скачать книгу бесплатно
– Не-а, не прочитал. Вы же знаете, Александр Сергеевич, я всю третью четверть в больнице с сотрясением мозга провалялся.
– Ну, ладно… Теперь уж все равно не успеешь. Давай мы так поступим… Завтра приходи часикам к семи в школу, хорошо? Я тебя постараюсь в пробелах сориентировать… Хотя… Ну, в общем, приходи. Может, и повезет тебе, и попадется нормальный тест на ЕГЭ…
– Спасибо, Александр Сергеевич. Ну, тогда я пошел?
– Иди, Ваня.
Он неловко выкарабкался из кресла, по-медвежьи на цыпочках пошел к выходу из комнаты. Проходя мимо кухни в прихожую, втянул голову в плечи. Экий увалень – с грустью подумал Саша, глядя ему вслед. Голову от неловкости в плечи вжимает, а в драку сам полез… После этой драки и устроил себе сотрясение мозга, теперь сдавай экзамены, как хочешь. А впрочем… Вряд ли Ваня Литовченко и без сотрясения мозга принялся бы Фадеева с Бабелем читать. Но хоть на уроках бы присутствовал, что-нибудь бы да уловил…
– Иваницкий, где ты там? Проводил своего придурка? – выглянула из кухни Ирина. – Мой руки, обедать садись!
Почему-то она всегда звала его по фамилии. Как сама объясняла – фамилия была основным его достоинством. Шутливо так объясняла… Но улыбалась при этом грустно и саркастически.
На обед Ирина приготовила борщ. Поставила перед ним тарелку, нарочито аккуратно плюхнула в красновато-бурую сердцевину ложку сметаны. Она в это воскресенье все делала будто нарочито. Будто очень старалась сдержаться. И видит бог, он понимал, что ее раздражает, и ждал…
– Ну что, весь свой бисер рассыпал, Иваницкий, или чуток осталось? Поумнел после занятия с тобой Ваня Литовченко? Проникся любовью к русской литературе после бесплатного репетиторства?
Все время одно и то же – рассыпание бисера перед свиньями. И бесплатное репетиторство. Темы не новые, зато Иринино раздражение свеженькое, с утра народившееся. Можно, конечно, сказать в ответ что-нибудь такое… Мужское, твердое, хлесткое. А еще лучше – стукнуть ладонью по столу – не заводись, мол, Ирина! Хватит уже! Да, гипотетически можно, конечно, отчего ж нет. А только все равно не поможет. Лишь подхлестнет…
– Жалко мальчишку, Ирин. Завалит экзамен.
– Да ясно, что завалит. И не потому, что три месяца в больнице пролежал. А потому, что тупой. Не нужен ему твой Фадеев с Бабелем, понимаешь ты это или нет? Не ну-жен. По определению просто.
– Ирина, пойми, но нельзя же так… Не давать парню никаких шансов…
– А как можно? Как? С копьем Дон Кихота на ветряную мельницу? Нет уж, это ты, Иваницкий, ничего не понимаешь! Живешь, как в тумане, все тебе мифические какие-то шансы видятся! Какие шансы, Иваницкий? Ты что, не понимаешь, с кем дело имеешь?
– Ну, и с кем?
– С природным быдлом, вот с кем! И ладно бы еще на платной основе, как все порядочные педагоги… Да только многодетным родителям Литовченко и в голову не приходит, что за репетиторство и подготовку к экзаменам надо деньги платить! Их дело – родить, а что и как дальше с ребенком будет… Они ж все в основной массе такие! Раньше хоть в ПТУ можно было после восьмого класса их сливать, а теперь…
– Они тоже люди, Ирина.
– Ага. Скажи еще – наш великий народ.
– Да, именно так. Народ.
– О боже, Иваницкий… Уж не великим ли подвижником ты себя считаешь, а? Сеятелем разумного, доброго, вечного? Может, тебе манию величия слегка поубавить? Да ты хоть знаешь, как над тобой в школе смеются, сеятель ты несчастный?
– Я не сеятель, Ирина. Я обыкновенный учитель русской словесности. Я просто стараюсь хорошо делать свое дело.
– А я, директор школы, значит, не стараюсь?
– И ты стараешься. Только ты формально стараешься, а я так не могу.
– Ага? Не можешь, значит? А что ты можешь? Великой русской литературой народ спасти? Поэзией Серебряного века до душ достучаться? Миссия такая у тебя, да?
Она распалялась в своем сарказме все больше и больше. Казалось, даже в объеме увеличивалась от избытка сарказма. И еще ему казалось – она дрожит вся. Будто сидящая в ней раздраженная неприязнь ходит по телу волнами. К вечеру, значит, опять давление поднимется… Наверное, не надо было ей отвечать. Просто молчать, и все.
– Это же смешно, Иваницкий! То, что ты себе в больной голове вообразил, – смешно! Нет, я не говорю, что ты учитель плохой… Уж мне ли твоих заслуг не знать? Да, про твои показательные уроки даже в областном министерстве образования знают… Все это так, не спорю. И школе опять же плюс. Формальный плюс, только и всего! А по большому счету… Это ж никому не нужно по большому счету! Это все тот же бисер перед свиньями, Иваницкий!
– Да ради бога, Ирина. Можешь считать, как хочешь, это твое дело. Но я, например, никогда себе не позволю преподавать детям литературу исходя из этого постулата. Если хоть одно зерно в детской душе останется…
– Ну да, а как же! Смотрите-ка, именно к этому и пришли! – она воздела полные руки над головой, словно призывая к сочувствию третьего невидимого собеседника. – Я ж говорю – сеятель! Подвижник на мою голову, мать твою! Придурок ты, Иваницкий, а не подвижник, понял? Ой, придурок… Идиот, как есть идиот…
Он осторожно выпрямил спину, отодвинул от себя пустую тарелку. Ну, вот, уже и до прямых оскорблений дошло. Сейчас еще хуже будет.
– Нет, как я с тобой живу, Иваницкий, объясни мне! Да ты… Да от тебя даже мужиком не пахнет, если хочешь знать! В нашей семье я мужик, а ты – баба! Причем никудышная баба! Я одна кручусь, кручусь, как белка в колесе… Вроде и карьеру сделала, а что толку? Мужика-то в доме все равно нет… Крыша вон протекает, холодильник скоро сломается, машина в гараже не на ходу, отремонтировать некому! Чего ты на меня так смотришь, Иваницкий? Обидно тебе все это слушать, да? По нежной душе кулаком бью? А ты не слушай, ты иди машину лучше отремонтируй! Можешь даже для вдохновения томик Андрея Белого с собой в гараж взять!
– Я не умею ремонтировать машину, Ирина, ты же знаешь. В понедельник я ее в сервис отгоню.
– Да? А что ты умеешь? Классиков перечитывать? Так я тоже умею… Давай тогда все проблемы забросим, ляжем рядком на диванчике с книжечками, пусть оно все катится в тартарары! Ну, чего смотришь? Иди давай, ремонтируй машину!
Лицо ее постепенно наливалось краской, в глазах сверкало злобное раздражение. Ему казалось, что оно тычется ему в грудь, хватает ледяной лапкой за сердце, и страшно хотелось прикрыться руками, не впускать его в себя, отодрать, отдернуть, как плотную паутину… И еще он знал, что надо молчать. А что толку на скандал заводиться? Да и не умеет он заводиться, для этого особый нахальный талант нужен. Нет у него такого таланта. Бог не дал. Вот взял и обделил, и живи, как хочешь.
– Иди, чего сидишь! Ну!
– Хорошо, я пойду, если ты настаиваешь. Но машину я отремонтировать все равно не смогу. Я не умею. Каждый должен заниматься своим делом, Ирина.
Ну вот для чего он последнюю фразу сказал? Откинулась на спинку стула, вдохнула в себя воздух с таким возмущением, что всхлипнуло в груди, отвела в изнеможении плечи назад. От напряжения, видимо, расстегнулась верхняя пуговка халата, обнажив два холмика полной груди, выбившихся из чашек бюстгальтера. Казалось, эти холмики тоже дрожат возмущением и неприязнью, и прут из кружевных чашек, как перебродившее тесто. Отвел взгляд, будто устыдившись своих мыслей – тоже, по сути, неприязненных…
– Ах, вот как, значит… Каждый своим делом, да? А у тебя, надо полагать, есть свое дело? И оно, это дело, семью кормит? И на доходы от этого дела ты живешь? Учебу дочери оплачиваешь? И ремонт машины в сервисе тоже? А тебе не стыдно про свою работу с копеечной зарплатой говорить – дело?
– Нет. Не я эту зарплату придумывал. А дело есть дело, и мне за него не стыдно.
– Ну да… Тебе не стыдно, конечно. А то, что нашей дочери приходится твоей безумной мамаше кланяться, чтоб завещание заслужить, это, конечно, мелочи. Представляю, как она там над ней издевается…
– При чем тут моя мама, Ирина?
– При том! При том, что мы Женьке в городе никогда квартиру не купим! Ой, да что я тебе буду объяснять, господи… Тебя ж судьба дочери вообще мало волнует, одно разумное-доброе-вечное мозги застило… Как я живу с тобой столько лет, Иваницкий, вот объясни мне?! Может, уже разведемся, наконец?
Он поднял на нее глаза… Видимо, она что-то прочла в его взгляде. Может, оттуда тоже неприязнь выплеснулась, ухватила за горло цепкими лапками. Молчаливая неприязнь. Хотя какая неприязни разница, громкая она или молчаливая? Суть-то у нее одна. Неприязнь на неприязнь, разряд искрящейся дуги, щелчок… И все. И катарсис. Даже краска с Ирининого лица сразу схлынула, и потянулась дрожащая ладонь, чтобы застегнуть пуговку на халате. Моргнув пару раз, произнесла уже спокойно, как ни в чем не бывало:
– Слушай, а у тебя что, и впрямь утро понедельника свободное, можешь машину в сервис отогнать? У меня-то с утра комиссия в муниципалитете…
– Да. У меня утро свободное. Я отгоню.
– Ага… Надо в следующий выходной обязательно к Женьке в город сгонять, узнать, как она там с мамой справляется. Ты ж знаешь, она у нас девушка неуживчивая. Хотя по телефону говорит – все нормально… А только не верится что-то…
Надо же, какая удивительная трансформация… А голос, голос какой! И не узнать! Тихий, спокойный, ровный, ни одной раздраженной нотки. И взгляд… Тоже спокойный. Виноватый немного. Встала из-за стола, принялась собирать посуду. Ласково бросила мимоходом:
– Тебе чаю налить?
– Нет, спасибо.
– Ну, как хочешь.
Надо бы встать, уйти молча. Но напала вдруг слабость, нехорошая, тошнотворная слабость-послевкусие. Вот вам и разница между неприязнью выплескивающейся и неприязнью молчаливой. Ирина свою в него выплеснула и, стало быть, избавилась, и даже повеселела будто, а он… А в нем теперь эта слабость надолго останется. Ладно, черт с ним. Зачтем себе в плюс, что несчастной жене хоть таким образом жизнь облегчил… А что – это своего рода поступок. Можно сказать, мужской поступок – избавил жену от тяжкого груза. Только вот разговаривать с ней совсем не хочется. Надо встать, уйти…
Ирина повернулась к нему спиной, открыла краны над раковиной, принялась с энтузиазмом перемывать посуду, напевая себе что-то под нос. Какая широкая у нее спина, сильная, заматеревшая с годами. Не располневшая, а именно заматеревшая. Руки шевелятся, а спина словно каменная. Стриженый мощный затылок, на шее с годами горбик-загривок пророс… Надо бы отвести взгляд от ее загривка, не культивировать в себе… Что? Неприязнь? Да, брат, уж назови свои сиюминутные ощущения словами. Да, брат, это неприязнь. Подруга нехорошей тошнотворной слабости-послевкусия. Как там, бишь, у Толстого, в «Анне Карениной»? Когда она мужа разлюбила, ей в глаза его уши неприязнью лезли?
Любила, разлюбила. С ней, с Анной Карениной, все понятно. Разлюбила, потому что Вронского полюбила. А до этого, стало быть, как предполагается, была любовь к несчастному Алексею Александровичу.
А он… Любил ли он Ирину? Наверное, любил. Да, точно, любил. Тогда, на первом курсе филфака, она была живая, веселая, искрящаяся шумным юмором девушка, все время хотелось на нее смотреть, улыбаясь… Он и смотрел, пока она сама к нему не подошла. Куда-то она тогда его пригласила… В театр, кажется. Да, точно, у нее был лишний билет на гастрольный спектакль… А может, потому и подошла, что подойти больше не к кому было, он же тогда был единственным парнем на потоке… Тихий, молчаливый Саша Иваницкий, мальчик из хорошей семьи. Стихи ей потом читал, под звездами гуляли… Странно, что она и маме сразу понравилась, с первого взгляда, когда в дом ее привел. Вот! Вот такую жену тебе надо, не жена, а каменная стена! Так она, кажется, тогда и провозгласила, указав на Ирину перстом. Ну, мама всегда была по отношению к нему уничижительно эксцентрична. Мама… Что, мама. Мама – это уже другая история…
А каменная стена – вот она. Сиди, смотри на нее, наслаждайся семейной жизнью. А лучше все-таки встать и тихо уйти из кухни…
* * *
Оперировал сегодня сам Борис Иваныч, заведующий хирургическим отделением. Случай был, в общем, несложный – грыжесечение по Бассини. Лизу всегда умиляли эти названия операций – по фамилиям предложивших их авторов. А звучит как внушительно для неискушенного уха – грыжесечение по Лихтенштейну, например! Или грыжесечение по Дюамелю!
Руки автоматически делали свою работу, иногда мысленно опережая команды Бориса Иваныча. И то, вместе они таких операций провели – со счета сбиться. Он, между прочим, всегда ее щедро хвалил… Говорил, что она лучшая операционная сестра хирургического отделения.
Ну, вот и все. Можно уже полость закрывать. Ее дело – внимательно инструменты и перевязочный материал пересчитать. Сосредоточенность, еще раз сосредоточенность. Острый взгляд на каждый инструмент на предмет исправности. Движения рук четкие, без лишней суетливости.
– Все, Лиза… – стянул маску с лица Борис Иваныч. – Молодец, как всегда… Не забудь потом в журнале отметки сделать.
Лиза глянула на него с удивлением – когда это она чего забывала? Но головой послушно кивнула – поняла, мол. Не надо Бориса Иваныча лишними эмоциями сердить. Тем более разговор к нему есть… Вернее, просьба…
Она все утро, пока собиралась на работу, про себя репетировала этот разговор. Да чего там утро – всю ночь про него думала. Решалась. Выстраивала стратегию и тактику. И даже не разговора, в общем, а дальнейшей своей жизни. Нет, правда, сколько можно так жить, от нового появления Германа до следующего? Как по канату идти… И самой себе командовать – стоять, Лиза, стоять! Жить, Лиза, не падать в омут отчаяния! Хорошо хоть, она это умеет… А если в следующий раз не получится? Спасительная внутренняя гармония – она ж тоже не резиновая, она очень хрупкая, между прочим, субстанция. Начнешь часто эксплуатировать по пустякам, и сбой дать может. А там уж и до отчаянных омутов рукой подать…
Через полчала она осторожно стукнула костяшками пальцев в дверь кабинета Бориса Иваныча. Приоткрыла дверь, заглянула:
– Можно, Борис Иваныч?
– А, Лизок, заходи! Что у тебя, давай быстрее, работы много!
– Я… У меня… У меня личный разговор, Борис Иваныч…
– Ого! Личный, говоришь? Неужели в любви объясниться надумала?
– Да ну вас… Я же серьезно…
– Ну, слушаю, коли серьезно. Садись, чего стоишь.
– Борис Иваныч… – произнесла она почти решительно, присаживаясь на краешек стула. – Похлопочите, пожалуйста, там, наверху, чтобы мне комнату в общежитии дали… Живут же наши девчонки-медсестры в комнатах, как-то же их расселяют! Может, и мне…
Сказала – и опустила глаза вниз, пытаясь справиться с предательски слезным спазмом в горле. Вот же, этого еще не хватало! Репетировала же, чтоб не заплакать!
– Тихо, тихо, Лизок, успокойся… Водички дать?
– Нет. Не надо. Все нормально, Борис Иваныч.
– Что? Опять, значит, твой разлюбезный бывший наведывался?
– Опять…
– Права на частную собственность предъявлял?
– Ну, не то чтобы… А в общем, да.
– Вот же скотина, а? Что ж он у тебя подлец такой? Хотя – чего я… Тебе ж от этого не легче…
– Так можно… Как-то насчет комнаты?
– Ой, не знаю, не знаю, что тебе сказать… Не сходила бы ты с ума, Лизавета. Ну что тебе в этой комнате? Это ж общага все-таки, дело молодое… Там одни соплюхи живут, им же все трын-трава. А ты женщина взрослая, ты это дело не потянешь. А самое обидное – ты ж там на всю оставшуюся жизнь так и застрянешь, в общаге этой… Знаю я, видал таких баб горемычных. Вроде и добрые, и порядочные, а выйдут на пенсию, и живут в этих общагах, как жизнью наказанные… Нет, Лизок, не дело ты придумала, ой, не дело.
– Но… Как же мне тогда жить, Борис Иваныч? Что делать-то?
– А ничего! Живи, как жила. Что ж ты этому подлецу такие подарки будешь делать? Вот если будет у тебя комната, тогда уж он точно тебя через суд выпишет! А так… Живи себе и живи, ничего не бойся! Не обращай на него внимания!
– Трудно, Борис Иваныч. Трудно не обращать внимания. Я стараюсь, конечно, изо всех сил…
– Да уж, положеньице у тебя – не позавидуешь. Бедолага ты, бедолага. А родственников совсем никаких нет, чтобы с жильем помогли?
– Совсем. Была тетка, но умерла. Еще троюродные сестры есть, но они… Они со мной не знаются. Я для них – отрезанный ломоть.
– Понятно… Слушай, а может, тебе в частную клинику перейти, а? Там зарплаты приличные, ипотеку оформишь… Хочешь, я похлопочу? Конечно, не с руки мне с тобой расставаться, как от сердца отрывать… Лет-то тебе сколько, Лизавета?
– Сорок три в сентябре будет.
– О! Так много? А я и не думал… Нет, Лизок, не дадут тебе ипотеку. Банки сейчас таких рисков не любят, знаешь… Да и первоначального взноса у тебя нет. Ведь нет?
– Нет. Откуда? – грустно пожала она плечами.
– Ладно, Лизок… Не отчаивайся, что-нибудь придумаем. Хотя – чего тут придумаешь… А насчет общежития – не надо, Лизок, уж поверь мне, старому дураку. В общежитие ты всегда успеешь. Ладно, иди, у меня еще дел полно.
Она потом все же всплакнула быстренько, закрывшись в комнате кастелянши Валентины Антоновны. Хорошо, что ее в этот момент куда-то унесло. Времени особо и не было – пора смену сдавать…
Домой решила идти пешком, благо погода на улице стояла чудесная. Начало июня, пух летит над головой нежным снегом, и к вечеру солнце уже не яростное, а слегка расквасившееся после дневных стараний. Не идешь, а плывешь в его теплом мареве, и думать про плохое не хочется…
Однако все равно думается, как ни старайся. Поневоле крутятся в голове обрывки печального разговора с Борисом Иванычем. Да уж, мрачную перспективу он высветил – встречать старость в общежитии… До старости, конечно, еще о-го-го сколько, но ведь годы-то быстро идут! Не заметишь, как Машка замуж выскочит, и дай ей бог хорошей судьбы… Пусть, пусть у нее все будет, как надо. Пусть никогда в ее отчаянном положении не окажется. Да и Герман дочь любит, не даст ей зависнуть в подобной безысходности. Поможет, если что. А ей… Ей уже никто не поможет. Зависла – живи, как хочешь. Бултыхайся в пространстве меж одиночеством и смутной надеждой обрести тихую пристань. То бишь хоть убогонькое, но свое жилье… Даже смутной надежды – и той нет. Одна сплошная безнадега.
И почему у нее судьба такая разнесчастная? Вроде руки-ноги на месте, и работа есть, и здоровьем бог не обидел, а на квартиру, хоть сутками в больнице вкалывай, все равно не заработаешь! Хотя – чего тут вздыхать… Глупо и смешно вздыхать. Обычная история с этой квартирой – история всех разнесчастных бюджетников. Не одна же она в дурацком подвешенном состоянии находится. Это времена такие, отвергающие скидку на человеческий фактор. Времена, диктующие свою «свободу». Времена, цинично заявляющие – давай, поворачивайся, делай хоть что-нибудь, проявляй коммерческую деловую инициативу, крутись, зарабатывай… Ну да, оно так, конечно. Пресловутая «свобода» всех в одночасье под одну гребенку подстригла. Ей все равно, есть ли у тебя способность к коммерческой инициативе, или матушкой-природой ни грамма таковой не заложено, даже и самой мало-мальской, хоть насмерть убейся. Заложено, не заложено – а все равно крутись! Может, это и правильно, конечно, и вполне по Дарвину…
Никто и не спорит. Может, и по Дарвину. Вопрос только в том, кто должен Борису Иванычу в операционной ассистировать? Кто будет всем «крутящимся», когда приспичит, грыжи оперировать, образовавшиеся от непосильного напряжения? По Бассини, по Лихтенштейну и по Дюамалю? Есть у «свободы» на это ответ? Ах, нет ответа… Ну что ж…
Хмыкнула насмешливо – эка сама с собой намитинговалась… Толку-то все равно нет, чего зря возмущением исходить. Прав Борис Иваныч – надо просто жить, плыть по течению, куда вынесет. И ждать… И непонятно, чего ждать. Наверное, когда совесть и бескорыстие на Германа снизойдут. И милосердие пополам с альтруизмом.
От этой глупой мысли опять слезы на глаза навернулись. Нет, чего сама себя раздраконила, спрашивается? Теперь попробуй, остановись…
Наклонилась, выхватила из сумочки темные очки, нацепила на нос. И впрямь – не идти же по улице с мокрыми глазами, прохожих пугать. Вздохнула, чтоб успокоиться, воровато смахнула горячую каплю, предательски выкатившуюся на щеку из-под оправы, хлюпнула носом. Скорей бы уж до любимой липовой аллеи дойти… Там – спасение, и там народу поменьше. И вообще, там ее любимое место. Липовая аллея – ее собственная счастливая территория. Плотный зеленый шатер над головой. Под ним она всегда чувствовала себя другой – и подбородок тянулся вверх, и спина сама собой распрямлялась. Даже походка становилась другой, неспешной, плавной от бедра… Походка уверенной в себе женщины. С нормальным чувством собственного достоинства. Вот странно – почему? Может, эта аллея какая-нибудь заколдованная? Или, наоборот, намоленная высшими добрыми силами? Специально для таких неуверенных и не особо достойных лучшей судьбы?
Вошла в нее, замедляя шаг. Хорошо, что она такая длинная, любимая липовая аллея. Можно идти долго-долго… Даже не идти, а плыть в шелесте смыкающихся над головой веток, в едва уловимых бликах солнечного света сквозь густую листву. Все-таки есть что-то фантастические в этой игре света и тени, в пляске солнечных зайчиков под ногами. Завораживающее. И такое сладко уверенное, как в детской игре – я в домике…
Можно, конечно, на старую скамью сесть, чтобы продлить удовольствие, но лучше – идти. Когда идешь, встраиваешься в гармонию танцующих бликов, и сама – будто танцуешь… На что этот танец похож? На вальс, конечно. Раз-два-три, раз-два-три, раз… Да, это вальс! Тот самый, на стихи Юрия Левитанского!
Что же из этого следует? – Следует – жить!
