скачать книгу бесплатно
– Странная ты, Маша. Даже не знаю, что ответить на твой порыв. Я понимаю, что он довольно искренний, но… Не верю я в женские искренние порывы, уж прости меня. Нет, я не хочу тебя обидеть, не думай… Может, просто сейчас время такое, а ты с ним не совпадаешь… Может, этот морской берег и впрямь родил новую Ассоль… Кто знает, кто знает? В любом случае не обижайся на меня, пожалуйста, ладно?
– Я не обижаюсь, – мягко улыбнулась Маша. – Ты просто жизни не знаешь, Лео.
– О-па! – захохотал Лео. – Это уже что-то новенькое. Я не знаю жизни? А ты, выходит, ее больше меня знаешь?
– Да, я знаю больше, – уверенно проговорила Маша. – Потому что я умею чувствовать. Потому те женщины, которые у тебя были, никогда тебя по-настоящему не любили.
– То есть не жалели меня, ты хочешь сказать?
– Да. Не жалели. Они были злые. Они думали только о себе.
– А ты, значит, добрая, да? – ехидно прищурился Лео.
Но Маша не заметила его ехидства и кивнула:
– Да, я другая.
– И ты готова любить всех, кому очень грустно, кому очень больно и кто заблудился в этой жизни? Но ведь таких очень много, Маш… Куда ни плюнь, сразу в заблудшего попадешь. А они особо до женской жалости бывают охочи, заблудшие-то. Одна вот такая тоже любила всех, Марией Магдалиной ее звали. Потом пришлось от семи бесов ее излечивать.
– Ну зачем ты так… – сдерживая подступившие слезы, проговорила Маша. – Ты же прекрасно все понял, что я хотела сказать… Что я одного тебя люблю… Да, люблю! И прямо говорю об этом! Люблю…
– Но ведь ты меня совсем не знаешь, Маш! Мы знакомы всего три дня!
– Нет, я давно тебя знаю. Я еще девчонкой была и всегда ждала, когда ты с братьями к дяде Ване приедешь. Но ты раньше был другой, не было в глазах такой грусти… Даже четыре года назад, когда последний раз приезжали, ты был другой…
– Четыре года? – переспросил Лео. – Надо же, подсчитала… Действительно, четыре года не приезжали. Постыдно редко стали к деду выбираться, да.
– А он вас так всегда ждет… И я тоже ждала. Я раньше за вами тайком из-за забора наблюдала. Нет, правда, ты тогда другой был! И длинных волос у тебя не было… Тебе не идут длинные волосы, зачем ты их отрастил?
– Как это – зачем? Я ж художник, мне положено! – насмешливо проговорил Лео, возмущенно откинув голову назад. – Да и вообще… Пора было как-то остепениться к возрасту, или бороду отрастить, или буйную гриву. Можно, конечно, и то и другое, да очень хлопотно. И жарко, надо признать…
– Тебе ведь сейчас тридцать лет, да? – спросила Маша.
– Точно, – кивнул Лео. – Тридцать недавно исполнилось. И все-то ты знаешь, проницательная девушка Маша!
– Да, я все про вас знаю… Тебе тридцать, Платону тридцать пять, Антону сорок.
– Ага. Мама нас через каждые пять лет рожала. Если бы наш отец не умер, еще бы пару братишек нам родила. Зато новый ее муж, американец, детей вовсе не захотел. Да и нас тоже не захотел. И его можно понять – не все любят чужих детей. Вернее, очень редко случается, чтобы какие-то люди приняли чужого ребенка, как своего. Чтобы без показухи, без фальши. По-моему, гораздо честнее женщине правду сказать – ты, мол, нужна и любима, ну а дети твои – извини… На них духовного и душевного ресурса не хватит. Выбирай, или я, или дети.
– О боже, ужас какой… – прижала пальцы к губам Маша. – И ты хочешь сказать, что ваша мама выбрала этого американца, да? А вас не выбрала? Она что, больше его любила, чем вас?
– Нет, не больше. Просто мама другими критериями руководствовалась, когда выбирала.
– И какими же?
– Ну… – задумавшись, проговорил Лео. – Она решила обеспечить нам хорошее образование, хорошую безбедную жизнь, дать основу для становления бизнеса. Да мало ли…
– То есть откупиться от вас деньгами американского мужа?
– Не говори глупостей, Маша. – Лео неожиданно для себя разозлился. – Никогда не говори того, чего не понимаешь и не осознаешь до конца. Потому что у каждого бывает свой выбор, каждый видит счастье ребенка в своем собственном ракурсе. Мама так решила, и мы ее выбор никогда не осуждали.
– Но ведь она вас бросила… – грустно сказала Маша. – Тебе сколько лет было, когда она уехала?
– Ну, пять… – произнес с неохотой Лео. – Платону десять, Антону пятнадцать. И не бросила, а оставила на попечение деда, а это разные вещи. И мы разговаривали с ней по телефону чуть ли не каждый день. И ни в чем не нуждались материально. А дед нас очень любил, хоть и строгий был воспитатель, у него не забалуешь. И ничего, выросли, как видишь. Все образование хорошее получили, Антон и Платон благодаря деньгам маминого мужа – еще и возможность начать свой бизнес. Платон свою адвокатскую контору открыл, Антон – строительную фирму. А мне мама мастерскую купила, и это недешевое удовольствие, знаешь… Прекрасная мастерская, между прочим. О такой только мечтать можно. Многие художники и к концу жизни на такую мастерскую заработать не могут… Нет, мы на мать не в обиде, если честно. Если б она не уехала, тянули бы вместе одну лямку… – вздохнул Лео. – Деньги в нашей жизни – далеко не последнее дело, Машенька.
– Нет, – отрицательно покачала головой девушка из Камышей. – Любовь важнее денег. Даже и сравнивать нельзя.
– Ну, это кому как…
– Да всем так. Просто ты убедил себя в обратном и живешь с этим. А на самом деле очень нуждаешься в любви. Ее в тебе так мало, просто ничтожная капелька! Неоткуда ей было взяться, понимаешь?
– Да отчего же? Меня мама любила, хоть и на расстоянии, меня дед любил… И женщины меня любят, грех жаловаться. О какой ничтожной капельке ты говоришь, Маша?
– Не хватило тебе любви, Лео. Маминой любви. Ты сам это чувствуешь. И оттого тебе плохо. Ведь плохо, правда?
– Все-то ты про меня знаешь, а? Все понимаешь! – уже раздраженно произнес Лео, убирая руку с плеча девушки и сердито глядя вдаль. – Самой-то не страшно от избытка знания да понимания?
– Нет, не страшно, – с уверенностью ответила Маша. – Не страшно, потому что я права. И ты знаешь, что я права.
– Да ничего я не знаю и знать не хочу! И что, в конце концов, я тебе объясняю? Если ребенок свою мать никогда не осуждает, то и другие не имеют права. Уясни это правило раз и навсегда, может, пригодится!
– Да ты не сердись, Лео… – начала было Маша, но Лео ее перебил:
– Я сержусь? Я вовсе не сержусь. Просто никогда не надо брать на себя смелость рассуждать о вещах, в которых ты ничего не понимаешь. Мала еще, чтобы рассуждать, а тем более осуждать.
– Хорошо, я не буду, – быстро согласилась Маша. – Просто мне теперь стало понятно, отчего вы все такие. Отчего вас пожалеть хочется. И тебя, и Платона, и Антона.
– Маша! Не надо, а? – еще более сердито и холодно произнес Лео. – Не разочаровывай меня, пожалуйста. Такой перебор с искренностью уже не умиляет, а отторгает… И вообще, он больше смахивает на бесцеремонность, чем на искренность. Всегда нужно осознавать границу дозволенного и недозволенного, чужого и своего, понимаешь ты это или нет?
– Прости, Лео… – взмолилась Маша. – Я не хотела тебя обидеть! Правда не хотела. И ты прав, я иногда говорю, что думаю, а это неправильно, я знаю. И моя мама часто меня останавливала в моих порывах. Знаешь, как она меня учила? Мол, конечно, ты говори, что думаешь, но всегда думай, что говоришь… А я сейчас не подумала… Прости, Лео! Я не хотела!
– Да ладно… – тут же смягчился Лео. – Это ты меня прости, зря я на тебя наехал. Спасибо тебе за твою искренность, но все-таки… Давай мы как-нибудь сами разберемся, ладно? Разберемся, что для нас было важнее – каждодневная материнская близость или обеспечение материального благополучия. Тем более материнскую близость нам дед с лихвой заменил. По крайней мере, очень старался. Но уж как получилось, так получилось.
– Да, – закивала Маша, – дядя Ваня очень добрый. Я знаю.
– Ну! Дед у нас такой, не то слово, что добрый! Он вообще большой человечище! И вырастил нас, и в жизнь отправил! Когда увидел, что мы в его опеке больше не нуждаемся, вернулся в свои Камыши и живет себе дальше, как жил… И ничего ему от жизни не надо, никаких благ… Знаешь, я завидую ему иногда по-черному! Так любить свое место, так быть к нему счастливо привязанным… Такое счастье не каждому дано.
Лео снова обнял Машу за плечи. Улыбнулся и с облегчением вздохнул, будто обрадовался, что тема разговора так удачно перетекла в безопасное русло.
Они молча посидели несколько минут, а потом Лео тихо продолжил:
– Да, он вернулся, а мы теперь к нему ездим… Хоть раз в три-четыре года, но бросаем все дела и выбираемся, и сидим несколько дней в Камышах. И слушаем, как шумят камыши, прости за тавтологию. Да, камыши во всех ипостасях – это святое, это незыблемое. Шуме-е-ел камы-ы-ы-ыш, деревья гнулись… – нарочито гнусаво затянул он, покачиваясь на месте, и Маше ничего не оставалось, как тоже покачиваться, следуя за рукой Лео, обхватившей ее за плечи.
– Ты так говоришь, будто тебе не нравится к деду ездить… – повернув голову к Лео, тихо произнесла она и тут же пугливо прикрыла рот ладошкой, будто испугалась, что опять сказала что-то неправильное.
– Почему же не нравится? Очень даже нравится… – серьезно ответил Лео. – Во-первых, никогда не знаешь, что тебя в этом путешествии ждет, какая встреча… А во-вторых, я вполне искренне скучаю по деду. Он у нас просто замечательный, общаться с ним – сплошное удовольствие.
– Да, дядя Ваня такой… Мой папа, к примеру, его очень уважает. И мама тоже уважала… А еще дядя Ваня нам помогал, когда мама болела, дорогие лекарства покупал. Такие дорогие, что мы сами ни за что бы таких денег не собрали. А он молча приходил, брал рецепт и уходил. А потом лекарства приносил. И даже благодарить себя не разрешал, сердито отмахивался. Только не пригодились лекарства, мама все равно умерла…
Маша отвернулась, тихо шмыгнула носом, и Лео почувствовал, как напряглись под рукой плечи девушки. Он торопливо спросил первое, что пришло в голову:
– Тяжело без мамы, да?
Наверное, не надо было спрашивать. Тем более с таким старательным сочувствием. От такого старания минута слабости всегда набирает силу и начинает руководить горестной эмоцией, взращивать ее до слезной верхней ноты.
Так и с Машей случилось. Она вздохнула, чтобы выскочить из горестной эмоции, а на выдохе не сдержалась и заплакала, тихо, будто стесняясь и не поворачивая к Лео головы.
– Машенька, не надо… Не надо плакать… – неловко забормотал он, поглаживая ее по плечам. – Ну что ты, Машенька… Это я дурак, пристал со своими вопросами…
– Нет, ты не дурак, Лео! – повернулась к нему Маша, улыбаясь сквозь слезы. – Ты вовсе не дурак. Потому что… Потому что я тебя люблю! Я тебя очень люблю…
– Маш, да я обалдуй, каких мало! Я бездельник, а не художник! Я не живу, я проматываю мамины деньги! В конце концов, я обыкновенный бабник! – воскликнул Лео.
– Ну и что? Я люблю тебя, Лео.
– Нет, я тронут, конечно, но… Ты меня просто придумала, тебе не кажется? И любовь свою придумала. Я вовсе не тот, кого ты придумала, Маша…
– Да мне все равно, какой ты! – заявила девушка. – И я ничего не придумала! Ну почему, почему ты мне не веришь?
– Я верю, верю! – торопливо закивал Лео. – Но мне и в самом деле как-то неловко, будто я тебя обманываю… Как в пьесе какой играю, где честная наивная героиня полюбила коварного обормота. Я недостоин твоего светлого чувства, Машенька. Фу, черт… И сказал-то как в дурной пьесе!
– Да почему?! Почему ты недостоин?
– Потому! – в сердцах крикнул Лео. – Потому что я никто, понимаешь? Я ничего не умею. Из меня ничего не получилось. Я хотел быть художником, а на самом деле я никто. Потерянный бесталанный человек, воздушный шарик, лечу по ветру, сам не знаю куда. Это не я свой ветер поймал, это ветер меня поймал, понимаешь?
– Нет… – из стороны в сторону качнула головой Маша. – Про ветер я не поняла…
– Ну, как бы тебе объяснить… Каждый художник должен поймать свой ветер. Уцепиться за него и лететь. То есть работать в своей нише, в своем ключе. А я не смог. Нет у меня своего ветра. И я тебе еще раз повторяю, Машенька, я никто, я просто воздушный шарик, я бездельник, проживающий мамины деньги. В тридцать лет жить на мамины деньги – это, знаешь… Это слишком даже для самого последнего обалдуя и обормота… И вообще, закроем тему, ладно? Давай так – ты мне про любовь не говорила, а я тебе ни в чем таком не признавался. Хорошо? Договорились?
– Но я правда очень тебя люблю… – пробормотала Маша. – Твои признания ничего не меняют, даже наоборот…
– Эх, Маша, Маша. Радость ты наша, – бодренько хлопнул себя по коленкам Лео. – Пойдем-ка мы лучше вина с тобой выпьем. Я знаю одну харчевню, где наливают очень приличного домашнего вина. Пойдем, тебе понравится. Тут недалеко…
– Погоди, Лео! – забеспокоилась Маша. – Какое вино, что ты! Ведь ты за рулем!
– Ой, я тебя умоляю, Машенька… Не надо так пафосно выражаться про дедов «жигуленок» – за рулем! Да я в родные Камыши от набережной и с завязанными глазами доеду… Или ты испугаешься ехать со мной?
– Нет, что ты…
– Тогда идем?
– Да, идем… Только совсем чуть-чуть вина выпьем, ладно?
– Ага. Пять стаканчиков на одно рыло – и хватит, – хохотнул Лео. – Не бойся, шучу…
* * *
Со двора дома прилетел в комнату чей-то голос, и дед Иван с досадой открыл глаза – только-только задремал на своем топчане…
– Дядь Вань, ты дома? – снова послышалось со двора.
Пришлось вставать, натягивать рубаху, плестись к двери. Посреди двора стоял Павлуша Майдалин, улыбался неловко.
– Я тебя разбудил, дядь Вань? Прости, не хотел.
– Да ладно… – махнул рукой дед Иван. – Какой сон на закате, только голова потом будет болеть, и все. И бессонница ночью замучит. Разбудил, и хорошо, и ладно. Чего пришел-то? Просто в гости или дело какое есть? Хотя чего я спрашиваю, и без того понятно…
– Да, мне бы потолковать с тобой надо, дядь Вань…
– Что ж, пойдем, сядем да потолкуем, если надо. Иди под навес, я сейчас до ветру прогуляюсь и приду.
Это он так в одну секунду придумал, что до ветру прогуляться, мол, надо. Никуда прогуливаться ему вовсе не приспичило, просто передых надо было взять перед разговором. Ясно же, о чем Павлуша толковать станет. О Машутке. А чего, чего с ним, стариком, толковать? Чего он может-то? Розгами Леонку отхлестать за непослушание? Пальцем погрозить да в угол поставить? Э-эх…
Когда он вернулся, Павлуша сидел на самом краешке скамьи, согнув спину и сложив ладони меж коленок. Тоже переживает, наверное. Отец как-никак.
Да, отец, но все равно неказистый какой-то. Малахольный. И глаза всегда такие убитые, будто весь белый свет ему в тягость. Прозрачные, с едва заметной тоскливой голубизной, и все время вверх куда-то смотрят, будто на небесах благости ищут, а от земного житья убегают. Ей-богу, блаженный. Оттого и Павлуша в свои сорок пять, а не Павел, и даже не Пашка.
– Пива хочешь, Павлуша?
– Ну, плесни немного… Посижу тут у тебя, отдохну в тишине. У нас же семья отдыхающих живет, детей у них много, целый день шастают туда-сюда, туда-сюда… Никакого покою нет.
– Вы ж вроде раньше не пускали к себе отдыхающих… Вроде и без того домишко не ахти.
– Мы с Любашей не пускали. Жили себе и жили, до лишних денег и неохочи были. А Маргаритка все решила по-своему… Поживем, говорит, в летней кухне, а в дом курортников пустим, лишняя копейка не помешает. Разве с ней поспоришь? Решила и постановила, и обжалованию не подлежит. Так и ютимся теперь в летней кухне.
– Понятно…
– Да, вот такие дела, дядя Ваня, – тяжело вздохнул Павлуша. – А пиво у тебя вкусное. Видать, не наше, не крымское.
– Да это немецкое вроде… – подтвердил дед Иван. – Вишь, на бутылке по-немецки написано…
– Дорогое, поди?
– Не знаю. Может, и дорогое. А только наше крымское нисколько не хуже будет, вот что я тебе скажу.
– Твои, что ль, таким пивом балуются?
– Мои… – подтвердил дед Иван, подливая Павлуше в кружку. – Брезгуют нашим, крымским, воображают… Как нынче модно говорить, понты кидают, ага. Хоть бы здесь от этих самых понтов отдохнули, так нет ведь! Поганцы такие!
– А где они, поганцы твои?
– Купаться ушли. Жара спала, самый раз хорошо купаться. Теперь только по темноте вернутся.
– И Машутка с ними?
– Не… Машутка с Леонкой в Феодосию подались, по набережной прогуляться. Считай, их тоже долго не будет.
– В Феодосию, значит… Понятно… А я хотел ее домой увести, дядь Вань. А она – в Феодосию… Опять Маргарита на меня ругаться станет…
