скачать книгу бесплатно
– Значит, от него ничего не осталось?
– Остался мёртвый телёнок.
– Но ведь ты сказала, что телёнок бывает только живой?
– Я сказала, что телятина бывает только мёртвая.
– Значит, ты не знаешь разницы между телёнком и телятиной?
– Я отлично знаю, а ты глуп. Иди, поиграй в песочек с Олюшкой.
– А ты что ушибла, когда шлёпнулась с гамаком?
Этого намёка она уже совсем не выносит.
– Дурак!
– Импрессионизм! – кричу я ей на прощание. Ну, пусть смеётся надо мной, что я боюсь грозы.
19-го июня
В цветнике много анютиных глазок. Есть задумчивые, есть весёлые, есть ласковые и есть такие злые, что на них глядеть неприятно. В особенности маленькие жёлтые, с чёрными пятнышками. Сергей говорит, что они постоянно говорят всем неприятности и что бабочки их боятся. Они слишком слабы, чтобы делать зло, но их дурное настроение заразительно. Соседние цветы часто жалуются Сергею, что они им ужасно надоедают. Там расцвела маргариточка, скоро её свадьба, а злые анютины глазки над ней смеются и изводят её так, что она боится подурнеть. Левкои, оказывается, очень глупы, а розы сентиментальны.
Олюшка подслушала наш разговор и, по своему обыкновению, начала хохотать. Сергей сказал, что слышал, как горлинка жаловалась, что у неё сова унесла одного птенчика, самого любимого из всех. Что тут смешного? А она сейчас же выдумала:
– A я слышала, как синичка просила водички.
И уж так хохотала и столько раз повторяла, точно страшно умно. Глупо!
20-го июня
Как нарочно, столько гроз в этом году! Я спрашивал Сергея, что говорят деревья во время грозы? Он очень строго взглянул на меня и сказал:
– He спрашивай никогда! Это не все могут вынести. Благодари судьбу, что ты не понимаешь!
– Но почему же ты выносишь?
Он вдруг сгорбился и стал старый и строгий.
– Ты забыл, что я – «существо»? Когда-нибудь ты ещё увидишь меня не таким, каким привык видеть…
Больше ничего он не захотел сказать.
Но я ему не верю! Наверно, он всё выдумывает, потому что думает, что я верю, и потому что я волнуюсь. На лугу я испугался кошки. В другой раз он как-то собрал вокруг своей головы летучих мышей. Ну, как-нибудь собрал. Я не знаю как. Он закричал, чтобы я пришёл его спасать. Правда, над ним летали мыши, а он свистел хлыстиком и отгонял их. Вероятно, он притворился очень испуганным. Когда я прибежал, он бросил хлыстик, и мыши улетели.
– Я ничего для них сделать не могу, а они сердятся на меня и грозят. Хорошо, что ты меня спас. Но берегись, как бы они не стали мстить и тебе!
Я, конечно, не поверил. Но как он мог собрать столько мышей? И почему они не улетали, когда он от них отбивался? Ведь это я сам видел.
В пансионе нас в одной комнате спало пять человек. Это, конечно, не значит, что я боюсь спать один. Но, наверно, сегодня ночью будет гроза. И вдруг Сергей придёт ко мне «не таким»…
Я всегда был нервный. Я не виноват!
Никто не смеет сказать, что я трус, потому что я буду драться с кем угодно! Я могу драться и кусаться – и всегда увернусь. Но мне просто неприятно, что Сергей говорит с кошками, собирает мышей и рассказывает глупости. Я не хочу, чтобы он пришёл ко мне «не таким», если даже это нарочно. И мне тоже очень неприятно, что будет гроза.
Может быть, я тоже простудился, когда мы строили плотину через ручей… Моя мама умерла…
21-го июня
Мой почтенный друг Сергей Иванов вообразил, что я так и поверил, что он – «существо»! Как же! Нашёл дурака! Ни капельки, конечно, не верил. И что же тут страшного? Я его так же надул, как он меня. Он притворился, что он – «существо», а я притворялся, что я верю. Если я опять кричал ночью и даже прибежал к тёте в спальню, то просто потому, что у меня была лихорадка. По этому случаю тётушка угостила меня сегодня очень вкусной вещью: целой большой ложкой касторки в маленькой чашке с чёрным кофе. Очень благодарен!
Отвертеться не было никакой возможности.
– Меньше будет шалить и верить во всякую ерунду.
Логика женщины!
Людмила иронически улыбалась.
Следовало бы доказать тётушке, что она ошибается… Ладно! Мы ещё об этом подумаем.
Вечером пойду к старой беседке и буду свистеть хлыстиком над головой. Тогда прилетят мыши. Сергей говорит, что это иногда удаётся, a иногда не удаётся.
Когда я не хотел пить касторку, Ольгуш-ка глядела на меня с разинутым ртом, потом убежала. Где-то она раздобыла целую горсть изюму и сунула мне в руку.
– Выпил? Закуси!
Мы поделились.
Но она не любит, когда я сажаю в свою шляпу мелких лягушек и потом надеваю шляпу на голову. По её мнению – это «гадость». Напротив, очень приятно. Холодит.
Я слышал, как тётя говорила Сергею:
– Он не по летам развитой мальчик, но не забывай, что он ещё маленький. Надо стараться успокоить его нервы, а не расстраивать их ещё больше. Как это тебе пришло в голову выдумать это «существо»?
Ho я всё-таки уважаю своего друга, Сергея Иванова. Для меня он даже останется «существо». Пусть он даже называет меня «моськой», я ни капельки не обижаюсь. Может быть, он скоро выдумает ещё что-нибудь и опять будет стараться обмануть меня? Хотя бы поскорей выдумал! Увидит, как я ни за что не поддамся.
А моя прекрасная кузина Людмила опять ходит под моим окном. Ах, скажите, пожалуйста, как вы интересны! Точно я не видал, когда вы вчера бегали на гигантских, что у вас протёрся чулок. Прекрасно видел! Нечего злорадствовать, что я будто бы поверил в «существо» и пил касторку.
Замечание философа: самые добрые родственницы часто подгаживают.
«Камардин»
Теперь мне отставка: ваш камардин приехал, – сказала горничная Клавдия и насмешливо улыбнулась.
Лёня привскочил на постели: – Мишка? Ура! Да ты врёшь?
– Чего мне врать? В кухне сидит с рассвета.
Она забрала, перекинув на руку, одежду Лёни и, уже уходя, презрительно фыркнула:
– Камардин! Стоило такого выписывать.
– Клавдия, приведи его ко мне! Приведи сейчас! Ура! Мишка приехал!
Лёня завертелся кубарем в кровати, сбил простыни в комок и, не зная, что ещё предпринять от восторга, сперва кинул вверх свою подушку, a потом уткнулся в неё головой и, подбросив ноги, помахал ими в воздухе.
Мишка вошёл.
– Ура! – неистово закричал Лёня, барахтаясь в спутанных простынях, но Мишка даже не оглянулся на него.
Маленький, с белобрысыми вихрами, с худым, строгим лицом, в синей рубашке и больших валенках, он быстро окинул взглядом все четыре угла, перекрестился на календарь, почесал под рубашкой грудь и, вздёрнув плечи, отвернулся.
– Мишка! Да ты чего? Мишка! Да поди же ты сюда! – звал Лёня.
– У-у! Неотёса! – презрительно сказала Клавдия, проходя мимо него с ведром воды. – Вот завтра заставлю тебя и платье чистить, и комнату убирать.
Мишка недружелюбно покосился на неё, мягко шагая в валенках, подошёл к кровати и провёл пальцем по никелированному шару.
– Штука, – сказал он.
Лёня продолжал возиться.
– Ловко, что ты теперь у нас жить будешь! Мы с тобой… Нравится тебе у нас? Ты один приехал?
– Ну! Один! Дядя Василий ехал и меня взял. Тятька не хотел отпускать.
– А ты выпросился? Молодец!
– Ну! Я бы не поехал; да недород нынче, хлеба мало. Батько говорит: поезжай, всё одним ртом меньше.
Лёня засмеялся:
– Смешно: одним ртом меньше.
– Поди, я тебе покажу, как сапоги чистить, – пригласила Клавдия.
– А у меня и сапог нет, – сказал Мишка.
– Вот деревенщина-то! – возмутилась Клавдия. – Да разве я о твоих сапогах толкую? Очень они мне нужны! Лёнины-то кто теперь чистить будет?
– А кто? Сам, небось, – удивлённо сказал Мишка.
Клавдия расхохоталась:
– Камардин!
Она стала перечислять мальчику его будущие обязанности, а тот недоверчиво переводил взгляд своих хмурых глаз с горничной на Лёню, усмехался и подёргивал плечами. Видно было, что он не верил ни одному слову Клавдии и думал, что она смеётся над ним.
– Небось, портки-то моют, а не чистят, – с уверенностью заявил он, – а избу бабы метут, a не мужики.
И так как шутки горничной всё-таки были ему неприятны, он повернулся к ней спиной, и в эту минуту в нём было столько гордого мужицкого достоинства, что Клавдии стало досадно и даже немного обидно. Она дёрнула его мимоходом за вихор и ушла.
Мишку водворили в чуланчике около кухни, купили ему длинные брюки и коротенькую курточку с блестящими пуговицами, вихры остригли, а вместо валенок дали штиблеты. Он преобразился так, что не узнавал самого себя, и, чтобы запечатлеть в памяти свой собственный образ, торчал перед зеркалом то в гостиной, то в будуаре.
– Вовсе это не твоя одёжа, – сказала ему как-то Клавдия.
– А чья же?
– Чья? Господская. Тебя прогонят и одёжу отнимут.
Он опять не поверил, но теперь так часто осуществлялось самое невероятное, что он перестал руководствоваться своим здравым смыслом, утратил всякую веру в своё знание жизни и собственный опыт, и, если бы Клавдия сказала ему что-нибудь ещё более несуразное, в его душе всё-таки зародилось бы беспокойство. Ведь не верил он, что Лёня не может сам почистить своих сапог и убрать комнату, а на деле оказалось, что это действительно так. Не верил, что, если ему станет жарко и он вздумает разуться и босым служить за столом, господа «обидятся». А они «обиделись». Другой раз барыня выгнала его из гостиной, потому что он уселся там в кресле, когда ему совсем нечего было делать. Он ей нисколько не мешал, так как она сама всегда садилась на другое кресло и её обычное место было свободно. Вздумалось ему как-то песню запеть, опять вышла неприятность: не позволили. Заикалось ему как-то, так кухарка его даже на лестницу вытолкала. Вообще, много было таких случаев, когда он совершенно не понимал, за что ему попадало и в чём была его вина. Его положение в доме через несколько дней показалось ему невыносимым, и так как определялось оно словом, которое постоянно говорила Клавдия, «камардин», то и это слово стало ему ненавистным.
– Тётенька! Я на улицу пойду поиграть, – сказал он как-то Клавдии.
– Какая я тебе тётенька? – накинулась на него горничная. – Можешь, кажется, сказать Клавдия Егоровна? И никакой тебе тут улицы нет. Не деревня. А ежели ты камардин, то ты не уличный мальчишка. Знай своё дело.
Миша уже чувствовал до глубины души, что быть камардином большое несчастье, и в этом несчастии утешала его отчасти только одна одежда, да и та, говорили, была господская, а не его собственная.
Немного сноснее жить было по вечерам и по праздникам, когда Лёня был дома и не учился.
Француженка, которую Миша звал «по-мазель», была приходящая и являлась в будни, когда Лёня возвращался из гимназии, а уходила после вечернего чая, в 8 часов. В праздники она совсем не показывалась.
Едва закрывалась за mademoiselle парадная дверь, как Лёня мчался по коридору и звал:
– Мишка! Где ты? Иди ко мне.
Миша выскакивал из кухни или из своего чуланчика, и Лёня сперва тут же шептал ему что-то, сопровождая свой шёпот энергичными жестами, a потом они оба шли в комнату Лёни и запирались.
– Ну как? – спрашивал Лёня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
– A я почём знаю! – хмуро отвечал Миша.
– Ах ты какой! Ну, давай… давай испугаем Клавдию. Хорошо? Потушим в коридоре лампу, и как она пойдёт, так я на неё с сундука спрыгну, а ты ей под ноги…
– А кому достанется? Ишь ты!
– Вот трус! – возмущался Лёня. – Клавдии боится! Ну, давай что-нибудь другое.
– Всё равно заругаются, – мрачно пророчил Миша.
Лёня начинал сердиться:
– С тобой ничего не сделаешь. Мямля такая!
– Мямля! Я тебя за обедом так только чуть по затылку задел, а мне как напрело!
И тыкать тебя мне не приказано. Господам, говорят, «вы» надо говорить. Не ровня, значит, ты мне. А коли не ровня, так я и не хочу с тобой водиться.
