скачать книгу бесплатно
Точки соприкосновения. Современный рассказ
Коллектив авторов
Сборник рассказов «Точки соприкосновения» – продолжение проекта литературной группы авторов, сложившейся вокруг творческой мастерской прозы Высших литературных курсах Литературного института имени А.М. Горького под руководством А. В. Воронцова. Первый сборник «Точки» вышел в 2013 году одновременно книгой с подборкой рассказов в 5-ом номере журнала «Москва» и вызвал оживленную дискуссию в нашей обычно дремлющей критике (семь статей в центральных изданиях).
Андрей Венедиктович Воронцов – известный русский прозаик и публицист. Автор 9 книг прозы, многочисленных критических и публицистических статей. Секретарь Правления Союза писателей России. Награжден юбилейной медалью «К 100-летию М.А. Шолохова», лауреат Булгаковской (2004) и Кожиновской (2009) премий.
Точки соприкосновения. Современный рассказ
В оформлении обложки использована работа Дмитрия Плавинского. За предоставленную электронную копию работы благодарим Александра Кроника.
© Варнавская Жанна, 2014; © Воронцов Андрей, 2014;
© Донгак Зоя, 2014; © Иванова Марина, 2014;
© Камалова Алина, 2014;
© Контарь Алексей (Смирнов), 2014;
© Кромина Нина, 2014; © Матягина Татьяна, 2014;
© Медиевская Татьяна, 2014; © Мыздрикова Гюльнар, 2014;
© Осорина Екатерина, 2014; © Пименова Анна, 2014;
© Рыбалов Андрей, 2014; © Рыбалова Татьяна, 2014;
© Чезганова Анна, 2014; © Шостак Дмитрий, 2014;
© Яблонская Елена, 2014
© Воронцов Андрей, Осорина Екатерина, составление, 2014
© ООО «ИСК», о-макет, 2014
* * *
Андрей Воронцов
«Точки» превращаются в многоточие
Сборник рассказов прозаиков моего семинара «Точки» (М., «Спорт и Культура-2000», 2013) и его журнальная версия на страницах журнала «Москва» (2013, № 5) вызвали небывалый по нынешним временам резонанс. Коллективных сборников в нашей стране издаются тысячи, а в журналах, альманахах и газетах выходят сотни подборок молодых и начинающих прозаиков, но они чаще всего остаются не замеченными критиками. На «Точки» же до конца 2013 года вышло 7 рецензий («Литературная газета», журналы «Волга», «Юность», «Север», «Москва», интернет-издания). И неважно, что статьи эти отнюдь не всегда хвалебные: в наше время важен сам факт активной реакции на книгу и журнальную публикацию, а то обычно всё уходит, как в вату. Значит, «Точки» затронули людей за живое, пробудили в них желание откликнуться, а это и есть начало литературного процесса. «…Это не чтиво, дающее читателю готовые рецепты и расставляющее безапелляционные оценки. Это – серьёзная, часто суровая проза, занятая подчас мучительным поиском ответов на больные вопросы времени», – написал о «Точках» в «ЛГ» (№ 20 от 15. 05. 2013) Алексей Антонов. И в самом деле: моих учеников есть за что критиковать – и критикуйте на здоровье, это им полезно, но они не достойны замалчивания. Пока что они, как всякие начинающие, успех напрямую связывают с похвалами, радуются им и огорчены критическими оценками, но ещё не знают того, что они – счастливчики, с первого же раза сумевшие пробить пелену равнодушия, затянувшую всю нашу литературную жизнь.
И вот – перед вами второй сборник «Точек», – «Точки соприкосновения». Кроме произведений авторов первого сборника, выпускников Высших литературных курсов Литературного института им. А.М. Горького (Зои Донгак, Жанны Варнавской, Марины Ивановой, Алексея Контаря-Смирнова, Нины Кроминой, Гюльнар Мыздриковой, Екатерины Осориной, Анны Чезгановой, Дмитрия Шостака, Елены Яблонской), здесь рассказы слушателей моих годичных Курсов литературного мастерства при ВЛК и других моих учеников, с которыми я поддерживаю контакт с помощью своего сайта http://www.avorontcov.ru (http://www.avorontcov.ru/) (Алины Камаловой, Татьяны Матягиной, Татьяны Медиевской, Анны Пименовой, Татьяны Рыбаловой, Андрея Рыбалова). Объединившись сначала вокруг моего семинара, а потом – вокруг сборника «Точки», они все – члены одной литературной мастерской, которую тоже решено назвать «Точки» – по названию первого сборника и подборки в журнале «Москва». Смысл его раскрывается в предисловии к первой книге: даже если наша проза – всего лишь точки типографской краски, то это – точки сотворения мира. Литературного мира. «Точки» – так назывался рассказ молодого прозаика Дмитрия Шостака, которого уже нет с нами. Но остались его произведения. Готовя свою дипломную работу, так, увы, и не состоявшуюся, Д. Шостак предполагал два своих рассказа, «Ровесники» (неоконченный) и «Завтрак в пене прибоя», объединить в один, на что указал в том варианте «Ровесников», который обсуждался на семинаре. Но сделать это он не успел, поэтому, согласно его указанию, мы делаем это сами.
Я верю в способность своих учеников изменить к лучшему наш литературный мир, потому что видел становление их буквально с первых их шагов в прозе. Никогда прежде я не слышал о том, чтобы творческое задание мастера превратилось под пером начинающего автора в полноценное произведение, достойное публикации в журнале или книге. Такое почти не случается в литературе. Но только не с авторами «Точек». Например, рассказ Екатерины Осориной «Чувство поезда» – именно моё творческое задание на тему «Павел I – русский Гамлет». При этом ни Павла, ни Гамлета у автора нет, современный герой лишь ассоциируется с ними. Творческая смелость и изобретательность, проявленные Е. Осориной при выполнении задания, и сделали рассказ самостоятельным, оригинальным произведением.
Теперь мои ученики уже сами дают себе творческие задания. И нет оснований полагать, что они выполнят их хуже, чем мои. Кому-то удалось это сделать уже здесь, в этой книге, а у кого-то всё ещё впереди. В любом случае они – будущее нашей литературы – ведь будущее её рождается именно сегодня, а вовсе не завтра.
Елена Яблонская
Третий ёж
1
Ежи не были редкостью в южном городе, где мне посчастливилось родиться. И до сих пор в покрытых сосновыми лесами обступивших город горах, в многочисленных кипарисовых скверах и санаторных парках ёжикам есть где разгуляться. Однако первого своего ежа я обрела не в лесу и не в парке, а на самой что ни на есть «городской» улице. Ныне она зовётся, как и до революции, Екатерининской, а тогда была улицей Литкенса. Кто такой Литкенс – не знаю до сих пор, наверное, какой-нибудь революционер. «Екатерининская-Литкенса» славится невероятным количеством канализационных люков. Буквально на каждом шагу, через метр-полтора, натыкаешься на старинную прямоугольную решётку или чугунный кругляш с выпукло отчеканенными надписями. Если приглядеться, можно прочитать, что данное металлическое изделие произведено таким-то товариществом в 1907 или в 1896 году. А мне даже приглядываться и наклоняться не требовалось, потому что было мне пять лет отроду, и читала я всё, что попадалось на глаза.
Ёж деловито семенил от одного люка к другому и весь, до последней иголочки, графически чётко выделялся на ярко-белом пятне асфальта, в пересекающихся лучах фонаря и луны. При моём приближении ёж, как ему и положено, свернулся, но то ли сам не счёл нужным меня колоть, то ли был так молод, что его колючки ещё не приобрели необходимой жёсткости. Во всяком случае, я голыми руками несла серый шар с любопытно высовывающимся чёрным носиком и такими же бусинками глаз. Да и дом – совсем рядом.
Ёжика поселили на деревянной, обвитой глицинией веранде. Вернее, он сам там поселился, потому что мог беспрепятственно ходить по всей квартире и выходить, при желании, во двор. Ему у нас, несомненно, понравилось. Любимым блюдом ёжика была вермишель с творогом или просто с маслом. Вообще-то её готовили для меня, а я щедро делилась с ёжинькой. Мы так и звали его – Ёжинька. Обыкновенно Ёжинька лежал на спине у меня на коленях и прилежно разевал рот. Я отправляла туда вермишель ложку за ложкой, но иногда, если мама спохватывалась, то одну-другую ложку проглатывала сама. В отличие от меня, Ёжинька готов был поглощать вермишель бесконечно. Когда объём съеденного начинал превышать его небольшой желудок, заглотанная вермишель вываливалась на серый животик. Ёжинька, ловко изогнувшись, подбирал её язычком и снова жадно раскрывал рот. Трапезы обычно заканчивались угрозами в мой адрес: и сама не ем, и причиняю вред здоровью животного!
Хотя ёжика кормила я, больше всех он, кажется, любил папу. Долгими зимними вечерами папа с газетой, положив ногу на ногу, сиживал в кресле у журнального столика под торшером. Ёжинька забирался под брючину на папину ногу и, замерев, сидел так часами. Чтобы не беспокоить Ёжиньку, я подносила папе чай, книгу или свежую газету взамен прочитанной. Мы с папой как-то провели исследование: обмерили Ёжиньку с головы до ног и сравнили результаты с данными Брема. Оказалось, наш ёж полностью соответствует среднестатистическим параметрам – и длина его, и ширина, и окрас, и даже длина лапок и крохотного хвоста полностью совпали с научными! Как я теперь понимаю, удивительным было совсем другое: ёж милостиво разрешил себя измерить. Но далеко не всем позволялось фамильярничать. Мама как-то вздумала, держа Ёжиньку на руках, почесать его под подбородком, это место отличалось особо мягкой светло-дымчатой шёрсткой. Наш милый Ёжинька цапнул её за палец! Зубки оказались очень острыми.
Ёжинька прожил у нас не менее двух лет. Помню, когда случилась трагедия, я уже ходила в школу. Соседи снизу иногда жаловались, что ёж мешает спать, по ночам топает по деревянному полу веранды. Но вот прошло несколько дней, Ёжинька не появлялся. «Сегодня топотал?» – с надеждой спрашивала я соседку. «Нет, больше не топочет», – расстроено говорила тётя Вера. Недели через две, когда я рылась в стоявшем на веранде бабушкином сундуке и невзначай оторвала взгляд от какого-то платья с рюшами, то увидела тёмное пятно на буровато-серой тряпке, что висела на спинке кровати. Собственно, это была не одна кровать, а несколько разобранных – составленных в ряд железных спинок и панцирных сеток. Я десятки раз проходила мимо них в поисках Ёжиньки и ничего не замечала. Ёжинька, видимо, лазил по ним, зацепился колючками за тряпку, пытаясь высвободиться, просунул голову между прутьев и задохнулся. Я заорала. Прибежала мама и тоже заревела в голос. Пришёл папа – было воскресенье, – молча снял с кровати крохотное тельце, вместе с тряпкой завернул в газету и вынес на улицу, в мусорный бак. В тот день он не сказал нам ни единого слова, а мы с мамой прорыдали до позднего вечера.
2
Вторая история про ежа веселей, а я – на десять лет старше. Десятый класс, середина мая. Нас, видимо, не слишком волнуют грядущие выпускные экзамены и поступление в вузы, потому что мы с одноклассниками постоянно находим время и поводы для разного рода безобразий. Вот и вчера Володька Граматунов пригласил всех к себе кататься на мопеде и ловить ежей. Он живёт на горе возле старинного замка, вокруг «графских развалин» и Володькиного дома – запущенный парк. На приглашение откликнулись только мы с Мишкой Нестеровым. Я – из любви к ежам, Мишка – из любви ко мне. Приходим. Володьки нет. «Катается», – говорит Володькина мама и смотрит с неодобрением. Мопед Володька собрал себе сам из запчастей, найденных в отцовском гараже. Автоделу он отдаёт неизмеримо больше времени и души, чем учёбе.
На другой день мы набрасываемся на Граматунова с упрёками. «А это кто такой?» – говорит он и вынимает из-за пазухи ежа. Как и Ёжинька моего детства, Володькин ёж и не думает колоться, поглядывает на столпившийся вокруг «десятый А» с нескрываемой симпатией. Кто-то помчался в буфет за молоком. Его нам выдавали бесплатно. Мишка, большой любитель молока, как-то на большой перемене выпивший на спор целое ведро, пошутил, что не обязан делиться.
Ёж охотно пил молоко, угощался булочками, иногда вырывался из двадцати восьми пар рук и бегал по партам. Учителя возмущались. Наша классная руководительница Людмила Васильевна отняла его и ходила с ежом на плече из класса в класс, с урока на урок. Четвёртые классы встречали их восторженным рёвом. Правда, после пятого урока она его нам вернула – не решилась явиться с ежом на педсовет. А шестым уроком у нас, как на грех, была физика.
Свирепый физик Борис Маркович потребовал: ежа немедленно удалить. Мы возражали. Тем временем ёж вырвался из Мишкиных рук и забрался под кафедру. В физическом кабинете для опытов предусмотрена раковина; под доски, скрывавшие водопроводные трубы, и забился наш ёжик, протиснулся в щель. Остаток урока прошёл в нервозной обстановке, а под конец Борис-Маркич объявил, что если к понедельнику вверенный ему кабинет не будет освобождён от ежа, то он поставит Мишке в аттестат не «пятёрку», а «четвёрку»! Это был запрещённый и довольно неубедительный приём: все понимали, что Борис-Маркич поставит то, на что Мишка сдаст. А сдавать мы будем, к счастью, не одному Борис-Маркичу, а комиссии, в составе которой непременно присутствует как математик, так и наша Людмила Васильевна. Но Нестеров всё равно испугался.
На другой день, в воскресенье, был мой день рождения. Утром, часов в десять, явился мрачный Нестеров – в одной руке гвоздичка, в другой топор – сунул мне цветок и, махнув топором в сторону школы (я жила рядом), бросил: «Пошли!» Надо ли говорить, что никаких охранников тогда и в помине не было, ни школа, ни отдельные кабинеты не запирались! Мишка быстро отодрал несколько досок и вытащил на свет Божий ежа, который, похоже, и рад был, да не знал, как выбраться. Потом Нестеров прибил доски на прежнее место, а я, чтобы окончательно умилостивить Борис-Маркича, помыла полы. Ежа, разумеется, потащили ко мне. На кухне предложили молока, он не отказался, да ещё, по собственному почину, поел чего-то из кошачье-собачьей миски. Терьер Пифинька и кот Шустрик обожали друг друга и кормились совместно. «Что там у вас? Ёжинька? – позвала мама из спальни. – Дайте мне его!» Я вручила ей ежа. Папа, читавший в постели газету, внимательно посмотрел и ничего не сказал. А Пифинька, валявшийся, как всегда, поверх одеяла в ногах родителей, очень обрадовался. Шустрик в это время пропадал где-то на улице. Так я и оставила их: папу с газетой, маму с «Новым миром», кудлатого Пифиньку у них в ногах и ежа, вальяжно разлёгшегося между мамой и папой в точно такой же позе, что и Пифинька, на спине, лапками вверх. А мы с Мишкой побежали на пляж.
Когда я вернулась, папа обедал на кухне, а мама с Пифинькой и «Новым миром» по-прежнему нежились в постели. Ежа небыло. «Ушёл», – сказала мама. «А Шустрик его хоть видел?» – расстроилась я, заметив кота, вылизывавшегося на подоконнике. «Почём я знаю? – отмахнулась мама. – Не морочь мне голову!» «Ну, а ты куда смотрел? – спросила я Пифиньку про себя. – Собака называется!» Тогда я ещё не разучилась разговаривать со зверями молча, телепатически. Пифинька виновато вильнул хвостом.
3
Третий ёж появился в моей жизни, когда я стала совсем взрослой, – моему сыну было восемь лет. Сын учился во втором классе, а мы с мужем работали в институтах подмосковного академгородка Курослеповка. На территории моего института, построенного прямо в лесу и обнесённого бетонной стеной и колючей проволокой, жили две косули, целая стая уток, лебедь и какие-то тетёрки в вольерах. Всю эту живность поставлял нам соседний Институт экологии. Лебедь нередко подходил к проходной, и вооружённый охранник очень серьёзно говорил: «Пропуск!». Потоптавшись и издав несколько гортанных звуков, лебедь шёл восвояси к пруду, где плескались довольные жизнью, никуда не стремившиеся утки. Копытные не пытались выйти за проходную, но всё время рвались в лабораторный корпус, забегали даже на третий этаж. Уборщица вывешивала в вестибюле отчаянные объявления: «ЗАКРЫВАЙТЕ ДВЕРЬ! ВХОДИТ ОЛЕНЬ И ГАДИТ!»
Как-то по дороге с работы мы с коллегой встретили ежа. Судя по неопрятно торчащим в разные стороны, частью обломанным желтоватым иголкам, ёж был немолод и утомлён жизнью. При виде нас он сразу же свернулся, и взять его руками не представлялось возможным. Мой коллега сбегал в лабораторию, принёс бумажный рулон от самописца. Ежа предъявили охраннику. И хотя его, даже завёрнутого в линованную бумагу, никак нельзя было спутать с катарометром, охранник, как мы и предполагали, потребовал пропуск «на вынос материальных ценностей». Не говоря ни слова, я отступила на несколько шагов и принялась вытряхивать «материальную ценность» из свёртка на клумбу. Охранник испугался так, будто я оставляла на его попечении гадюку. «Идите, идите! – завопил. – Во народ! Шуток не понимают…»
Дома нас ждали. Мой товарищ успел позвонить и сообщить приятную новость. Для ещё одного члена семьи были приготовлены молоко, вермишель, творог, свежая капуста, морковь, яблоки, печенье и ещё какие-то, специально для него подобранные яства. Ёж, однако, не стал ни пить, ни есть, забежал в туалет и уткнулся носом в веник. Так он и стоял там к великому огорчению нашего молодого, игривого и дружелюбного кота Тихона. Тихон многократно подходил к туалету и, оглядываясь на нас за поддержкой, подкрадывался к ежу. Ёж топорщил колючки и злобно хрипел. Обескураженный кот отступал. Так продолжалось двое суток. Ёж не дотрагивался до еды и, похоже, менять тактику не собирался. «Не ёж, а какой-то, прости господи… козёл!» – подытожил всеобщее разочарование глава семьи. Решено было вернуть гостя в естественную среду обитания, а то ещё помрёт с голоду. Тем более проку от него никакого, а Тихону – так и вовсе одно расстройство.
Сипящего ежа завернули в «Литературную газету» и всей семьёй, оставив на хозяйстве Тихона, отнесли в близлежащий лесок, где и выпустили на тропинку. Он не спешил уходить и, насупившись, нелюдимо взирал на нас из-под своих колючек. «Иди уже, тормоз!» – не выдержал сын, и третий ёж, шурша жухлой прошлогодней листвой, задумчиво поковылял прочь.
Екатерина Осорина
Чувство поезда
«Павел I был Гамлет отчасти…»
С.С. Татищев, историк
– Ещё виски, – бросил Павел Петрович официанту на плохом английском.
Он снова оглядел зал. Народу немного – октябрь, не сезон. Музыка спокойная, свет софитов приглушён. Павел Петрович сидел лицом ко входу, но постоянно отвлекался от него. Всё больше смотрел в стакан, поэтому мог пропустить его. Или их.
Нет, пока всё те же персонажи. Группа просто одетой, раскованной молодёжи – монегаски, местные. Остальные тщательно изображали гламур. Парочка нарядных русских туристов – их можно узнать по напряжённым лицам: она в чём-то сверкающем, он в чём-то, купленном на распродаже и потому уже растянутом, обвисшем. Чуть подальше – три неудачливые охотницы за олигархами. Судя по специфическому тюнингу – голливудские локоны, выпяченные губы, идеального тона загар, слишком идеального, чтобы быть натуральным, – тоже русские. Отличались они друг от друга только платьями. Видимо, в июле, в разгар сезона, не выгорело.
Павел Петрович Неуверов – глава богатейшего российского, в советское время номенклатурного семейства, сумевшего отлично обустроиться на волнах перестройки, владелец гигантской финансово-промышленной корпорации, проникшей своими щупальцами в Восточную Сибирь и Европу. Он сидел, навалившись на лакированную столешницу, и угрюмо смотрел в одну точку. Так редко приходившее в последнее время чувство снова с силой накатило на него. Это чувство было трудно назвать. Чёрная меланхолия? Фрустрация? Тихая паника? Он называл это чувством поезда. Он слушал гулкий и медленно нарастающий стук крови в ушах, похожий на стук колёс приближающегося поезда. Вот он стоит между рельсов, ветер раздувает его одежду, и он должен быстро решить – остаться или отпрыгнуть?
Павел поморщился и нахмурил брови. Он часто хмурился, и это придавало его моложавому лицу упрямое выражение, с намёком на угрозу. Чувство поезда возникало у Павла Петровича в жизненно острые моменты. Когда нужно было решить – сейчас или никогда, чёрное или красное, да или нет. Сын, Костик, посмеиваясь, говорил ему:
– Быть или не быть, батя, – старперские песни. Гамлетовский вопрос звучит теперь так: биться или слиться. Времена, когда за косяк а-ля «оскорблённое достоинство» чикали шпагой, прошли. Щас проще отморозиться.
Умный мальчик. Только, что это ещё за «отморозиться»?
– Ну, отморозиться, сыкануть. Сдаться, короче.
Вопрос, как и позиция сына, не пугали Павла Петровича. Его пугала собственная реакция на эту дилемму. Реакция, которой раньше он никак не мог ожидать от себя.
– Не знаю, – так звучал этот ответ.
И причина этого незнания заключалась ни в неумении управлять компанией, ни в нерешительности – решительности у Павла Петровича было хоть отбавляй, – а в том, что оба исхода при детальном рассмотрении были одинаково плохи. Он старался жить и работать по справедливости, хотя бы в рамках своей вотчины – компании, которой он управлял, своей семьи, своего круга общения. Но законы реальной жизни не подчинялись законам справедливости. Женщина с завязанными глазами правила миром бестолково и то и дело сбивала Неуверова с ног ударами своих «подкрученных» весов и затупленного меча. Он устал биться. И сливаться не привык. Просто руки опускаются. Может, это старость?
Сверкающая стразами входная арка клуба впустила новую порцию посетителей. Развязные, самоуверенные жесты напомаженных молодых мужчин. Медленные, постановочные – чтобы все успели рассмотреть, – движения тонконогих женщин. Дорогие, чуть небрежные наряды, блеск запястий и шей. Наследники капиталов, строящие из себя серьёзных бизнесменов. По-настоящему им работать не нужно, за них уже всё сделали родители. У одной из женщин, не очень красивой, но тщательно проработанной в спортзале и явно находящейся под присмотром личного стилиста, в руках был огромный букет роз в форме шара. Она с трудом несла его, показывая рельефные мышцы предплечий, – именинница.
Павел Петрович отвернулся и снова приложился к стакану. У него сегодня тоже был день рождения. Он давно уже разлюбил его отмечать. Друзей у него не осталось, а корчить радушие перед нужными людьми ему надоело. И вообще, он богатый, самодостаточный человек, – что, он не может себе позволить хотя бы день рождения провести без напряга? Многие годы этот день был поводом для важных переговоров, налаживания связей. Но сегодня, наконец, Павел Петрович созрел до того, чтобы отпраздновать его в одиночку. Правда, это было не совсем празднование, и не совсем дня рождения.
С одной стороны, он, вроде как, скрывался в этом месте. Никому, даже жене, не сказал, куда поехал. Телефоны все отключил. Зная его нелюбовь к гламурным местам, и, в частности, к семейной резиденции на Лазурном берегу, вряд ли кто-то мог заподозрить, что он отправится в Монте-Карло.
С другой стороны, Неуверов уже три дня мозолил глаза людям в публичных местах. Как мотылёк, рвущийся к огню. Выгуливал свой феррари по залитой нежным октябрьским солнцем набережной Круазетт, разгонялся до опасного на крутых трассах Антиба, между высокими заборами вилл своих друзей, врагов, знакомых, малознакомых, незнакомых. Хотя, поправка – только что было сказано, друзей у него не осталось… Павел Петрович валялся на пляже, наблюдая забавный контраст между подтянутыми бегунами, снующими по Променад дез Англэз, и еле передвигающимися между ними сухопарыми старушками. Почему-то все старушки в Ницце сухопарые, наверно, раньше тоже были бегунами. Пока жизнь не выкрутила суставы. В обеденные часы просиживал в «Кафе де Пари», вечерами скучал в Театре Грейс или каком-нибудь мишленовском ресторане. Запустил яхту, подняв на уши персонал. Заставил надраить всё и проверить снасти, правда, так и не вышел в море. Не до моря ему было. Он ждал. Он ждал кое-кого.
Биться или слиться? Лезть на ветряные мельницы, бороться против системы в одиночку? Или сдаться? Речь даже не о смерти, – умереть всегда успеешь. Просто сдаться, подчиниться более сильному?
На Лазурном берегу все вопросы звучат нежнее. Под вино, устрицы, прованские травы проблемы кажутся надуманными, решения лёгкими, и вообще – жизнь удалась и нечего растрачивать нервы по пустякам. Но ответ Неуверова всё равно был:
– Не знаю.
В последнее время и в бизнесе, и в личных делах Павел Петрович всё чаще сталкивался с чувством поезда. Очередной наезд на лакомый кусочек империи Неуверова, компанию «Аргента», – торговую сеть с большим объёмом недвижимости на балансе, закончился малодушной капитуляцией. Хотя раньше Неуверов успешно отбивал рейдерские атаки и на менее ценные активы. Хотя Полонский, правая рука Неуверова, твердил, что есть шансы побороться, что наш человек в министерстве, или коротко – «ресурс», в состоянии утрамбовать «ресурс» противника.
Наезд был сделан по старой схеме – маски-шоу, налоговая, прокуратура, всё как обычно. Но было и нечто новое в противнике – особенно злое и наглое. Не просто уверенное в безнаказанности, а совершенно отмороженное, потерявшее всякое чувство меры и самосохранения. Зверьё, вырвавшееся из преисподней, уже забывшее, что целью были деньги, и не жалеющее себя, лишь бы перегрызть горло сопернику и насытиться его кровью.
– Вы помните «ЮКОС», «Арбат-Престиж»? – ласково шипел ему на ухо следователь с тонкими губами. – Вы мелкая сошка по сравнению с ними. И если уж с ними мы справились, то… – продолжал сладострастно ностальгировать следователь. – Внезапные смерти в СИЗО, неожиданные диагнозы типа СПИДа… Давно вы, Павел Петрович, в СИЗО не были, а? И сыночка вашего, Костика, зачушить не составит труда…
Это «выканье» в сочетании с тошнотворным воровским жаргоном выводили Павла Петровича из себя. Да они и сами, аристократы от СССР, белая кость номенклатуры, давно скатились в арго – «ресурс», «утрамбовать», «маски-шоу». Как это случилось, Неуверов и сам не мог объяснить. «Жёсткий бизнес требует жёсткой терминологии», – так, кажется, говорил Полонский. Не знаю…
«Наш человек в министерстве» оказался старым знакомым Неуверова. Бывший зампред одного из неуверовских банков Бибиков, который сомнительной операцией, на грани с мошенничеством, пустил банк под откос. Внутреннее расследование показало, что парень технически чист. Он лишь недооценил уровень риска, покупая высокодоходные бумаги, а те внезапно упали в цене. Неуверов тогда просто выгнал Бибикова, не стал под статью подводить. Пожалел – у того четверо детей, жена с опухолью в онкологии лежала. Только несколько лет спустя Неуверов узнал, что многодетный отец скупал бумаги фиктивной компании, которую сам и зарегистрировал, то есть попросту воровал деньги у банка. А внутреннее расследование? Все хотят кушать, и никому в нашем мире взяткобрательство не чуждо, даже купленным за большие деньги юристам и аудиторам.
Теперь этот ухарь протиснулся в министерство, наверняка на ворованные у Неуверова деньги, и за свои услуги требует не просто взятки, а доли в компании. Плюс ещё нагло намекает на возможность породниться, – у него якобы дочь на выданье.
Жаль, думал Неуверов, что лично не участвовал в переговорах, с удовольствием размазал бы эту наглую морду по столу.
– Сливаем «Аргенту», – решил тогда он.
Фраза прозвучала вяло и неуверенно, так что Полонский – энергичный толстяк с суетливыми манерами – долго ещё размахивал руками и доказывал, что надо работать с «ресурсом».
Полонский был старым университетским другом Павла. Он был из обычной семьи, не номенклатурной, как Неуверов. Но очень самоуверенный, живой, жадный до успеха. Любил вино, красивых женщин и бокс. На этом и сошлись. Когда они познакомились, на третьем курсе, Полонский уже не боксировал, но было известно, что он неплохо урабатывал противников в спортшколе, пока не порвал коленную связку. КМС быстро растолстел, но не бросил бокс. Он просто перешёл на другую сторону ринга и стал зрителем. Болельщиком он был страстным – до сиплого голоса, до вздутых вен на висках. На пятом курсе Полонский перенаправил свою неуёмную энергию в нужное русло – первые свои, и неплохие, деньги он заработал на организации боёв. Такие люди нравились Неуверову, и, начав свою карьеру, он без колебаний взял Полонского к себе в команду.
Музыка зазвучала громче, софиты хаотично забегали пятнами света по залу, как будто пытались найти кого-то. Народ энергичней задвигал бокалами над столами, послышался пьяный смех.
– Ещё виски? – услужливо спросил официант.
– Нет, сок дайте. Любой.
Слово «любой» привело официанта в замешательство. Старательно перекрикивая музыку, он начал перечислять виды соков, которые они подают. Фиолетовые пятна скакали по лицу официанта, от чего казалось, он гримасничает.
– Я сказал, любой. Лю-бой! Третий раз повторяю, неужели это так сложно?! – уже по-русски взъелся Павел Петрович.
Официант поспешно кинулся в сторону барной стойки, передал заказ бармену и скрылся за дверью кухни. «А вот и путь к отступлению», – отметил Неуверов. Если что, через кухню можно слиться.
Двадцать лет назад, на заре своей карьеры, Павел Петрович отсидел полгода в СИЗО, тогда это называлось КПЗ. Ему было примерно столько же, сколько Гамлету. Стояло ленивое лето 1990-го года. Павел только что сдал госэкзамены и отдыхал в Югославии с друзьями – это было последнее лето единой Югославии, со следующего года там все полетело в тартарары. Вернулся в Москву и узнал, что предыдущей ночью умер отец. Официальной версией был инфаркт, но в воздухе висело – шепотки, обмолвки, – что не всё так просто.
Вечером, после поминок мать Екатерина Алексеевна, строгая, породистая, с цепким взглядом тёмных глаз, вся в чёрном, сидела в кресле с прямой спиной и говорила сыну:
– Настали тёмные времена, Паша. Чтобы сохранить компанию, нам придётся пойти на компромисс.
Мать сжимала в пальцах носовой платок, но не плакала.
Павел тогда ещё не принимал участия в делах компании. В университете, в отсутствие жёсткого родительского контроля, он нажимал не на юриспруденцию и экономику, а на бокс и греблю. Ему нравилось ощущение собственной физической силы. Он с эйфорией наблюдал за движением энергии своего удара правой. Он наслаждался командной работой гребцов, когда все четверо превращаются в один гибкий и мощный инструмент, блестящий мускулами, уверенно взрезающий водную гладь. Летом, на практике, Павел, конечно, работал у отца. Но по-любительски, в охотку, несерьёзно.
– Компромисс? С кем? – возмущённо спросил он.
Павел злился, что мать больше переживает из-за компании, чем из-за смерти отца. Да ещё и говорит о каком-то компромиссе? Учитывая, что это, может, вовсе не инфаркт? Нет! Только месть и справедливость!
– Нас на части разорвут в момент, – глухо ответила Екатерина Алексеевна, отвела взгляд и прикрыла платком скривлённый рот.
У Павла ёкнуло сердце. Он всё же не был наивным мальчиком, и слова матери поколебали его уверенность в нерушимости отцовской империи. Именно тогда Павел впервые почувствовал нарастающий стук крови в ушах. Он понял, что и сам терялся в своих чувствах. Первоочередная задача, конечно, выяснить истинную причину смерти отца, но сохранить компанию – это ведь тоже важно? Не ради денег, ради справедливости.
Ночью Павлу приснился сон. Он стоит на железнодорожном пути, между рельсами. Вокруг лес, сливающийся с темнотой. Прямо на Павла едет поезд на бешеном ходу. Стучит колёсами, светит фонарём в лицо, свистит гудком страшно. И в висках кровь стучит в такт колёсам. Но внезапно поезд останавливается, шипя паром. Наступает тишина. С подножки локомотива спускается машинист: лицо, измазанное копотью, кепка, засаленный пиджак. Садится на рельсы, закуривает и говорит:
– Завалили батю-то?
Павел садится рядом и мычит что-то неопределённое в ответ.
– И ничо не попишешь. Век такой. Брат брата убивает…
Ещё что-то говорит машинист про справедливость, про деньги, которые теперь честнее людей, простым мужицким языком. Но слова вязнут, вязнут в мутном полотне сна. Только и запомнилось – брат брата убивает. И ещё в конце: машинист встаёт и медленно идёт обратно к локомотиву, стуча перед собой деревянной палкой. И Павел понимает, что машинист-то слепой… И, как обычно бывает в снах, странному легко находится объяснение – ну, правильно, зачем ему глаза, он же по рельсам едет… Чувство поезда.
Наутро Павел занялся поиском частного детектива, а через несколько дней его взяли. Как говорится, был бы человек, а статья найдётся. Якобы сын участвовал в какой-то приватизационной махинации отца. Екатерина Алексеевна пришла на свидание, скорбная, лицо ухоженное, неприлично свежее для женщины, только что потерявшей мужа:
– Сынок, потерпи немного. Сейчас нужно переждать. Так будет лучше для тебя. Здесь ты в большей безопасности, чем там, на воле… – она помолчала, опустив глаза, давая осознать сказанное. – Я договорилась, у тебя будут нормальные условия.
«Это, что ли, твой компромисс?» – думал Павел, исподлобья глядя на мать. Словно в ответ на его молчаливый вопрос глаза матери увлажнились, но Павел уже не знал, что думать: игра это или искренние слёзы.
Потом приходила Маша, тогда ещё не жена, а просто подруга. Высокая, красивая, но самое главное – верная. Немыслимым усилием сдерживала панику. Дрожала всем телом, тянула к нему тонкие руки через решётку. Заглядывала в глаза. И рассказала самое главное:
