков не уходили домой зарёванными.
Отец Авила туловом плотен, борода русая прямая, глаза с хитринкой. Отрокам уши не дерёт, но весело с прибаутками дёргает за вихры и раздаёт подзатыльники.
Был в училищной избе и свой Кербер – служка церкви Бориса и Глеба Агапий. Мёл Агапий избу, заправлял жировики, зимой топил печь. Имел служка ещё одну обязанность – помогал попам в обучении. Не всегда наука доходила до отроков словесно, требовалось помочь телесно. Для того Агапий «вгонял науку через задние ворота». Приступая к исполнению священной обязанности, сердобольный служка приговаривал:
– Жалко мне вас, мальцов, а ничего не поделаешь, надобно посечь. Иначе не дойдёт наука до самого нутра, обсыплется, как шелуха. Тятька-то сечёт? – Получив утвердительный ответ, приговаривал: – Правильно делает. Не из жестокосердия сечёт, а из чадолюбия. Ибо хощет, чтобы из вас, мальцов, добрые люди выросли, а не вертопрахи или, упаси Боже, тати какие.
Шмыгая носами, утирая зарёванные лики, подтягивая порты, нерадивые отроки клялись себе: отныне науки от зубов отскакивать будут! Проходил день-другой, седмица, и всё повторялось вновь. Как было не запутаться в малом и большом юсе, тверде, червях, ерах. В пользе розог для успешного обучения были уверены безраздельно все – и попы, и настоятели, и епископ, и родители отроков.
Три десятка отроков надышали в избе, но всё равно зябко. Бушуй обтёр поршни о солому, насыпанную Агапием у дверей, прошёл в дальнюю горницу. В первой занималась спода отца Авилы. Вихрастые содружники по училищу прыгали козлами, награждали друг друга щелбанами, словно старались напрыгаться на целый день.
Бушуй сел рядом с Липком. Тот сидел молча, пошмыгивая носом. Бушуй спросил участливо:
– Опять драли?
Липок шмыгнул, вздохнул обиженно, буркнул:
– Угу.
Дверь хлопнула, в избу вошли попы. В горницы, словно навьи заглянули, отроки с застывшими ликами, онемевшими устами встали вдоль столов. Осенив подлетков крестным знамением, попы зачали «Отче наш». После Господней молитвы нараспев затянули молитву о науке:
– Преблагий Господи, ниспошли нам благодать Духа Твоего святого, укрепляющего душевные наши силы, дабы внимая учению, возрастали мы Тебе, нашему Создателю во славу, родителям нашим в утешение, Церкви и Отечеству на пользу.
Окончив молитвы, отец Зиновий махнул рукой, позволяя сесть, взял в руки доску с вырезанными на ней буквицами; указуя пальцем, выкрикивал названия. Отроки что есть мочи вторили нараспев. Избу наполнил вороний грай.
В училищную избу отец Авила возвращался вечером, после церковных и домашних трудов. Здесь в тишине никто не мешал, не донимал вопросами. Занялся отец Авила летописанием, начать решил с постройки Софийского собора, князя Владимира, гордости Новгорода – чудных софийских колоколов. Епископ Стефан сю затею Авилы одобрил, велел выдавать из писцовой попу перья, чернила и, главное, – старые кожи, на которых, стерев прежние записи, можно было писать.
В Полоцке скоморохов не обижали, как иной раз бывало в некоторых городах. Привечали на Подоле, где жили ремесленники, торговцы и прочий простой люд, приязненно принимали в Верхнем городе, в хоромах бояр да именитых купцов. На Торгу весёлые парни получали щедрую плату. Прижимистые иноземные гости дивились русским плясунам и причудникам, но на куны скупились. Князь Всеслав построил каменную церковь Софии Премудрой, соперницу киевской и новгородской, но старину уважал, волхвов не притеснял. Попам, гонителям скоморохов, воли не давал. Потому ставили свои потешки скоморохи безбоязненно.
На Рождество спозаранку во двор житнего человека Будияра, у которого остановилась ватага скоморохов, въехал княжий мечник. Не слезая с коня, потребовал вожака скоморохов. Жихарь, накинув кожушок, вышел на крыльцо, спустился к вершнику, ступил на заскрипевший снег. Одетый в зелёный кожух, шапку с меховой опушкой, с мечом на поясе, сидя на коне и глядя сверху вниз, парень являл собой власть. Рука Жихаря невольно потянулась к шапке.
– Ты, что ль, скоморох?
Жихарь утвердительно кивнул.
– Бродячий, что ль? Я тебя в Полоцке не видел.
Жихарь опять кивнул.
– Чего забоялся? – насмешливо спросил парень. – После вечерни будьте на княжем дворе. В церковь-то ходите, а, потешники? – засмеялся и уехал.
