скачать книгу бесплатно
И хочется такой жизни. Понятной. Верной жестоким законам. Прекрасной и глупой от неведения, где нет ни радости, ни страха, ни любви, ни даже смерти, потому что смерть не-мыслима. Хочется счастливой животной жизни. Гадючьей или мышиной. Лягушачьей. Не-че-ло-ве-чес-кой.
Из-за вот этого всего и тащишься с утра пораньше в лес. В любой лес. В любую погоду. Юннат-вуайерист! Впрочем, спаривание в этом смысле интересует едва ли не в последнюю очередь. Идешь подглядывать за другой жизнью. И не как биолог (биограф!) или фотограф-анималист. Это девиация иного характера: сущность, внутреннее, скрытое содержание, синтаксис живых существ…
Листьев нет (писать не на чем!). Облетели еще до Покрова. Высыхали весь сентябрь, чуть потрескивали, скручивались, чахли на глазах: целый месяц дождя не было. А потом, числа десятого, с первым дождем и облетели. За день. Скрученные, они были похожи на глаза. Летели и щурились.
Теперь, правда, долго еще им лежать. Перегнивать не ворочаясь. Становиться землей и воздухом. Воздухом и землей.
Ветра тоже нет. Все голо, конкретно и ритмически безупречно.
На входе почтительно замираю. Как перед искусством, перед искушением. О, дрогни, натяжение, впусти! И врываюсь. И странно миру и хорошо. Без меня, чудака, оказывается, ничего бы не существовало.
Валерия Крутова
Все хорошо. Ноябрь
Слова, как правило, причины. Причины для сотен ненужных и пагубных действий. Слова заставляют нас бить, ломать, плакать, бежать, и нет возможности остановить все это. Разве что… умолкнуть? Всем миром умолкнуть. Но нет возможности заткнуть рты всем на этой планете.
Здесь каждому слишком плохо, и каждый старается показать, что все – все-таки – хорошо. Непонятно зачем, если можно просто впасть в уныние всем миром и принять это – как данность. Как абсолютно нормальный и здоровый способ жить. Ведь мы же приняли притворство и наигранность. Тогда мир погрузится в тишину, потому что грустные люди не имеют необходимости говорить. Им хорошо наедине с собой и своими переживаниями.
Осень прекрасна, она оголяет все вокруг нас, сдирает с деревьев шелест. Они обнажаются и стоят, стыдливо прикрывая ветками свою уязвимость, переживают – а ну какой-нибудь прохожий обломает им ветви для костра. Пообрубает то, на чем, возможно, однажды могла бы расцвести новая весна. Но ветки обломают и предадут костру. Не сейчас, так следующей осенью.
Люди обыкновенно жестоки. И прекрасны в своей уязвимой жестокости. Они беспечны до конца, и конца этому никогда не наступит. Как и людям, потому что они прекрасны еще и в своей тяге к размножению. Они надеются, что на новых ветках все-таки однажды расцветет весна.
Осенним днем один молодой офисный работник вдруг решил не ехать на службу транспортом, а пойти пешком. Решил испытать на прочность свой обмякший вертящимся креслом организм. Идти было далеко, и молодой офисный работник встал пораньше. Он мужественно проигнорировал кофемашину, вытащил яйца из холодильника и, не зная толком, что с ними делать, положил обратно, машинально поправив их так, чтобы они стояли ровным рядком, печатями в одну сторону. В холодильнике больше ничего не оказалось, и тогда он вытащил из ящика для всякой бакалеи оливки, решив, что они наверняка питательные и полезные.
Молодой офисный работник ел оливки прямо из банки, доставал их пальцами, от чего пальцы мокли – ему не пришло в голову слить жидкость. Когда он совал в рот очередную оливку – заодно и пальцы облизывал, чтобы не капала с них жидкость на пол. Он стоял и ел у окна, наблюдая, как загораются окна в доме напротив. Каждое окно – словно маленький бенефис чьей-то жизни. Маленькой жизни, обрамленной оконной рамой. В одном из окон он увидел, как девушка положила на кухонный стол малыша и начала его раздевать, сняла подгузник, отложила его прямо на подоконник, протерла малышу салфеткой попу, взяла на руки и унесла вглубь квартиры.
Дома в их жилом комплексе стояли вплотную друг к другу, между ними умещалась лишь дорога на две полосы, а парковка была за углом. Молодой офисный работник ел пальцами оливки и смотрел на развернутый подгузник, пока в какой-то момент не обнаружил, что в банке оливок больше нет.
Он оделся, выбрал обувь поудобнее, закинул рюкзак с ноутбуком за спину и вышел из дома, проверив несколько раз, запер ли он дверь.
Утро было теплым и свежим, воздух нравился молодому офисному работнику, он ел воздух, открывая рот и отпуская потом воздух обратно носом. От этого в горле сильно запершило, и он закашлялся. Когда офисный работник был не молодым, а маленьким, мама мазала ему горло камфорным маслом. Она оборачивала слоем грубой ваты указательный палец, макала его в камфорное масло и быстрым движением засовывала его в рот, придерживая сына за макушку твердой рукой. Раздирающий рвотный позыв, омерзительный запах и рука, одновременно символизирующая материнскую любовь и намерение лишить воздуха, – мгновение удушения, животный ужас и обида. Молодой офисный работник до сих пор боялся этого каждый раз, когда першило горло. И, несмотря на это, каждые три месяца он делал ревизию в домашней аптечке и менял старый, так и не открытый бутылек с камфорным маслом на новый.
Мама говорила ему:
– Сережа, тебе уже двенадцать лет, ты мужчина и должен
Мама повторяла:
– Сережа, тебе уже четырнадцать лет, пора браться за голову и учиться, ты должен
Мама напоминала:
– Сережа, ты должен
На открытом сердце Сережи мама оперировала глаголами делать знать учиться возвращаться молчать желательно не возникать закрыть рот наконец Сережа закрой ты рот уже я устала от твоих жалоб. Мама никогда не ставила точек в своих репликах, потому что у мамы всегда было, что сказать дальше.
Молодой офисный работник, лишь только добрался до более или менее тихой улицы, достал телефон и набрал номер мамы.
Мама ответила:
– Сережа, почему так рано, ты должен высыпаться, Сережа.
– Мама, у меня все хорошо, я хочу начать вести здоровый образ жизни и решил ходить пешком на работу.
– Сережа, что за глупости, Сережа, ты должен был поставить меня в известность перед тем, как принять это решение
Мама была прекрасна в своей заботе и никогда не умолкала, потому что у нее всегда было что сказать.
– Мама, я люблю тебя, но я не должен говорить тебе о том, что решаю.
– Сережа, не кричи на маму и всегда звони мне и говори, пожалуйста, Сережа, что с тобой происходит, я же волнуюсь
Мама говорила еще долго, а молодой офисный работник все шел и шел.
Когда он дошел до офиса – через сорок минут примерно – он поднялся в кабинет начальника, который всегда приходил раньше всех и говорил, что эти все должны приходить так же рано. Начальник был доволен тем, что молодой офисный работник пришел так рано, почти сразу после прихода его самого.
Еще начальник оценил, как молодой офисный работник учтиво, еле заметно, поклонился ему.
– Сережа, ты почему молчишь, ты должен отвечать, когда я тебя спрашиваю
Молодой офисный работник вдруг понял, что так и не отключил телефон, и мама говорила без точек.
Тогда он отключил телефон на полуслове мамы и сказал начальнику:
– Я должен уволиться, извините.
И вышел. Где-то час ему потребовался, чтобы собрать вещи, попрощаться с недоумевающими коллегами и выйти из офисного здания. Он никогда не видел, как город выглядит в будний день в районе десяти. Он и не знал, как город пахнет.
Молодой офисный работник не думал, что осень такая красивая в районе десяти утра. Когда он дошел до дома, то не сразу понял, что это его дом. Сережа глядел, знакомился, осматривал дорогу между зданиями, пытался найти окно с подгузником на подоконнике. Во дворе гуляли мамы, но ту утреннюю маму он не заметил.
Он поднялся в квартиру, разделся, снял удобную обувь и небрежно бросил рюкзак на пол, не заботясь о том, что ноутбук вообще-то может треснуть. Он достал аптечку, вату, пиалу и разделся по пояс.
Зашел в ванную комнату и сел около унитаза. Твердой рукой он отвинтил крышку бутылька с камфорным маслом, зубами вытащил пробку, сплюнул ее на пол и вылил масло в пиалу. Затем он обмотал ватой палец и обмакнул его в масло.
Сережа замер, чтобы перевести дух и глубоко вдохнуть уже воняющий камфорой воздух.
Твердой рукой он схватился за ободок унитаза, а вторую руку, с вымазанным указательным пальцем, резко засунул в горло.
Сережа блевал, размазывая выступающие слезы, и снова засовывал палец, обмакнув в камфорное масло. Минут десять он блевал оливками и водой, пока из глотки не пошла желчь, а живот не скрутило от невозможности еще хоть что-то выдать.
Сережа, не умывшись, ушел спать, игнорируя звонящий безостановочно телефон.
А на следующий день пришла зима.
Работа над рассказом велась в резиденции Дома творчества Переделкино
Ирина Жукова
И
Подъезд был старый и облупленный. Вика не стала подниматься на этаж и села на подоконник между первым и вторым. За стеклом гремели поезда, пролетающие между ажурными сварными крыльями моста. Раньше здесь было тихо, но после начала строительства Московского центрального кольца родители переехали на дачу – маме становилось все хуже, голова болела все чаще, а с запуском поездов стало просто невыносимо. Теперь для нее все наконец закончилось.
Сверху доносился скрежет и грохот: два огромных бородатых мужика кантовали древний холодильник. В просвет между перилами Вика видела то локоть, то чью-то лохматую голову, то бок холодильника, весь в царапинах и рыжих пятнах, каждое из которых она знала в лицо. Вика дождалась, когда холодильник проволокли мимо, и поднялась на площадку.
Дверь открыл Вик. Папина фланелевая рубаха поверх футболки с Pepsi, которую он носил еще подростком. Вика подняла брови, но он только кивнул:
– Сделать тебе чай?
– Только давай сегодня не рассиживаться, дел до черта, – одновременно выпалила она.
Так было всегда: близнецы Виктор и Виктория если не говорили вместе, то договаривали друг за друга. Вик – тонкий, с длинной шеей и гибкой спиной, похожий скорее на танцора, чем на программиста. Длинные светлые волосы всегда собирал в небрежный хвост. А Вика – прямая, ломкая, в зеркале – на полголовы выше того роста, на который ощущала себя внутри. Со спины их, пожалуй, можно было перепутать. Но стоило им начать двигаться – и разница становилась очевидной. Вика сносила все на своем пути, а Вик был тем, кто с ловкостью фокусника заставлял окружающие предметы повиноваться ему, и вообще, видимо, был создан для того, чтобы усмирять рождаемый сестрой хаос. После окончания политеха они не жили вместе, зато вместе работали, используя все преимущества синергии близнецов.
Вика огляделась: одежду и разный хлам уже сложили в коробки и вывезли. Старые дубовые шкафы пялились пустыми глазницами стеклянных дверок, у стен лежали длинные бревна свернутых шерстяных ковров – бабкины подарки. Этот – на свадьбу, тот – к рождению близнецов, самый маленький – на юбилей. Посередине гостиной неловко замер огромный лакированный стол с щербатыми углами. Вика и не помнила, когда последний раз видела его без скатерти, и теперь ей казалось, будто с него сняли обертку. А конфета под ней – горькая.
Оставались только книги. Мама, всю жизнь проработавшая библиотекарем, занималась коллекционированием. Вик и Вика всегда знали, что сам процесс поиска, отбора и заполнения полок имел какой-то навязчивый смысл, что эта – книжная – сторона маминой жизни была для нее, пожалуй, важнее семьи. Не сговариваясь, они откладывали разбор библиотеки до последнего: с одной стороны, это – самое важное, что осталось от мамы. С другой – в век крошечных съемных квартир и электронного чтения смысл в этом бумажном мавзолее был исключительно сентиментальный.
Вика, не разуваясь, прошла за братом на кухню. В распахнутых шкафах было пусто. Опустошенно.
– Точно не хочешь чай?
Вике казалось, что он хочет о чем-то поговорить и просто не знает, с чего начать.
– Как там Черри?
Вика вздохнула и терпеливо ответила:
– Живая.
После похорон она забрала себе мамину собаку, мелкого трясущегося чиха.
– Андрей не против?
– Он-то счастлив. Он вообще мечтает о доме, полном собак, котов, рыб. Детей.
– Опять поругались?
– Угу. Не знаю, может, со мной что-то не так? Трясет от одной мысли. Еще собака эта. У нее, похоже, маниакально-депрессивный психоз. В депрессивной стадии она меня преследует, дрожит и требует на ручки даже в душе, а в маниакальной рычит, когда я выковыриваю ее из нашей постели.
– Жопа.
– Ну. А у тебя как? – Не прекращая разговора, Вика прошла в комнату и начала доставать книги с узких полок.
– Не знаю, вроде хорошо. – Вик вошел следом с чашкой в руках и мялся в дверях.
– Вы с Олей что-то решили?
Мама весь последний год терроризировала Вика за то, что он связался с девчонкой, беременной от другого. А с тех пор, как Оля родила девочку с ямочками на щеках и коленках, мама при любом удобном случае напоминала Вику, что он нужен Оле только как отец для Ксюши. И вслух пространно сомневалась, что он годится на эту роль. Вик, как кажется, сомневался тоже, так как жениться не спешил. Вика Олю тоже не слишком любила. Не из-за того, что она заняла в жизни брата столько места, сколько до нее отдавалось только Вике. Нет. Просто было в ней что-то. Щемящий, тревожащий запах. Сладкий и одновременно такой горький, что хотелось бежать прочь и выть, забившись в ближайшую дыру. Запах младенца.
– Ничего мы не решили. Вика, что ты делаешь?
– Снимаю это дерьмо. Не понятно?
Вика бросила книги и теперь тянула простыню со старого зеркала в тяжелой раме, но край полотна за что-то зацепился. Она дернула раз, другой, привстала на цыпочки, пытаясь разглядеть, в чем проблема, не увидела и опустилась на табурет.
– Забей, ну.
– Вик, ты же взрослый человек. Понимаешь, что это все какое-то мракобесие?
– Если отцу так проще – пусть висит. Оставь.
– Да он сюда после похорон даже не приехал ни разу.
Эта квартира осталась маме от бабки. Когда отец закончил учебку и пошел служить на подлодку, мама отказалась уезжать за ним в Североморск. «Какая разница, где сидеть на берегу и ждать? А здесь я хотя бы дома!» Отец прослужил четырнадцать лет. И каждый год все труднее становилось отождествлять большой фотопортрет из маминой спальни, с которого улыбался молодой, подтянутый усач в парадной форме, и этого редкого гостя: все более тучного, все более старого, все более – чужого. Только тельняшки не менялись. Огромные, пахнущие тем самым бравым усачом с портрета и – чем-то острым, неведомым, как из банки с ракушками. Морем.
Все четырнадцать лет на даче копилось честно добытое барахло, которое отец тащил из Североморска в каждую побывку и отпуск. Пять ящиков из-под снарядов, полных диодов, хренодов, черт знает чего еще.
– Пап, давай вынесем это, ей-богу, ну не развернуться! – предлагал Вик.
– С ума сошел? – орал отец. – Тут целое состояние!
– Ну так давай сдадим! На цветмет.
– Ты головой думаешь? Хочешь, чтоб отца посадили? Все, закрыли разговор.
Маме, казалось, было все равно. А Вик и Вика все детство мечтали о том, что однажды они с отцом из этого неведомого соберут – пусть не подлодку, хоть завалящий батискаф – и отправятся в путешествие вниз по Клязьме. В день ВМФ отец с утра устанавливал над крыльцом андреевский флаг, наряжался в парадную форму и обещал, что чуть попозже, вот буквально через часик, пойдем посмотрим, что там в ящиках. И начинал пить. К обеду, когда флаг в глазах у него уже троился, отец разрешал Вику и Вике поиграть с кортиком, на этом мама выходила из себя, веселью приходил конец, а подводная лодка засыпала в своих ящиках еще на год.
– Слушай, я тут кое-что нашел. Ага, вот оно. – Вика внутренне подобралась. – Я не знаю, правильно ли я понял, что это, но…
Вик достал откуда-то коробку, явно припрятанную им, чтобы не попалась на глаза в первый же момент. «Готовился», – подумала Вика. Дело швах. Коробка была размером с книгу, старая, из плотного картона, вытертого на сгибах. В таких хранили бумаги, документы или фотографии.
– Вик, перестань, у тебя такое лицо, что меня сейчас инфаркт хватит.
– Прости. В общем, я подумал…
– Что мы должны посмотреть это вместе, я поняла. – Вика осторожно взяла в руки коробку, в уме молниеносно перебирая варианты: наследство – неоткуда, усыновление – нет, есть фото с близнецами у роддома, долги – бред.
Под крышкой действительно оказались бумаги. Записки, обрывки, несколько документов, в том числе голубой листок (старое свидетельство о рождении?) и фиолетовый (о смерти?). Вика аккуратно вынула из стопки цветное фото, привет девяностым: диван у ковра, мама, папа, между ними – трехлетние близнецы, а на руках у недовольной, зареванной Вики – маленький сверток в тугих белых пеленках, из которых виднелся крошечный бледный профиль с носом-кнопкой.
Что?
– Ты как?
– А? Да нормально, почему ты спрашиваешь? – Вика сосредоточенно изучала документы из коробки.
«Стафилококк… поражение органов дыхания…»
– Я отсюда вижу, как у тебя глаз дергается.
