Россия и мусульманский мир № 6 / 2015

скачать книгу бесплатно

Экономическое, техническое, военное превосходство становится основанием претензии на гегемонию, на получение законной выгоды от диктата в данном регионе, а в конечном счете в глобальном масштабе.

Философская истина, поскольку она отталкивается от абсолютных универсальных ценностей – справедливости, общего блага и категорического императива в сфере морали, – кажется совершенно нереальной, эфемерным изобретением спекулятивного интеллекта.

Сегодня мы имеем дело с ситуацией, когда определяется сущность решения философской истины как алгоритма, предполагающего правильный расчет необходимых и достаточных ресурсов, обеспечивающих превращение открытого вопроса в закрытый.

Парадокс ситуации заключается в том, что казалось бы верные расчеты ресурсов и ожидаемые успехи открывают путь к процессу нарастающего поражения, когда победа превращается в обостряющееся бремя, от которого необходимо избавляться.

Каким же образом и почему ресурсное превосходство в решении цивилизационных отношений и проблем отнимает ум у правителей народов, обрекая народы на блуждание в обстоятельствах реального бытия, в которых нет разумного пути?

Философия дает ответ на этот вопрос, который не соответствует простому и сильному прозрению теории компьютерной сложности. Это – открытая философией способность выносить суждения, мысленно принимающие во внимание способ представления каждого другого, с тем чтобы собственное суждение считалось с совокупным человеческим разумом.

Это – предпосылки правильного философского толкования здравого смысла. С точки зрения теории компьютерной сложности здравый смысл совпадает с удовлетворением собственного интереса в его максимальном выражении. Это – точка зрения победителя в конкурентной жизненной борьбе. Победитель в итоге этой борьбы забирает себе всё. С точки зрения философии такое понимание здравого смысла является признаком помешательства, то есть потери здравого смысла.

В этом контексте представляют интерес комментарии Ханны Арендт в «Лекциях по политической философии Канта» к термину «общее чувство». Термин «общее чувство» предполагал чувство, похожее на другие наши чувства – одинаковые для каждого человека. Кант же имел в виду нечто иное: дополнительное чувство – нечто вроде дополнительной ментальной способности, встраивающей нас в сообщество[8 - Ханна Арендт. Жизнь ума. – СПб.: Наука, 2013. – С. 482–483.].

«Sensus communis, – пишет Ханна Арендт, – особое человеческое чувство, поскольку от него зависит коммуникация»[9 - Ibid. – P. 483.]. Потеря коммуникации – исток поражения, а значит, утраты здравого смысла.

Что означает потеря такого здравого смысла? Согласно Канту потеря здравого смысла является признаком помешательства; вместо здравого смысла появляется логическое своемыслие (sensus privates). Логическое своемыслие – это построение видимости философской истины, представляющее реализацию частного интереса как осуществление принципов универсального разума.

Как это возможно? Это возможно в том случае, если логическое своемыслие обретает метафизическую форму. Кто придал логическому своемыслию метафизическую форму? Это сделал Фридрих Ницше.

Мартин Хайдеггер, отмечая эту роль Фридриха Ницше, считает чистым лицемерием его поношение западными философами. «Лелея свои христианские переживания, – пишет он, – мы считаем учение Ницше о воле к власти отвратительным и тут же весело летим на машине через норвежские фиорды»[10 - Мартин Хайдеггер. Гераклит. – СПб.: «Владимир Даль», 2011. – С. 138.]. Известный ученый летит из Берлина в Осло с докладом «Переживание». Его встречают на ура. «Никто не удосуживается даже мало-мальски подумать о том, что это переживание – не что иное, как чистейшее утверждение воли к власти, которая и дает возможность появиться самолету и лететь в нем»[11 - Ibid.].

Таким образом, эволюция философской мысли приводит к забвению истины бытия. «Мы пребываем в забвении бытия, – говорит Хайдеггер. – Причем таким образом, что мы волимы волей к власти как действительностью действительного, независимо от того, знаем ли мы об этом или нет, считаем ли это ужасным или не считаем. В своем историческом существовании мы пребываем как волимые в воле к власти»[12 - Ibid. – P. 139.].

Когда Хайдеггер говорит: «Мы пребываем как волимые в воле к власти», то он имеет в виду доминирующее сознание Запада, влияющее на сферу гуманитарного знания и средства массовой информации. Это – общий фактор внутренней согласованности поведения, не требующей жесткого административного контроля извне. Воля к власти это не только политическое, но и духовное состояние и в этом смысле это не гипертрофированная мысль, не выдумка, а бытие сущего, «утверждаясь на котором европейские народы вместе с американцами стали в последние столетия сущими и имеют перед собой опредмеченное сущее»[13 - Мартин Хайдеггер. Гераклит. – СПб.: «Владимир Даль», 2011. – P. 139–140.].

Воля к власти как опредмеченное сущее превращается в специфический универсум жизни, истина в котором формируется в замкнутом фундаментальными интересами ограниченном геополитическом пространстве, за пределами которого не действуют универсалии правовой и моральной истины.

Корни этого представления находятся в избрании Ницше перса Заратустры для воплощения образа царственного философа, от лица которого и провозглашается новое учение.

Как свидетельствует сестра Фридриха Ницше Элизабет Фёрстер-Ницше, «образ Заратустры грезился Фридриху с ранней юности»[14 - Элизабет Фёрстер-Ницше. «О создании “Так говорил Заратустра”» // Мартин Хайдеггер «Лекции о метафизике». ЯСК. – М., 2014. – С. 159.].

Дело в том, что Заратустра – представитель иного мира, нехристианского по своей конфессиональной сущности. Потенциально он становился алгоритмом решения философской истины сверхчеловека. Для этого в образ Заратустры следовало внести некоторую коррекцию в качестве того ноэматического ресурса, который позволял сформулировать конечную истину.

Элизабет Фёрстер – Ницше воспроизводит логику рассуждения Фридриха Ницше.

Ницше задавал вопрос: почему этот перс по-настоящему уникален в истории, являясь в то же время полной противоположностью имморализму, усматривая в борьбе добра и зла истинный движитель хода вещей. У Заратустры, считал Ницше, больше мужества, чем у всех мыслителей вместе взятых. Говорить правду и стрелять из лука – такова персидская добродетель. Способность говорить правду превращает моралиста в свою противоположность. Самоопределение морали из правдивости и превращает Заратустру в Ницше, в первого имморалиста[15 - См.: Ibid. – P. 172–173.]. Таким образом, оказывается, что алгоритм философской истины не обязательно обретает компьютерную форму. Необходимый ресурс превращения открытого философского вопроса в закрытый может заключаться в качествах великой личности.

Для Запада такая специфическая форма алгоритма была открыта две тысячи лет назад с рождением Иисуса Христа. Для Юго-Восточной Азии специфическая форма алгоритма философской истины возникает с деятельностью Будды начиная с V в. до н.э.

Ницше превращает образ Заратустры в цивилизационное первоначало, открывающее новую эпоху глобальной духовной переориентации, изменяющей внутренний мир личности, обретающей естественную свободу от абсолютных моральных постулатов. Возникает вопрос – это движение вперед от прошлого к более современному цивилизационному будущему или же это движение назад, к естественному состоянию, которое Ницше образно представлял в виде табуна прекрасных лошадей, свободно передвигающихся по степным просторам. В исторических реалиях XX в. «кони» пересели в бронемашины, в самолеты и началось их движение по жизненному пространству в грохоте артиллерийских залпов и дыму горящих городов.

Ницше поставил проблему цивилизационной переориентации как проблему правдивости, способности говорить Правду.

Ницше совершает отсыл к реалиям жизни, полагая, что из них и следует исходить, если философ опровергает тезис о «нравственном миропорядке», то он правдивее любого другого мыслителя, в том числе и основоположника христианской конфессии.

Когда Фома сказал Иисусу: Господи! не знаем, куда идешь; и как можем знать путь? Иисус сказал ему: Я есть путь и истина и жизнь[16 - Ин. 14: 5–6.].

Перед осуждением на казнь Иисус говорит Пилату: Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего[17 - Ин. 18:37.].

По Ницше получается, что Иисус не обладал достаточной смелостью, чтобы смотреть правде в глаза. В итоге Пилат, поддавшись давлению массы иудеев, взял Иисуса и велел бить его, а воины возложили на его голову венец из терна, одели в багряницу и били по ланитам говоря: радуйся, Царь Иудейский!

И хотя Пилат искал возможностей отпустить Иисуса, на котором не было никакой вины, и говорил иудеям «Царя ли вашего распну?», первосвященники отвечали: «Нет у нас царя кроме кесаря». Одержали победу лицемерие и воля к власти.

Иисус был распят на Голгофе, а Пилат поставил свою надпись на кресте: Иисус Назорей, Царь Иудейский.

Такая «правдивость» жизни одерживает победу над Истиной пути. «Правдивость» сталкивается с Истиной.

«Правдивость» – это выражение низкой действительности жизни, ее отражение в ориентациях сознания как она есть. Философская истина – это также отражение реальности, но такой реальности, которая совпадает с универсальной нравственной истиной. Одержать полную и окончательную победу над философской истиной невозможно; она даже при поражениях в реальных ситуациях, сохраняет себя и свою силу как универсальный принцип и потенциальная реальность.

Эволюция философской истины, формы ее самоопределения раскрывают направления и пути соединения представлений о реальности универсума с конечными истинами универсальной нравственности, обнажая её панорамную сущность.

Концепция алгоритма философской истины, опирающаяся на возможности только сетевого ресурса, не затрагивает ключевого условия совпадения фактической и моральной истин. В этом заключается её фундаментальная ущербность: она открывает возможность считать адекватной информацию без истины.

Следует заметить, что отчасти сама эволюция философской истины может подводить к такому заключению. На самом деле, для того чтобы получить адекватное представление о сущности Бытия, философ должен был оставить мир явлений как вводящих в заблуждение. Увидеть то, что находится за явлениями, это значит разгадать тайну источника игры теней, которую, согласно Платону, видит человек и принимает за истину.

Ученый, как и философ, не только описывает лежащие на поверхности явления окружающей действительности, но и проникает в их внутренний механизм, в клеточное строение и генетический код живых организмов. Но какая картина ему открывается при этом? Вместо прекрасной тропической птицы с удивительным оперением и уникальным пением он начинает видеть какую-то серую абстрактную картину точек, кривых линий, движение жидких масс. Но считается при этом, что он проникает в истину сущности жизни.

Как ведет себя, на что ориентируется молодой человек, который влюбляется в свою будущую спутницу жизни? Это – чудо красоты её тела, выражение её глаз, звучание её голоса. Но если взглянуть на это тело с позиций анатомии, проникающей во внутреннюю сущность тела, то взгляд молодого человека может замереть от увиденной истины функционирования внутренних органов.

На этот аспект проблемы обратила внимание Ханна Арендт, которая писала: «Первенство явления – это факт повседневной жизни, который ни ученый, ни философ не в состоянии обойти… Против этих непоколебимых убеждений здравого смысла выступает вековое теоретическое превосходство Бытия и Истины над простым явлением, т.е. превосходство почвы, которая не выходит на поверхность явления»[18 - Ханна Арендт. Жизнь ума. – СПб.: Наука, 2013. – С. 30–31.].

Философская традиция, полагает Ханна Арендт, трансформировала почву в причину, которая имеет более высокий ранг нежели следствие. И это, считает Ханна Арендт, одно из самых давних и самых стойких среди метафизических заблуждений. «Оказалось, что ни один человек не может жить среди “причин” или на нормальном человеческом языке дать исчерпывающий отчет о Бытии, чья истина может быть научным образом доказана в лаборатории и проведена на практике в реальном мире при помощи техники»[19 - Ibid. – P. 31–32.].

Таким образом, истина повседневной жизни начинает «расходиться» с научной интерпретацией действительности. В контексте информационного общества проблема затронула бытие самого человека: что считать его сущностной истиной? Тот образ самого себя, который он «слепил» из обстоятельств своей жизни и «выложил» в сеть для всеобщего обозрения, или те его свойства, которые открываются в его медицинской карте и в служебных характеристиках, или же в откликах окружающих его родственников, соседей и сослуживцев? В каждом случае человек так видится самому себе или видится своему окружению. Эти видимости могут быть миражами, которые быстро рассеиваются или подобно движению солнца, его восходу утром и закату вечером, устоят против любого объема научной информации. «Это тот способ, каким явления Солнца и Земли неизбежно видятся всякому привязанному к земле созданию, которое не в силах изменить свое обиталище»[20 - Ibid. – P. 44.].

Но как же человек будет видеть цивилизационную истину, находясь внутри действующих информационных систем? Не встает ли вообще проблема формирования информационного универсума без истины?

Всемирно-исторические конфессии приучают человека к восприятию божественного как порождающего явления жизни и судьбы людей, не являясь перед ними в своей подлинной сущности.

В информационном обществе возникает цивилизационная ситуация, при которой создатели информационных систем и программ определяют явления информационного общества и в известном смысле судьбы людей. Они остаются при этом невидимыми. Если информационный демиург формирует окружающий людей смысловой мир в соответствии со своей волей