Аванс прошлому

скачать книгу бесплатно

Буйнакск после землетрясения представлял унылое зрелище. Здания в два и больше этажей были разрушены, одноэтажные частные дома были в аварийном состоянии: с трещинами в стенах, с покосившимися или разрушенными крышами. Сильно пострадали воинские части, располагающиеся в городе, – были разрушены казармы, и солдаты жили в палатках, штабы, клубы, котельные и другие хозпостройки. И все это надо было в кратчайшее время восстановить.

Для восстановления сюда и прибыли несколько сформированных строительных воинских частей. В одну из них, прибывшую из Ленинградской области, попал и я. Странно, но об этом времени написано очень мало. А о военных строителях вообще ничего. А это же материал, который многим интересен, в особенности если писать в этакой мужественной современной манере типа: «Улицы разбитых фонарей» – «Стояла мертвая тишина… Стекла в домах были разбиты и заклеены бумагой… Из подвала одного из домов вылез горец. Он был старый, сгорбленный, лицо бледное, с реденькой бородкой…»

А это ведь так и было.

Когда мы общались с жителями, особенно со старшими, они непременно спрашивали: «И за что Аллах послал нам такое?» И когда мы отвечали, что не знаем, а приехали восстанавливать разрушенное, они в сердцах отвечали: «Мы знали, Россия нас не бросит в беде!»

И действительно, в город приехали сотни рабочих из Тульской, Белгородской областей, из Белоруссии и Армении со своей техникой, со стройматериалами.

И пока мы, военные строители, разбирали завалы и восстанавливали военные объекты, они стали строить новый микрорайон из кирпичных пятиэтажек. Каждый со своим орнаментом и рисунком. Это была действительно интернациональная помощь наших народов пострадавшему народу Дагестана.

Военные строители, как часть тогдашней Советской армии, тоже внесли свой интернациональный вклад в восстановление разрушенного стихией народного хозяйства Дагестана.

Восстановив, а по сути построив заново казарменный фонд и всю инфраструктуру воинских частей, были построены четыре жилых пятиэтажных зданий, два из них в центре города из сборного железобетона с сейсмической защитой и два дома в микрорайоне. Построили мы также больницу и психдиспансер. Участвовал в строительстве административного здания для городской и районной администрации, партийного органа района и в других местах.

Работали военные строители в две-три смены. Вели кирпичную кладку стен, монтировали перекрытия, устанавливали дверные проемы и окна, штукатурили, рыли траншеи для подводки к объектам кабелей электроснабжения и связи. И еще многие и многие работы. И ни дождь, ни снег и мороз не были этому помехой.

Вспоминая о деятельности военных строителей, я сравниваю их работу с проведением военных операций.

– Что такое военная операция, – учили нас в военном училище на тактических занятиях. – Это численное превосходство, огневой удар, молниеносные тактические действия, маневр.

То есть или раздавил противника, или не раздавил.

То же и у военных строителей: выдвижение и размещение личного состава в указанное место – туда, где возводился важный военный и государственный объект. А затем рациональное пользование личного состава, техники, задействование всех явных и скрытых резервов. И время. Планомерно по графику. Подразделения должны работать быстро, и чтобы успеть выполнить задание, каждое из них, вплоть до отделения и солдата, должны знать свой маневр.

Рота – в военно-строительном батальоне, отряде – важнейшее звено в выполнении производственных заданий, об этом знают командиры и политработники (сейчас заместители по воспитательной работе), хорошо, когда это учитывают и заказчики, и инженерно-технические работники. А мы – политработники – тогда, несмотря на уплотненный график работы, всячески старались разнообразить быт своих подчиненных. В выходные дни организовывали культпоходы в кинотеатр, по случайности оставшийся целым, в местный историко-этнографический музей, старейший на Северном Кавказе. Регулярно проводились информации о событиях в стране и за рубежом, к которым я активно привлекал комсомольский актив подразделения. Выпускались стенгазеты, боевые листки, в которых сравнивались трудовые успехи, отмечались лучшие воины. Актив подразделения – это нерв, через который политработник доводит до сознания личного состава задачи, стоящие перед подразделением, суть приказов командования и необходимость и важность их исполнения точно и в срок. Поэтому активу я уделял самое пристальное внимание. Как в учебе, так и в повышении их кругозора и культурного уровня. При всяком удобном случае я выводил их в столицу Дагестана – Махачкалу, в другие интересные места республики.

Неизгладимые впечатления у военных строителей оставила поездка на Чиркейскую ГЭС. Изящная плотина, будто упругая пружина, распирала массивные скалы, удерживая рукотворное море. Она противостояла двум стихиям – водной и земной.

У подножия плотины серебрился Сулак, река небольшая, всего 144 километра от Каспийского моря до места, где смыкаются два кипящих потока – Аварское Койсу и Андийское Койсу («койсу» по-кумыкски – «бешеная вода») – и начинается Сулак.

Над рекой чернел туннель, выводивший на свет дорогу. Дорога вторым ярусом зависала над Сулаком и упиралась в здание ГЭС.

Долго смотреть, наклонив голову, трудно, высота притягивает. Небо чистое, словно вода в водохранилище. Голубая вода и голубое небо, а между ними горы, поросшие кустарником. Осень уже разлила свои краски: красные, золотые, зеленые тона перемешались на склонах. Кое-где виднелись серые, поросшие мхом камни…

– Неужели и подо мной Кавказ, – раздавалось из группы цитирование из Пушкина и Лермонтова.

– Размечтались, – голос провожатого возвратил экскурсантов в мир реальный.

– Вам не кажется, что плотина сливается с горами? – задает кто-то вопрос провожатому.

– Нет, не кажется. Горы, они другие. Их склоны в трещинах, будто в морщинах. А плотина, она как юная дева – ни черточки времени.

– С инженерной точки зрения, Чиркейская ГЭС безупречна. Ее плотина самая стройная в мире, – объясняет провожатый. – Да-да, самая стройная. У экспертов есть термин «коэффициент стройности плотины». Он учитывает, как соотносится высота и ширина плотины на разных ее участках.

– ГЭС действительно уникальна, – отмечал провожатый, отмечая на каждом шагу инженерные новинки. – А первый агрегат будет пущен в следующем году, – отметил он.

Первый агрегат пустили в 1974 году.

– А как же землетрясение? – спросили у него.

– Природа – сильнейшее землетрясение – испытала ГЭС на прочность: плотина выдержала, горы – нет. Скала, в которую упиралась плотина, треснула. И люди привязали (в буквальном смысле) «осколок» горы. Бурили скважины, вставляли штифты, крепили растяжки.

– И как теперь?

– Пока все спокойно, специальная служба следит за малейшим движением гор и плотины.

– Теперь встает вопрос: выдержат ли горы? – задал кто-то вопрос.

– Конечно, выдержат, – успокоил их сопровождающий.

Человеческий организм очень странен и чертовски сложен даже для науки. Ты можешь забыть человека, забыть какое-то важное событие, которое произошло с тобой в прошлом, но стоит перехватить какой-нибудь незаметный сигнал, будь то запах, цвет или звук, и мозг мгновенно срабатывает, у тебя же меняется настроение. Если воспоминания приятные, то и настроение улучшается, а нет – хоть волком вой. И сейчас, описывая происходящие события, приходится задумываться о том, поверит ли в них уважаемый читатель, не подумает ли он, что рассказанные факты – выдумка.

Кто-то из великих сказал, что правда, изложенная на бумаге или пересказанная собеседнику, чаще всего выглядит малоправдоподобной. Тем не менее, решив придерживаться только фактов, я излагаю события так, как они происходили на самом деле, а читатель пусть сам решает: верить или нет.

Итак, мы остановились на том, как организовывали досуг солдат.

Несмотря на стесненные бытовые условия и напряженную работу на объектах, я вместе с другими политработниками (создал) организовал в ротах художественную самодеятельность, и через год в части прошел ее смотр. А победители вошли в концертную бригаду, которая потом выступала перед солдатами и даже в городе.

Чтобы заиметь музыкальные инструменты и перенять опыт выступлений, я наладил связь с отделом культуры города. Районный дом культуры был землетрясением разрушен, и отдел культуры с культработниками располагался временно в деревянном строении.

Взамен всего этого они привлекли меня в эстрадный оркестр и выдали в постоянное пользование саксофон. Руководил оркестром художественный руководитель бывшего ДК, хороший аккордеонист – кумык по национальности, и мы быстро нашли с ним общий язык. Он участвовал в наших концертах, когда это было надо, а я с ними выступал на различных мероприятиях.

Он подготовил солистов, которые исполняли модные в то время песни, несколько инструментальных пьес, и мы успешно выступали перед жителями, скрашивая уныние и тревогу, вызванные происходящим землетрясением. Нас стали замечать. И вот после новогодних праздников 1972-73 г. нас пригласили на республиканское телевидение в Махачкалу.

Предстояло отрепетировать выступление и сделать запись передачи о культурной жизни в пострадавших от землетрясения районах.

Нам выделили автобус, и мы выехали в столицу. Но перевал, о котором я ранее писал, был завален снегом и был закрыт.

Нас автоинспекция направила в объезд, а это 100–110 км. Вдобавок в дороге автобус сломался, и мы на запись опоздали.

Но, как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло». Мне выпало счастье. В этот вечер я стал участником встречи с Расулом Гамзатовым, народным поэтом Дагестана, лауреатом Ленинской и Государственной премий, Героем Социалистического Труда.

Приехав, мы узнали, что сильно опоздали и передачу записали без нас.

И хотя опоздание произошло не по нашей вине, мы находились в самом подавленном настроении духа. Впрочем, надо сказать, и я чувствовал себя не особенно в (духе) настроении.

Ведь мы готовились – и все сорвалось.

Но распорядитель на телевидении, выслушав объяснения наших руководителей, успокоил нас и заявил, что в следующий раз нас обязательно задействуют. И направил нас в столовую.

Когда мы пришли, попали сразу в большой светлый зал, отделанный резным деревом. В зале людей было мало, это были участники данной передачи из других районов. Произошло легкое замешательство, конечно, больше с нашей стороны. Мы должны были сами представляться… Нас попросили сесть. Разговор неминуемо зашел об утреннем происшествии, но, продержавшись минут пять, истощился, и мы сидели молча и глядели друг на друга, тяготясь нашим молчанием.

К счастью, скоро в столовую вошел Гамзатов в сопровождении нескольких человек. Увидев нас, он удивленно закусил нижнюю губу, и брови высоко поднялись. Нас представили. По лицу поэта я догадался, что о случившемся с нами ему известно.

– Не переживайте! – по-простецки обратился он к нам, пожав руку заведующему отделом культуры.

– Я за вас отстрелялся. Чуть больше положенного пришлось посидеть перед объективом, но ничего – выдержал.

– Тогда с нас магарыч! – шутливо сказал наш зав. отделом культуры и поставил на стол объемную канистру замечательного дагестанского вина.

После обеда, во время которого мы радушно разговорили Гамзатова, беседа продолжалась. Поэт, философ, сын Гамзата Цадасы, балагур-рассказчик – он захватил нас своим вниманием.

Мы слушали его, как говорится, раскрыв рот. Не верилось, что Расул Гамзатов – удачливый, везучий, обласканный Сталиным, собеседник Шолохова, друг Твардовского, Фадеева, Симонова, живой классик – сидит рядом.

Родился он в высокогорном ауле отца – Цада. Это маленькое селение стало потом связано со всем миром.

– Отсюда широко и далеко видно, – шутя и улыбаясь, рассказывал поэт. – При жизни отца здесь побывало много известных гостей, писателей, деятелей культуры, и уже ко мне приезжали не менее известные. К отцу приезжали Николай Тихонов, Владимир Луговской.

В одиннадцать лет я читал им свои стихи. А они читали свои стихи отцу. Это они открыли отца всему свету. Позже приютили меня в Москве.

Гамзатов рассказывал, а мы, затаив дыхание, слушали.

– Меня часто спрашивают, сильно ли было влияние отца, – продолжал он. – Как тут ответить? Я считаю Гамзата Цадасу великим поэтом, но стихотворцем я стал, когда самостоятельно, без его влияния серьезно занялся поэзией. В 1945 г., после войны, я приехал в Москву и поступил в Литературный институт.

– Иногда говорят, что вас, дескать, поэтом сделали переводчики, – задал кто-то вопрос.

– Что же, я рад, пусть будет так. Правда, я об этом не думаю. Хотя почти все мои переводчики это мои сокурсники по институту, и мы дружили с тех послевоенных лет, когда никто не знал, кем и чем мы будем на этом свете. Я им всем благодарен, что они помогли мне обрести всесоюзное имя, стать известным русскому читателю.

Да что говорить, у меня есть национальное чувство, а националистических чувств нет и не может быть. Да и не только у меня, у всего моего народа. Особенно сейчас, когда вся страна приняла нашу беду и боль и пришла нам на помощь.

Разговор продолжался на многие темы. Потом мы своим ансамблем исполнили пару дагестанских песен, замечательную лезгинку и по чьему-то заказу «Очи черные».

Несколько раз Гамзатов нарочно проходил мимо наших столиков.

Наши глаза каждый раз встречались, и каждый раз в его глазах я видел лукавый и нежный огонек. Наше никем не подозреваемое знакомство делало нас чем-то вроде заговорщиков, людей, посвященных в одну тайну, и эта таинственность притягивала нас друг к другу крепкими задушевными нитями.

Зашел разговор о двуязычии.

– Конечно, великий русский язык стал для нас всех объединяющим вторым языком. Двуязычие для наших народов это как бы два родных языка, – заметил Гамзатов. – Но двуязычие нельзя насаждать. Я говорю о своих дагестанских народах, а дело других – это их дело. Я считаю, что чем больше языков знаешь, тем лучше. Для малочисленных народов это особенно важно.

В раздумьях мы еще больше замкнулись, переваривая сказанное, а Гамзатов продолжал:

– Без языка и истории нет народа. Мой народ, быть может, не такой великий, но история дагестанского народа и богата, и поучительна. Все в ней переплелось: и беды, и радости человеческие.

Он вместе с нами немного помолчал, а потом продолжил:

– Я с подозрением гляжу на людей, которые высокомерно говорят про историю других народов: «Приукрашивание…». В Армении – древняя история, в Грузии – древняя история, в Узбекистане – древняя история. Разве можно сомневаться в этом? Да и зачем? Что есть, то есть, чья-то история моложе, чья-то древнее, глубже. Надо изучать друг друга. А не завидовать. Это же прекрасно, когда народы будут знать историю друг друга. Ведь столько еще не познанного в любой истории.

Написал об этом и подумал: «Словно вчера это сказал для нас. Чего мы боимся? Истории? Правды? Самих себя? Или снова и снова страшимся национализма? Но у каждого народа своя национальная история, а в этой истории свои герои, судьбы, свои сложные социальные коллизии. Зачем же «вырезать» историю, она ведь не кинопленка».

Как необходима сегодня тесная связь между людьми, между народами.

Было уже темно, когда мы закончили нашу задушевную беседу и вышли на улицу. Расул Гамзатов шел впереди, а мы все за ним. Он попрощался с нами и уехал на приехавшей за ним машине, а мы пошли в гостиницу.

Я еще дважды встречался с Гамзатовым, но ту встречу не могу забыть до сегодняшнего дня.

Порою жизнь кажется нам такой неизлечимо будничной, что иронично думаешь: «И о чем и о ком написать?» Но словно кто-то спорит с тобой – услышишь что-нибудь интересное и про себя подумаешь: «Как я, простой парень, прошел такой тоже не менее интересный путь и волею судьбы встречался с очень интересными и яркими людьми…»

Говорят: не тот умный, кто прожил много лет, а тот, кто много видел. А кто много видел – кто прожил много лет, кто видел много тысяч раз рассвет солнца и его закат. Он скажет свое слово, потому что дает истинную цену и видит красоту жизни такой, какая она и вправду есть.

Жизнь коротка и бесценна, чтобы проводить ее в разговорах, не имеющих особого значения. Надо общаться на высокой волне – эссенциями своих чувств и мыслей. Пробуждать в себе только важное и сокровенное. Вероятно, абсолютно счастливым можно назвать того (и сам он это непременно почувствует), кто одинаково ощущает ритм дыхания вселенной и ритм окружающей его земной жизни.

Кто-то сказал, что писатель – это не тот, кто все время пишет. Писатель это тот, кто все время думает, о чем писать. И долго я жил довольный тем, что нашел оправдание своей непродуктивности. Я и в самом деле больше думаю над вещью, чем разрабатываю ее на бумаге. Да и не думаю я вовсе, о чем писать, – о чем писать, я знаю, я думаю над тем, как написать.

Итак, военные строители выполнили свой долг по восстановлению разрушенного землетрясением Дагестана. И народ был благодарен нам за это, а правительство отметило награждением отличившихся. Я в числе многих был награжден знаком «Активному участнику ликвидации последствия землетрясения».

Но эта награда нашла меня уже далеко от Дагестана – в Монголии, где я проходил дальнейшую воинскую службу в электромонтажном батальоне, обеспечивающем электроэнергией гарнизоны 39-й армии Забайкальского военного округа, располагавшегося в Монгольской Народной Республике.

Получал я эту награду на крупном офицерском совещании в городе Улан-Баторе, где дислоцировался наш отдельный батальон. Гордость распирала меня мыслью за то, что мой небольшой труд, служба не остались незамеченными и оценены по достоинству.

– Если отдаешься делу сполна – труд твой обязательно будет замечен и оценен, – сделал я для себя вывод, находясь за несколько тысяч километров от прежней службы и вспоминая трудовые будни своей службы в Дагестане.

А вспоминать было о чем.

Жил я с семьей, а у нас уже была дочка, в Буйнакске сначала на квартире, у кумыкской семьи, а затем в деревянном бараке, построенном специально для семей офицеров нашими же военными строителями. Пока я был на службе, а уходил я в шесть-семь часов утра и приходил в девять-десять вечера, жена училась топить печь дровами и углем, готовила пищу и занималась дочерью, а потом и она стала работать у нас в штабе.

Время, как правило, накладывает свой отпечаток на мысли, чувства, образ действия. И не зря сказано, что все мы – дети своего времени. Важно только, каким противоречивым, а порой и трагическим ни было то время, памятуя о вечном его движении, видеть из своего времени – с надеждой и верой, чистыми помыслами – день завтрашний.

Перебираю в памяти события и не могу избавиться от ощущения, что я как бы наблюдаю за сценой в перевернутый бинокль.

По сцене движутся люди, но их мелкие лица трудно различить. Понимаю, что надо перевернуть бинокль. Но когда это делаю, фигуры расплываются, а их очертания искажаются. И только сосредоточившись, говоря по-простому, на отдельном участке сцены, могу наблюдать действия ясно.

Поэтому, если мое повествование покажется то расплывчатым, то сфокусированным, вы поймете, что со мной происходит.

Мы родные дети своей истории и все-таки будто чужие, будто узнали где-то какую-то главную человеческую правду, почувствовали ее, а как с ней жить – не ведаем. Мы жили по-разному, но в чувстве единства и гордости. И для нас это было естественно, ибо так было всюду. Сравнивать было не с чем. И теперь, в воспоминаниях, для большинства из нас эта жизнь прекрасна, еще не тронута затягивающим, отравляющим анализом ума, раздражающей жаждой сопоставления.