скачать книгу бесплатно
Российский колокол № 5-6 2020
Коллектив авторов
Журнал «Российский колокол»Журнал «Российский колокол» 2020 #3
«Вот и вышел новый номер журнала „Российский колокол“ № 5-6. Вы можете насладиться разнообразием авторов, представленных в нем.
„Российский колокол“ продолжает лучшие традиции отечественной литературно-художественной периодики и предлагает читателям большое разнообразие литературных жанров и тем. Из номера в номер журнал открывает свои страницы для талантливой литературы, литературного эксперимента и всегда рад предоставить свои бумажные просторы перспективным авторам, а также возвратить читателю ценные для истории и отечественной культуры имена…»
Российский колокол № 5-6 2020
Слово редактора
Анастасия Лямина
Шеф-редактор журнала «Российский колокол», член Интернационального Союза писателей, журналист
Вот и вышел новый номер журнала «Российский колокол» № 5–6. Вы можете насладиться разнообразием авторов, представленных в нем.
«Российский колокол» продолжает лучшие традиции отечественной литературно-художественной периодики и предлагает читателям большое разнообразие литературных жанров и тем. Из номера в номер журнал открывает свои страницы для талантливой литературы, литературного эксперимента и всегда рад предоставить свои бумажные просторы перспективным авторам, а также возвратить читателю ценные для истории и отечественной культуры имена.
Сегодня и всегда мы несем не только эстетические ценности, но ставим перед собой задачи более высокого порядка – поднять духовный и интеллектуальный уровень читателя.
Высококачественная художественная литература, интервью с современными писателями, подборка стихотворений, элитарная проза – такие жанры и темы осветили в очередном выпуске журнала «Российский колокол». Имена авторов, с которыми вы встретитесь, – это и имена знаменитые, из первых рядов современной литературы, и имена, только набирающие литературный вес.
Приятного чтения!
Современная проза
Анатолий Леонов
Писатель. Сценарист. Член Союза писателей России (СПР).
Лауреат литературных конкурсов и международных кинофестивалей.
Публикуется в России, США, Европе и Австралии. Переводился на венгерский, румынский, немецкий, шведский, итальянский и японский языки.
Автор серии детективных романов «Отец Феона. Монах-сыщик», издаваемых издательством «Эксмо».
Живет в Москве.
И конь был белый…
Одним хмурым майским вечером, в самый час пик, в переполненном московском метро, на станции «Лубянка», в вагон поезда зашла старуха. Никто не запомнил, как она выглядела, никто не знал, откуда появилась и куда потом пропала. В свете последующих затем событий сей факт никак не отложился в памяти москвичей и гостей столицы, а жаль, ибо с появления этой старухи все и началось. Бабка, осмотревшись по сторонам, живенько пробралась сквозь толпу к сидящему на лавке молодому парню лет двадцати пяти и уставилась на него. Парень, надо прямо сказать, особо теплых чувств к себе не вызывал: жирный, мордастый, с коротко стриженной квадратной головой и водянистыми глазами навыкате. Одет он был в изрядно засаленную клубную майку одного из московских футбольных клубов, необъятные шорты-парашюты цвета хаки и рваные китайские кеды на босу ногу. В руках он держал бутылку пива «Клинское», периодически смачно отхлебывая и рыгая на соседей, как в пустоту. Прямой и откровенно изучающий взгляд старухи ему явно не понравился. Он с вызовом посмотрел на нее и развязно прогнусил, скривив мокрые от пива губы:
– Ты чего лупетками мацаешь? Тебе бутылка пустая нужна? Тогда иди на хер! Я долго пить буду…
Стоящий рядом интеллигентный мужчина попытался было урезонить хамоватого парня, но тот в ответ, мрачно глядя интеллигенту в переносицу, с угрозой произнес:
– Фильтруй базар, фофан бацильный! Ты на кого батон крошишь?
Этим простым аргументом он начисто лишил оппонента желания подискутировать или хотя бы возразить себе.
Между тем старуха, порывшись в изрядно поношенном ридикюле, из недр его достала нечто, зажатое в кулаке. При этом она что-то хрипло и занудливо бубнила себе под нос. Находившиеся рядом люди могли услышать:
Тучи, тучи, тучи, тучи,
Скачет конь большой, могучий.
Через тучи скачет он,
Кто не верит – выйди вон…
При последних словах она вытянула руку вперед, резко и широко растопырила пальцы и дунула на ладонь. Золотистая пыль полетела в лицо невежливого молодого человека. Он завопил от боли, протирая огромными кулачищами запорошенные глаза.
– Ах ты, овца галимая… Я тебя башку сверну, в натуре!
Но когда протер глаза, старухи рядом уже не было. Не смогли объяснить ее исчезновение и многочисленные пассажиры вагона, ставшие невольными свидетелями происшествия. Старуха просто пропала.
Пострадавший от хулиганства бабки парень довольно быстро забыл о случившемся. До того ли было ему в тот вечер, чтобы помнить такие мелочи? Выйдя на станции «Черкизово», в народе именуемой просто «Черкизоном», он встретился около касс стадиона «Локомотив» с дюжиной своих клонов, и после длительных эмоциональных приветствий кореша дружно отправились догоняться пивасиком в ближайшую тошниловку. Воля случая, но на футбол в тот день парни так и не попали, схлестнувшись с «болелами» команды противника, а потом и с подоспевшими бойцами ОМОНа прямо в баре. Милиция не стала особенно разбираться в клубных предпочтениях дерущихся, а, «отбуцкав» ногами и дубинками всех без разбору, всех и увезла в ближайшее отделение полиции на Открытом шоссе, в так называемые «Топорики». Впрочем, в «обезьяннике» семьдесят седьмого свободного места для них не нашлось. Там уже сидели на головах друг у друга три местных алкаша, не поделивших бутылку бормотухи, два синюшных бомжа, разбивших друг другу рожи за даму сердца. Сама обольстительница сидела тут же, ни у кого, кроме своих кавалеров, не вызывая ни эротических фантазий, ни позывов животной страсти. Четыре дагестанских «барсеточника», державшихся обособленно от всех и мамой клявшихся, что являются студентами-юристами и вообще тут ни при чем. А также целый аул таджиков-нелегалов, выловленных на соседнем рынке одной серой бессловесной биомассой.
Вняв матерным уговорам истерично настроенного дежурного офицера, стражи порядка, «напихав» фанатам по почкам и отобрав наличность, без протокола отпустили их на все четыре стороны. Те, впрочем, недолго пребывали в унынии и возникший было финансовый кризис решили быстро. Взяв на гоп-стоп в ближайшей подворотне у двух очкастых ботанов гаманок со стипендией и мобильные телефоны, компания весело отрывалась до глубокой ночи в кабаке «У Михалыча» на Халтуринской. Полицейские патрули пару раз заходили в заведение, но на веселящихся от души гопников никакого внимания не обратили.
Под утро он проснулся в чужой общаге, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Рядом, открыв рот, храпела незнакомая шмара, свесив по сторонам рыхлого тела груди, больше похожие на сдувшиеся футбольные мячи. Парень не смог вспомнить, ни где, ни когда познакомился с ней, ни того, что они делали ночью. Впрочем, девица его в тот момент совсем не интересовала. Он вдруг испытал безумное чувство тревоги и жалости к себе. Чувство это было таким сильным, что хотелось заплакать, как ребенку, и бежать со всех ног, все равно куда, лишь бы с этого места, лишь бы спрятаться и затаиться. Сердце заныло и прыгнуло куда-то в область трахеи. Словно камнем в кадык. Такое чувство бывает рядом с мощными электрическими подстанциями. Во рту сразу стало солоно и кисло, появилось ощущение, что голова, как колба, доверху наполнилась кровью. Он обернулся.
Старуха внимательно смотрела на него, стоя около кровати. Вернее, он понял, что это была старуха, та самая, из метро. Ибо та, что сейчас склонилась над ним, была молода и пугающе прекрасна! Никогда раньше он не встречал подобной красоты! Красота была не земной, но и небесной назвать ее оторопь брала! Густые огненно-рыжие волосы шевелились, как живые, словно змеи на голове Медузы горгоны. Возможно, их трепал ветер, но никакого сквозняка вокруг не было. Тонкие черты ее хрустального лица казались хрупкими и прозрачными и оттого холодными и неживыми, большие зеленые глаза, горевшие огнем, навевали тоску и ужас, словно там, где-то в глубине этих глаз, разведены были погребальные костры. И костры эти горели по его душу! В тишине столь абсолютной, что ушные перепонки могли лопнуть от напряжения, вдруг зазвучал голос, звук его был низким, густым и дребезжащим, он звучал отовсюду, медленно и монотонно, словно вбивая гвозди в мозг. Старуха морозно улыбалась одними губами, не отрывала от парня своего демонического горящего взгляда, указывая пальцем куда-то за его спину. Но и там был только голос: «И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить»…
Голос затих, но вибрации его продолжали разрывать мозг на атомы, искривляя пространство в причудливые миражи. Парень дико завыл, зажав уши ладонями рук, ловя обезумевшим взглядом прекрасную незнакомку. Она словно парила в воздухе, медленно отодвигаясь в глубину комнаты, постепенно растворяясь в предрассветных сумерках, маня и призывая его за собой изящным движением тонкой руки. Дрожащий как осиновый лист, обливаясь потом, он вскочил на кровати и, молитвенно протягивая к ней руки, захрипел, едва шевеля пересохшими губами:
– Я… я иду! Я уже… Я… я вот…
Истошно заголосила проснувшаяся девушка, она испуганно жалась к железной спинке кровати и, показывая дрожащим пальцем на своего ночного кавалера, в ужасе мычала что-то невразумительное. Он осмотрел себя и увидел в подмышке и в паху две огромные черные язвы, одна из которых уже вскрылась, и гной медленно вытекал наружу. В следующий миг ноги, словно ватные, подкосились сами собой, тело с ужасным грохотом упало на пол и забилось в конвульсиях. Он умирал, наверно еще не понимая это.
Он еще раз пришел в себя, когда санитары загружали носилки в реанимобиль. Он увидел серое, тяжелое от обложных облаков небо, по которому, оставляя за собой черный клубящийся шлейф, неслись четыре страшных всадника на своих конях. И один конь был бледный, а другой вороной, был еще рыжий, и первый конь был белый!
Он, тыча пальцем в небо, хрипел, привлекая внимание санитаров к такому невиданному явлению, но те, обернувшись, ровным счетом ничего не увидели. До больницы его не довезли, он умер по дороге. Спустя пару часов умерли еще несколько человек. К вечеру умерших было уже полтора десятка, а госпитализированных набралось под сотню. Тогда же прозвучал первый раз давно, казалось, забытый и оттого еще более ужасный диагноз – бубонная чума! Черная смерть!
Тем же утром, когда первую жертву чумы только вскрывали в прозекторской, у огромного здания Храма Христа Спасителя, со стороны Всехсвятского проезда, прямо под памятником Александру II, уселся странный человек, одетый, по мнению многих, как бомж. Как выглядят юродивые, люд московский за сто лет уже и позабыть успел. Человек расставил вокруг себя дешевые бумажные иконки из церковной лавки, зажег свечи и стал читать молитвы, истово осеняя себя крестным знамением, иногда брызгая из пластиковой бутылки воду в сторону храма. На вопрос прохожих, что же он такое делает, странный богомолец охотно отвечал:
– Бесов изгоняю, православные! И вы спешите, пока не поздно, жизнь свою уже не спасете, так хоть душу сберечь попытайтесь, истинно говорю вам, ибо первая печать уже взломана и всадники апокалипсиса здесь уже! Свершилось вчера бедствие великое народу нашему, кто не очистится, погибнет в геенне огненной!
Услышав такое, охрана храма и добровольцы из казачьей дружины накостыляли провокатору по шее, втоптали иконки и свечи в землю, а водой из пластиковой бутылки, глумясь, полили его лысеющее темечко. Когда же сердобольные женщины заступились за страдальца, несчастного просто выкинули за забор. Но он не сразу ушел. Он еще долго стоял там, у будки охранника, молился и говорил каждому мимо проходящему:
– Смерть пришла в дом! За спиной стоит! На всех вас вижу тень ее! Покайтесь, люди! Завтра поздно будет…
Народ же бежал мимо по своим делам, не обращая внимания на сумасшедшего с мокрой головой и не догадываясь, что для большинства из них завтра уже наступило!
Сначала никакой паники не было. Люди не сразу разобрали, что к чему, слепо веря в сказку о всесильности современной медицины. Но самые сообразительные, осторожные или осведомленные из них уже потянулись из города прочь. Врачи забили тревогу уже в первые дни. Многие заговорили о пандемии. Смертность среди заболевших составляла неслыханные доселе сто процентов. Болезнь только напоминала чуму, на самом же деле была она другой, неизвестной, вакцины против которой в природе не существовало.
Главный санитарный врач страны, по заведенной традиции, делал заявления одно глупее другого, при этом политики, как всегда, в них было больше, чем медицины. Потом его поймают и повесят на ажурных воротах забора Дома правительства. Но это будет потом. А пока страх и отчаяние вслед за слухами постепенно проникали в сознание людей, приводя их в ужас и негодование. Они хотели прямых и честных объяснений, они ждали четких указаний к действию и не получали ничего.
Народ роптал. Шептались, что во всем виноваты гастарбайтеры из Средней Азии и кавказцы. Начались стихийные погромы, иногда напоминающие демонстрации, а иногда охоту на волков. Полиция нехотя пресекала эти акции, видимо в тайне придерживаясь того же мнения. Потом власти спохватились и действия полиции стали решительней и жестче, но прекратить погромы уже не могли. По утрам трупы лиц с неславянской внешностью в подворотнях и скверах города стали не редкостью. Ответные действия только раззадорили погромщиков и еще сильнее накалили атмосферу ненависти в городе. Москва стремительно, за считаные дни, «ославянилась» с невиданной легкостью. Создалось впечатление, что весь «пришлый элемент» просто растворился в воздухе. Но в сложившейся обстановке сей факт вряд ли кому доставил большую радость.
Впрочем, иногда случались и адресные расправы, на первый взгляд, казалось, не имевшие никакого смысла. Некий питерский музыкант, изображавший на сцене то ли гопника, то ли великовозрастного жлоба, неосторожно сочинил песенку о своей мечте – москвичах, уничтоженных стихией. Его поймали, когда он бросил гастроли и бежал из города, заблокировали в автобусе и сожгли живьем вместе с ансамблем. Кто это сделал, уже никого не интересовало, даже выяснять не стали. Такие эксцессы происходили теперь с ужасающей регулярностью. Власть все тянула, все ждала чего-то, а люди умирали. Когда количество смертей перевалило за тысячу в день, Москва побежала!
Это был день великого исхода! Город не просто побежал. Город встал на дыбы! Все улицы, все магистрали во всех направлениях оказались запруженными машинами, автобусами, велосипедами. Все это, груженное ящиками, чемоданами, сумками и тюками, пыталось двигаться и не могло этого сделать. Люди шли пешком, причем во всех направлениях, сталкиваясь, теряя или даже бросая свой скарб. Плакали несчастные, ничего не понимающие дети, многие старики, осознавая, что двигаться со всеми им не по силам, отказывались идти дальше, но поскольку назад им пути тоже не было, то толпа несла их, как горная река несет щепки в бурном своем потоке, жестко и безжалостно. То тут, то там возникали стычки между людьми. Драки, поножовщина и разрозненная стрельба. Как оказалось, у многих было оружие – и не только травматическое, – и теперь оно без особенного раздумья пускалось в ход. Это был ад, толпа все прибывала и прибывала, но движение практически встало. Люди не понимали, что происходит, и оттого еще больше приходили в исступление и панику. Лишь те, кто смог добраться до МКАД, первыми осознали происшедшее. За одну ночь Московская кольцевая превратилась в неприступную крепость, обнесенную тройными рядами колючей проволоки под током, обустроенными вышками с пулеметами, патрулями с собаками и низко над трассой барражирующими вертолетами, слепящими своими прожекторами. На всех развязках автомагистрали дороги были перегорожены водометами и бульдозерами, за которыми стояли танки и бронетранспортеры с солдатами в костюмах химической защиты. Город стал одним большим концлагерем. Через громкоговорители, радио и телевидение москвичам объявили, что в связи с трудным эпидемиологическим положением в городе объявляется чрезвычайное положение и карантин. Всем предложили возвращаться домой и ждать дальнейших распоряжений. Но люди не захотели этого делать, градус кипения достиг той точки, когда разум и здравый смысл уступают чувствам и эмоциям. Сначала люди стихийно пошли на штурм укреплений, но были встречены водометами, слезоточивыми гранатами и выстрелами поверх голов. Неготовые к сопротивлению и не имеющие лидеров, способных организовать их, они побежали. Началась не просто паника. Началось безумие, которого Москва не знала с октября 1941 года.
Оживились мародеры. Эта братия бессмертна и неустрашима, как вошь! И пока одни граждане бежали из города, другие, многие загодя, пробирались в него, чувствуя запах легкой наживы. Иногда можно услышать слова в оправдание таких людей. Мол, не со зла они так, а лишь поддавшись единому порыву нравственного помешательства. Возможно, что с некоторыми так дело и обстояло. Однако тяга к чужому добру проистекает не из острой потребности в социальной справедливости. А как раз наоборот, из духовной дремучести и моральной глухоты изрядной доли рода человеческого. Когда в начале сентября 1812 года русская армия покидала, а французская входила в Москву и город запылал в огне пожаров, то практически одновременно с армией захватчиков в несчастный город потянулись сотни, если не тысячи подвод. Это окрестные крестьяне спешили грабить Белокаменную, спешили основательно, на подводах! Тогда Наполеон велел всех их задержать и использовать для тушения пожаров и расчистки завалов. А кто отказывался, того к стенке! Достойно подражания было сие решение! Впрочем, как тогда, так и сейчас мародерствующего отребья достаточно было и среди самих москвичей. Грабили все и всех, тащили что могли, а что не могли, ломали и поджигали, пользуясь тем, что полиция почти не вмешивалась в происходящее.
Как бы то ни было, продолжалось это недолго: как только атаки на МКАД провалились и люди в беспорядке и панике подались обратно в город, так сразу из каких-то подворотен, закоулков, закрытых ангаров и территорий появились внутренние войска, отряды ОМОН и спецтехника. Они оттесняли толпу, разгоняли колонны и перекрывали районы города рогатинами и машинами. Впрочем, внутри города дела у них пошли не так гладко. Люди каким-то образом успели организоваться в отряды и кое-где начали давать отпор, причем иногда очень грамотный и упорный. Уличные столкновения продолжались почти два дня. Власть в конечном счете так и не смогла подавить все очаги сопротивления. После двух суток на баррикадах народ просто разошелся по домам, так и не решив, что же им делать дальше. Но некоторые из них вдруг осознали собственную силу…
Москва нахохлилась, как мокрый воробей, насупилась, выждала паузу и стала приспосабливаться жить в новых условиях. Теперь столица и по форме, и по содержанию напоминала осажденный город. Действовал комендантский час, передвижение между районами было ограничено или прекращено вовсе. И как следствие таких мер, как всегда халатно или сознательно плохо организованных, начались перебои со снабжением продовольствием, частое отключение электричества и проблемы с водоснабжением. При этом люди по-прежнему умирали как мухи. Уже по пять-шесть тысяч в день, и цифра эта только росла! Больницы и госпитали, переполненные сверх всякой меры, давно уже превратились в чистилища, где «мертвые погребали своих мертвецов». К таким местам народ боялся даже приближаться.
Смерть, голод, километровые очереди за едой и водой с одной стороны соседствовали с беспробудным пьянством и развратом с другой. Как грибы после дождя, во всех районах, не таясь, открылись и работали публичные дома и притоны. Бандитизм, налеты и ограбления стали бытовыми преступлениями, которые практически перестали даже фиксировать правоохранительные органы. Да и сами эти органы в любой момент готовы были разбежаться на все четыре стороны. И если днем еще можно было говорить о каком-то порядке, то ночью полиция и ОМОН защищали только самих себя. Власти города стремительно теряли нити руководства мегаполисом, но не понимали этого и никак не хотели отказываться от своих привилегий. Появились и успешно продавались чиновниками какие-то внутренние и внешние спецпропуска на перемещение по городу и за его пределы. Нужным людям из приватных списков выдавались талоны на спецобслуживание в спецраспределителях. Устраивались даже закрытые вечеринки и увеселительные мероприятия для той части элиты, что еще не успела покинуть город и страну. Пока сливки общества развлекались, народ пребывал в унынии, а власть в параличе.
Когда счет мертвецов пошел на десятки тысяч, а убирать их было некому, по улицам города зашагали, словно тени из прошлого, мортусы. Не хватало только масок с клювом, вощаных плащей и длинных железных крючьев. Но сути это не меняло. Их задача, как и сотни лет назад, была собирать трупы. Как и тогда, на дело это отряжены были отряды заключенных из городских тюрем и изоляторов. Часть их сразу разбежалась, а другая часть осталась. Было их немало. Одни таскали трупы из выморочных домов, тела умерших выбрасывались из окон прямо на улицу, другие поднимали, кидали в мусорные контейнеры тел по двадцать разом и везли куда-то. Шептались, что особенных мест и не было, а просто тайно зарывали где-то в котлованах или даже подвалах домов. Народ об этих фурманщиках рассказывал жуткие вещи. Говорили, что часто выволакивали они из квартир еще живых людей или просто врывались в понравившиеся им квартиры, убивали и грабили всех без разбору, творя свое беззаконие уже даже средь бела дня. В городе в это бедственное время ни полиции, ни армии почти не осталось.
Все это происходило на глазах у разгневанных, доведенных до отчаяния горожан. В таких условиях люди стали организовываться в отряды самообороны, которые стремительно росли численно и качественно и представляли уже реальную силу. В этих отрядах появились лидеры, способные организовать и вести за собой. Это были реальные вожди, рожденные общей бедой и общим стремлением всех обывателей найти того, за кем можно было бы идти и кому подчиняться. Эти люди были особого замеса, они не ведали страха, но они не знали и жалости. Это вам не номенклатурные феодалы с дутым авторитетом, державшиеся только на корпоративных интересах. Здесь была харизма, пусть преимущественно брутального свойства, здесь была правда момента, пусть понимаемая весьма специфическим образом. Постепенно отдельные районы города полностью переходили под контроль этих людей, другие районы еще колебались, и все меньше оставалось мест, где старая власть могла чувствовать себя в относительной безопасности.
В воздухе витало напряжение, такое напряжение бывает только перед страшными ураганами, нет-нет да и проносившимися над Москвой. Все ждали бури, и случилась буря. Гром, как всегда, грянул неожиданно. Группа золотой молодежи на четырех машинах, каждая из которых стоила целое состояние, находясь в изрядном подпитии, на бешеной скорости гоняла по улицам города, таким образом что-то отмечая. Неожиданно на Абельмановской, около кинотеатра «Победа», они открыли огонь из автоматического оружия по огромной очереди, стоявшей в магазин за хлебом. В очереди были в основном женщины и дети, многие оказались ранеными, некоторые тяжело. Это преступление буквально взорвало общество. Реакция была мгновенной. Стихийно организовалось преследование. Не в меру расшалившиеся юноши, быстро осознав опасность, развернули автомобили, пытаясь уйти по Марксистской улице в сторону Таганки, видимо рассчитывая на защиту внутренних войск, охранявших рогатины на Яузе. Но недооценили ни захламленности городских магистралей, лишающих превосходства двигатели их машин, ни решительности преследователей. Их гоняли по узким улочкам Таганки, как зайцев, не давая выбраться на магистрали. В результате одна машина перевернулась где-то в самом начале Верхней Радищевской, другую заблокировали уже на Яузской, но две все же успели пересечь Астаховский мост и спрятаться за охранявшими мост войсками.
Преследователи вступили в переговоры с военными, требуя выдать им преступников, настроены они были вполне решительно, но и военные не собирались уступать давлению, жестко дав понять парламентерам всю бесперспективность каких-либо требований с их стороны. Тогда на мост вывели семерых сильно избитых, но еще живых парней из двух захваченных автомобилей. Вся Подгорская набережная была запружена людьми, которые наблюдали, как пленников поставили на колени посередине моста и по очереди выстрелами из дробовика в затылок снесли головы. Потом под громкие аплодисменты, улюлюканье и свист тела их скинули в Яузу, а вслед за этим мост со стороны восставших был перекрыт баррикадой из строительной и уборочной техники, укрепленной для верности деревянными щитами. К вечеру баррикад насчитывалось уже сотни. Армия молча наблюдала за этими действиями, предпочитая не вмешиваться в события, а через день вообще снялась с бивуаков и покинула город, предоставив охранять власть растерянным и обозленным бойцам ОМОН и полиции, численность которых после этого стала еще стремительней сокращаться.
Все семеро казненных оказались детьми представителей российского истеблишмента, и москвичи мгновенно почувствовали на себе всю силу мести этих людей. Сначала мятежные районы были отключены от подачи электроэнергии. Удивительно, как много в нашей жизни зависит от электричества. Теперь по ночам город погружался во мрак, люди передвигались с фонарями и даже с факелами, но предпочитали и этого не делать, в домах не стало воды, а это было стократ хуже, чем неработающие электроприборы. Вслед за этим полностью прекратилось снабжение продовольствием. Большинство людей сразу были поставлены на грань вымирания, особенно страдали дети и старики, впрочем, как и во все времена смут и невзгод. О чем думали те, кто принимал это убийственное решение, так и осталось загадкой. Непонятно даже, была ли это сознательная провокация или очередная глупость тех, кто полагал, что еще способен управлять в этом городе хоть чем-нибудь. Москва полнилась различными слухами: говорили, что и правительства, и Думы, и самих премьера с президентом давно уже нет в городе. Говорили, что вся эта свора по ночам в массовом порядке вывозила свое добро под прикрытием танков и вертолетов. Много, видимо, добра нажили! Еще говорили, что из всех чиновников остались в городе только исполнители среднего и нижнего звена, да и те, как тараканы, норовили расползтись по углам да щелям. Кто-то божился, что к Москве стягивают полки стратегической авиации и войска химзащиты. Якобы для того, чтобы по команде применить химическое оружие против горожан. Много чего еще говорили!
Москва бурлила, кипела, наливалась ненавистью, как нарыв гноем. Не хватало только толчка, небольшой провокации или очевидной глупости, чтобы нарыв лопнул. Это случилось в начале июня, в день Святой Троицы, на Сретенке. Много в тот день пришло людей в храм Успения Пресвятой Богородицы в Печатниках, чтобы послушать литургию и отстоять великую вечерню. Много больше, чем мог вместить старый храм. Тогда толпа верующих, которым не хватило места в церкви, попыталась прорваться к Сретенскому монастырю, но была безжалостно и жестоко разогнана отрядом спецназа, охранявшем проход в заграждении. Все выглядело так, словно этого выступления ждали. Люди в масках и камуфляже с видимым удовольствием лупили людей дубинками, стреляли в толпу шумовыми гранатами и резиновыми пулями. В считаные минуты все подходы к Рождественскому и Сретенскому бульварам были очищены от верующих, шедших молиться. На тротуарах лежали ветки березы и залитые кровью пучки травы, окровавленные фрагменты одежды и иконы, втоптанные в грязь. На пустынных улицах все это выглядело жутко, но Москва уже привыкла, что жуть стала частью ее повседневной реальности, а потому не съежилась от страха и не забилась по углам. Сразу по горячим следам кто-то пустил слух об отряде чеченского спецназа, устроившего эту кровавую провокацию. Ни подтвердить, ни опровергнуть это утверждение никто даже не пытался. По существу, в тот момент людям было все равно, кто виноват персонально. Власть допустила погром, власть виновата в происшедшем, власть и должна была ответить за содеянное.
Ответного хода ждать долго не пришлось. Как столетия назад, над Москвой тревожно зазвенели колокола, загудели гудки и сирены. Люди выходили на улицы, вооруженные кто чем мог, и шли, шли к центру города. Ручейки их сливались в людские потоки, а те, в свою очередь, становились морем, мятежным, шумливым и грозным! Конечно, кто-то организовал эти потоки, конечно, кто-то управлял этим морем, но при взгляде на него сознание невольно переполнялось суеверным страхом перед темной всесокрушающей энергией массы и пониманием иллюзорности и тщеты всех попыток удержать ее в каких-то рамках. Жидкие кордоны полиции были сметены в мгновение ока, те из них, кто не был сразу разорван возбужденной толпой, спешно, в панике разбегались по подворотням, на ходу сбрасывая с себя все, что могло выдать в них представителей органов правопорядка. По Москве-реке плавали щиты и шлемы спецназа, иногда среди них плавали изувеченные тела самих их обладателей. Никто не считал нужным церемониться с теми, кого так долго и упорно ненавидели и если не боялись, то уж точно опасались практически все слои общества. Ни одна революция, никогда и нигде, не боялась крови. Человеческая кровь – топливо революционной машины. А революция уже началась! Но это было еще только самое ее начало.
Передовые отряды революционно настроенных горожан, явно хорошо организованных, вооруженных и прекрасно обученных, штурмовали Кремль и все административные здания, нигде не встречая серьезного сопротивления. Центр города был пуст. Слухи, так долго смущавшие умы горожан, оказались достоверными. Все высшее руководство страны и города, вместе с семьями и многочисленными друзьями и родственниками, давно покинуло столицу, видимо найдя себе более безопасное место. Куда исчезли эти люди, так и осталось загадкой, больше никто их не видел. Они словно растворились в пространстве и времени, оставив по себе дурную славу, народный гнев, всеобщую ненависть и проклятия. Иногда, спустя много лет, доходили смутные слухи то об одном, то о другом из этих «призраков прошлого», скрывающемся от справедливого возмездия где-то в глухих уголках мира, но все они на поверку оказывались лишь ложным следом, ведущим в никуда. Людская молва, впрочем, доносила время от времени истории о «справедливом возмездии», с живописными подробностями от людей, знавших тех, кто знал того, кто об этом сам слышал. Насколько серьезны были эти утверждения, оставалось только гадать.
Город был захвачен восставшими в течение нескольких часов. На следующий день отряды их вышли к МКАД, теперь они были организованы, вооружены и готовились, если потребуется, вступить в бой с частями регулярной армии. Но вернувшиеся разведчики принесли обескураживающую весть: позиции регулярных частей пусты, нет техники, нет солдат, а в походных лазаретах лежат кучи трупов, которые не успели похоронить. Армия либо ушла, либо просто разбежалась. Стало ясно, что чума уже ушла за границы Москвы и теперь косила людей где-то на просторах Родины. Как далеко могла уйти эпидемия, никто и предположить не мог. Ситуация резко изменилась. Теперь главной задачей стало не вырваться из города, а, наоборот, постараться никого не впускать в него. Объективной информации о том, что творится в стране, просто не было, так что мера эта была вполне обоснованна. Позиции армии заняли отряды самообороны, быстро переориентировавшие их на отражение угрозы извне. Проблема была только в том, что у революции так и не сформировалось единого центра, несмотря на все попытки организовать его. В городе, как грибы после дождя, возникали директории, коллегии, коммуны и даже независимые республики. Каждое из этих образований тащило одеяло власти на себя и плевать хотело на всех остальных, подчас весьма враждебно относясь к своему окружению. Конечно, сразу возник и некий аморфный, безликий и бесправный Координационный Совет, которому формально подчинялись местные органы самоуправления. Но на деле каждый революционный отряд или дружина предпочитали жить самостоятельной жизнью, мало обращая внимание на болтунов из КС, весьма справедливо считая их самозванцами. Часто случалось, что глава какой-либо коммуны, недовольный тем или иным решением Совета, угрожал лично перевешать их всех на фонарных столбах, но не делал этого пока, потому что революции хватало врагов из внешнего окружения.
Большие боссы вовремя смылись, подставив вместо себя своих холуев. Им и пришлось отвечать перед восставшим народом. В среде этой номенклатурной помойки всегда было принято брезгливо выпячивать губу при слове «народ», по-барски высокомерно заявляя, что народа вообще не бывает, а есть только они – умные и успешные – и все остальное быдло. И вот когда это быдло тащило их теперь на виселицу, глумясь и линчуя по дороге, приходило ли им на ум, что народа этого, в сущности, нет? А народ этот был, да еще как был! И был он зол и злопамятен. Здесь ничего никому не забывалось и ничего нельзя было утаить. Охота на ведьм началась без раскачки, сразу, массово, безжалостно и кроваво. Революционный катарсис еще раз подтвердил это правило без исключений. Никаких особенных процедур не было, не было ни адвокатов, ни прокуроров, ни судебных слушаний. Часто дело вообще организовывали просто и без затей. Показывали толпе очередную жертву, кто-то рассказывал о явных и мнимых преступлениях данного человека и вопрошал толпу, достоин ли он жизни или смерти. Толпа жаждала мести, толпа хотела справедливого возмездия, толпа требовала кровавого искупления! Приговор тут же приводился в исполнение на ближайшем дереве или фонарном столбе. Повешение было самым популярным наказанием для тех, кто запятнал себя службой прошлому режиму. В обойме с ними шли провокаторы, сексоты и прочая публика, так или иначе получавшая свои серебряники от сгинувшего режима. Поэтому и висели на одном суку, вылупив друг на друга остекленевшие глаза, пока птицы не выклевывали их, журналист-стукач и писатель-провокатор, болтались на фонарных столбах, балконных решетках и ажурных парковых изгородях мелкие и средние чиновники, славные только поборами и умением брать взятки. Качались на ветру тела известных спортсменов, артистов, музыкантов, услужливо и умело пресмыкавшихся перед прежними хозяевами. Дружно, гроздьями облепила фонари Манежной площади думская «хамса», долго мнившая себя властью и брошенная теперь на произвол или на заклание теми, для кого они всегда были только послушными холопами. В Останкинском пруду плавали десятки раздувшихся тел, разнося ужасное зловоние по округе. Местные уверяли, что это журналисты из телецентра «Останкино», но их, кажется, совсем не волновал вопрос, за что несчастных бросили на корм рыбам.
Люди ходили теперь по городским улицам, как по мастерской сумасшедшего художника, с жутью и оторопью вглядываясь в лица казненных. Вот скандально известная светская львица, по глупости своей всю жизнь бравшаяся за роли, которые ей было не по силам играть. Ей ничего не забыли и ничего не простили, ее повесили за ноги на фонаре в Ильинском сквере. Почему именно так, неизвестно. Иные, знающие более других, говорили, что в этом якобы был заложен смысл, но никто из них не помнил, какой именно! На соседнем фонаре висело одно довольно известное «медийное лицо», прославившееся отменным хамством и наглостью, что обуславливалось его близостью к властным структурам. Тех властных структур уже не было, а врагов у него оказалось вполне достаточно, чтобы обеспечить место на фонаре. Впрочем, повешен он был без затей, за шею, и теперь его одутловатое фиолетовое лицо пугало прохожих сизым распухшим языком, торчащим изо рта. Дальше по аллее болтались еще какие-то более или менее известные москвичам висельники, сам факт присутствия которых в данной компании вообще вызывал у горожан искреннее недоумение и вопросы. А на Васильевской улице, в доме Союза кинематографистов, на оконной раме, словно чучело страшилы, повесили маститого режиссера, при жизни очень гордившегося многовековым служением своих предков любой власти без разбора. Вот только с новой не сложилось, опередил кто-то!
Стояло жаркое лето, трупы разлагались на улице довольно быстро, что усиливало и без того сложную санитарную обстановку на фоне незатихающей эпидемии, от которой ежедневно уже полтора-два десятка тысяч человек отправлялись в мир иной. Мортусы и волонтеры давно не справлялись с задачей, их ряды также редели. Никто не знал, что будет завтра. И для кого оно вообще будет. Люди быстро устали от разоблачений, виселиц и крови. Они жаждали тишины и покоя, многие только для того, чтобы умереть, другие для того, чтобы попробовать выжить. Ни то ни другое им не было гарантировано. Эпидемия не затихала. Революция ширилась. Казни продолжались. Старый мир рушился, грозя погрести под своими обломками всех, кто еще оставался в живых, а живые упрямились и жили вопреки всему. Как? Загадка! Город почти не получал продовольствия, почти не имел электроснабжения и питьевой воды. Но именно это «почти» давало возможность людям выжить. А на сотнях стихийно возникших рынках можно было достать, что душа пожелает, разумеется, по баснословным ценам. Там торговали и меняли всё на всё. Практически за бесценок сомнительные типы с бегающими глазками предлагали награбленное из московских музеев в первые дни революции и абсолютного безвластия. Если повезет, можно было приобрести «Красные виноградники в Арле» Ван Гога из Пушкинского музея или «Неизвестную» Крамского из Третьяковки, но на такой товар люди велись неохотно, предпочитая что-то практичное, на сегодняшний день. Ибо завтра чума могла прийти в твой дом, и коллекция в лучшем случае досталась бы тупому мортусу, а то и вовсе сгинула бы в огне пожара. Впрочем, желающие половить рыбку в мутной воде всегда найдутся. Таким только дай волю, а уж и без того весьма облегченный багаж моральных принципов на них никогда давить не будет.
На город между тем навалилась новая напасть. Банды иногородних мародеров стали наведываться в столицу «за зипунами», едва ли не каждый день приходила информация о нападении этих отрядов на тот или иной район города. Приходили они подчас издалека, отличались особой жестокостью и жадностью, но, как правило, быстро самоликвидировались, иногда вымирая почти полным составом. Другим, более удачливым, которым удавалось избежать гибели и уйти с награбленным, путь домой оказывался непосильным предприятием, ибо сами они становились желанной добычей местных шаек, с энтузиазмом грабивших всех, кто перемещался по территориям, которые они считали своими.
Судя по отрывочным сведениям, что доходили до москвичей, такое происходило повсеместно, и не было в этом правиле никаких исключений. Великая страна корчилась в судорогах, очень похожих на агонию умирающего который уж раз за последние сто лет тела, но сейчас это казалось особенно беспросветным и безнадежным. Люди ждали Мессию, ждали Спасителя. Героя с сияющим в руках путеводным факелом. Великого правителя с простым и гениальным решением всех проблем. А вместо этого в одной Москве одновременно существовало два десятка правительств, оспаривающих друг у друга право считаться единственно легитимным. При этом были они одно чудней другого и не имели на реальную жизнь города никакого влияния, в лучшем случае являясь объектами постоянных язвительных острот еще не утративших чувства юмора людей. Одно время забавлял народ московский воссозданный Верховный Совет СССР, заседавший на Старой площади в бывшем здании Администрации президента, поскольку в Кремль его не пустили конкурирующие правительства. Единственное, чего им удалось добиться, так это забрать себе тело Ленина из Мавзолея. С этой мумией они и заседали недели две, пока чума полностью не выкосила их ряды. Пришедшие в дом мортусы не стали вникать в тонкости момента, выясняя, кто здесь свежие жмурики, а кто музейный экспонат. Они просто собрали тела и увезли в неизвестном направлении, а само здание подожгли для верности.
Сгинувших самозванцев из Верховного Совета вряд ли кто помянул добрым словом, ровно как и остальных им подобных. Народ давно перестал обращать внимание на болтунов, тешущих свое тщеславие на костях умерших. Третий месяц свирепствовала чума, и конец ей виделся только со смертью последнего горожанина, и как всегда в трудные времена невзгод и несчастий, столь щедро достающихся на долю несчастной страны, многие стали искать защиты и спасения у Бога. Многие шли еще дальше и искали самого Бога, с радостью находя Его в своем сердце. Популярными стали у горожан разговоры о Добре и Зле, о Свете и Тени, о Милосердии и Любви. Рассуждения о текучих и подвижных границах между Раем и Адом. «Если сегодня здесь Ад, – говорили они, – это значит, что ад внутри нас!»
Для многих вдруг очевидной стала истина, которую они игнорировали столь долго. Самые наблюдательные давно обращали внимание на то, что эпидемия не затрагивала детей до двенадцати лет. Менее очевидно, но очень привлекательно звучало утверждение, что чем меньше злобы и ненависти в человеке, чем меньше он проявляет агрессии, тем меньше у него шансов заразиться чумой. Вдруг что-то сдвинулось в умах людей. Они стали опасаться не только проявлять агрессию и насилие, но и простую грубость в быту старались исключить полностью. Теперь каждый человек, как занозу, носил в себе простую мысль: я – граница между светом и тенью!
Было ли это простым стечением обстоятельств и цепью случайных совпадений, или во всей этой мистике действительно заложено было рациональное звено, пусть каждый решает для себя сам, но факт неоспорим: эпидемия с того времени действительно пошла на убыль. У людей появилась надежда, которая с каждым днем перерастала в уверенность, что, заплатив смерти страшную цену, они смогли отстоять свое право на жизнь. Старая мудрость учит: «Люди не хотят жить вечно. Люди просто не хотят умирать».
Эпидемия закончилась. Чума ушла. В тот день, когда в городе не было зафиксировано ни одной смерти от болезни, выкосившей едва ли не половину его населения, над Москвой разразился небывалый по силе ливень, который даже вообразить себе доселе было трудно. Дождь стоял стеной, словно ангелы в небе продырявили огромную дыру. Потоки воды смывали с домов и тротуаров всю грязь, что налипла на них за эти ужасные месяцы. Улицы и бульвары превратились в реки, по которым бурные потоки воды несли прочь все, что должно было исчезнуть из новой жизни. Люди попрятались от стихии по домам. От могучих раскатов грома здания будто проседали вниз и дребезжали, как хрусталь в серванте. Ослепительные молнии, как вспышки старого фотоаппарата, выхватывали неверные силуэты пустынных улиц и площадей изумленного города. Словно бы ни одной живой души не осталось вдруг. Только на Красной площади, одинокий, подставив иссушенное лицо под жесткие струи дождя, самозабвенно плясал, шлепая по лужам босыми ногами, какой-то юродивый. Он вздымал руки вверх, смеялся, обнажая воспаленные беззубые десны, плакал навзрыд, хлюпая горлом, и хриплым голосом кричал небу: «Очищение!»
Спустя несколько дней горожане уже вполне освоились со своим новым положением – людей, победивших чуму. Необходимо было обустраивать свой быт и наводить порядок в городе. Как раз в это время в районе Воробьевской набережной, напротив «Лужников», прибило труп. Много их тогда плавало в реке. Мужчины из местной добровольческой милиции баграми вытащили его на песок и тут поняли, что выловили Ленина. Переглянувшись, молча они сбросили тело обратно в воду и оттолкнули его подальше от берега. Но по иронии мумия Ильича еще пару дней болталась на воде в районе Новодевичьего монастыря. Никак не хотел вождь мирового пролетариата покидать несчастный город. Потом он пропал: может, рыбы съели, может, дальше поплыл, а может, и пожалел кто, закопал в безымянной могилке. Закончилась эпоха! Опустошенная страна приходила в себя, подсчитывая убытки и размышляя, как ей жить дальше. Люди понимали, что трудности впереди еще будут, но верили: самое страшное уже позади.
Два месяца спустя, холодным дождливым ноябрьским утром, в переполненном вагоне лондонского метро на станции «Пэддингтон» появилась старуха. Она осмотрелась по сторонам и живенько направилась к огромному фиолетовому, как баклажан, негру, нагло развалившемуся сразу на двух сиденьях скамейки…
2013 г.
Последняя сказка
В Лесу царили Гнусь и Смрад. По чахлой, жухлой траве среди зловонных куч мусора, прошлогодней листвы, гнилых объедков и полуразложившихся экскрементов бродили вшивые оборванцы неопределенной наружности. Иные чересчур щепетильные личности из заезжих и доморощенных интеллигентов удивлялись:
– Это как же надо жить, чтобы все так загадить?
– А что такого? – отвечали аборигены. – Если не принюхиваться, не приглядываться и не прислушиваться, то очень даже ничего – вполне комфортно. Ведь дело не в приоритетах, а в тех, кто их расставляет! В конце концов, давно известно, что у нас свой путь, особенный, и этого нельзя не учитывать. А если кому запах не нравится, то нефиг вообще дышать…
Старый лесной клоп, вонючий, как падаль, и красный, как спелая клюква, несмотря на свой прогрессирующий маразм, прекрасно помнящий самые пикантные подробности чужого прошлого, прямо заявил:
– Говнецо – это ничего, в смысле медицины оно даже полезно! Я даже больше скажу, если вокруг все говно и сравнивать не с чем, то на вкус оно как папайя или, допустим, ананас. При старом Леснике мы дерьма много съели и только духом окрепли! Враги этого духа как огня боялись, иные впечатлительные натуры даже чувств лишались. А нам хоть бы хны! Сидели себе смирненько да тихонько смердели друг на друга. Прежние Лесники такое качество очень в нас уважали. Самые удачливые в результате больших высот могли достичь. Честно говоря, только из говна и получаются настоящие чиновники, уж я-то знаю!
Скакавший мимо молодой взъерошенный воробей досадливо щелкнул клювом по клопиному темечку:
– Утомил, дед. Из-за таких, как ты, в Лесу не продохнуть. Съесть бы тебя, да противно. Связываться не охота.
Обиженный клоп, окружив себя густым облаком зловония, язвительно ответил:
– А может, я потому так долго живу, что со мной никто связываться не хочет. А ты, дурак, чирикай – беда болтунов любит!
Клоп забрался было под сухой лист, но тут же высунулся обратно, злобно пообещав:
– Погодите, еще попомните… В нашем Лесу никто не имеет права чирикать безнаказанно! А набздеть я еще много смогу. Был бы спрос!
Воробей на минуту задумался: «А ведь и впрямь может. Хорошо – у меня крылья, а каково кроликам…»
С тем и упрыгал дальше.
Подобные разговоры с некоторых пор являлись неотъемлемой частью жизни обитателей Леса. Бузили все, даже паразиты, которым, в общем-то, и жаловаться было не на что. А мухи, сволочи, просто обнаглели. Расплодились в таком количестве, что стали сбиваться в банды мародеров-насильников и однажды даже уволокли взрослого лося на макушку ели, запихнули рогами в дупло и оставили бедолагу сутки трубить от страха на десятиметровой высоте. Хулиганы требовали от сохатого права на восемьдесят процентов его шкуры (для разведения личинок), а тот соглашался только на кончик куцего хвоста, вот пацаны ему конкретно и разъяснили, кто в Лесу хозяин!
Зайцы из регионального отделения партии экуменических персоналистов «Капустные братья» подняли вопрос об аморальности плотоядия в современных условиях, обосновывая свою позицию тем, что в конечном счете всех нас нашли в капусте! Зайцы не только подняли вопрос, но и понесли его на суд общественности, однако по дороге были съедены ею с потрохами.
– Время еще не пришло, – констатировал сей факт матерый волк, сыто рыгая и ковыряя грязным когтем в зубах.
В целом надо признать, что недоразвитость общественного сознания лесной братии с лихвой компенсировалась ее беспорядочной активностью, а всеобщая любовь к категорическим императивам и морализаторству разом превратила «нормальных» шизиков в депрессивных параноиков и социопатов.
– Пороть нас некому! – подвел общий итог безрадостных рассуждений сопливый слизняк.
– Хозяина нет, вот мы и обнаглели.
Убежденность в том, что без Лесника Лес – дикие джунгли, была почти культовой. Культовыми были и сами персоналии. Аборигены хорошо помнили, как Первый Лесник вознамерился создать Африку в отдельно взятом лесу и с этой целью содрал три шкуры с его обитателей. Впрочем, когда зимой большая часть зверья вымерла от холода, оставшимся пришлось часть вернуть, но уже только во временное пользование.
Его преемник пошел еще дальше. Окружив территорию колючей проволокой и пустив по ней ток, суровый новатор купировал птицам крылья, кошкам и собакам хвосты и уши, а всем недовольным – вместе с ушами и головы. Он выжег каждому на тощей голой заднице свое личное тавро с серийным номером, распределив Лес по просекам, а зверье – по баракам, и опять отобрал шкуры, заявив, что пора уже растить новые – африканские!
Шкуры с тех пор стали расти как-то неохотно и все больше шерстью внутрь. Но многим эксперимент понравился!
На фоне таких титанов последующие Лесники выглядели довольно бледно. Запомнились они разве что сентиментальной любовью к хоровому пению хвалебных гимнов в свою честь, нездоровой сорочьей страстью к коллекционированию всякого рода металлических побрякушек и невинным селекционным отстрелом инакопрыгающих, бегающих и летающих. Один из них, впрочем, народ лесной здорово повеселил: как что не по нему, психанет – и ну в собеседников своими башмаками швыряться, сколько он их разбросал – не сосчитать. Швыряет направо и налево и приговаривает: «Пидорасы, абстракционисты, космополиты еловые, я-то ничего, я-то смирный, вы еще Кузькину мать не видели, вот где страх-то!»
