скачать книгу бесплатно
Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России
Коллектив авторов
Михаил Велижев
Тимур Атнашев
Татьяна Вайзер
Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»
Вопреки сложившимся представлениям, гласность и свободная полемика в отечественной истории последних двух столетий встречаются чаще, чем публичная немота, репрессии или пропаганда. Более того, гласность и публичность не раз становились триггерами серьезных реформ сверху. В то же время оптимистические ожидания от расширения сферы открытой общественной дискуссии чаще всего не оправдывались. Справедлив ли в таком случае вывод, что ставка на гласность в России обречена на поражение? Задача авторов книги – с опорой на теорию публичной сферы и публичности (Хабермас, Арендт, Фрейзер, Хархордин, Юрчак и др.) показать, как часто и по-разному в течение 200 лет в России сочетались гласность, глухота к политической речи и репрессии. Сборник включает в себя более двадцати исследований, позволяющих реконструировать богатую историю трансформации режимов публичности в дореволюционной, советской и постсоветской России. Анализируя разные формы публичности – от имперского двора до художественных выставок и дебатов в социальных сетях – авторы стремятся объяснить, почему в одни исторические периоды обращенные к обществу высказывания имеют значительный резонанс и способны определять ход событий, а в другие – оставляют аудиторию равнодушной и жестко подавляются властями.
Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России. Сборник статей
Тимур Атнашев[1 - Исследование осуществлено в рамках подготовки НИР РАНХиГС «Политическая философия публичной сферы: субъекты и режимы коммуникации» в 2020 году.], Михаил Велижев[2 - Исследование осуществлено в рамках Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2021 году.], Татьяна Вайзер
Двести лет опыта
От буржуазной публичной сферы к российским режимам публичности
Вопреки сложившимся представлениям, гласность и свободная полемика в публичной сфере в отечественной истории последних двух столетий встречаются чаще, чем публичная немота, репрессии или пропаганда[3 - Здесь и далее мы неоднократно обращаемся к и полемизируем с отдельными статьями и общей повесткой сборника: «Синдром публичной немоты». История и современные практики публичных дебатов в России / под ред. Н. Б. Вахтина, Б. М. Фирсова. М.: Новое литературное обозрение, 2017.]. Более того, гласность и публичность регулярно становились основой для серьезных реформ сверху, порождая большие надежды на перемены со стороны высшего руководства и образованной общественности. Так, оптимистические ожидания скорых плодов, которые принесут открытые дискуссии в 1860 году, когда метод стенографии был впервые использован в Петербургском университете для записи диспута о происхождении Руси между Михаилом Погодиным и Николаем Костомаровым (см. статью Стивена Ловелла в настоящем сборнике), в определенном смысле напоминают настроения 1988 года, когда по решению генерального секретаря ЦК КПСС и части его соратников по Политбюро «очернение истории» перестало быть поводом для цензуры. Впрочем, важно подчеркнуть, что зачастую оптимистические ожидания от расширения сферы свободной полемики не оправдывались[4 - О том, как быстро оптимистические ожидания, связанные с гласностью и демократизацией, сменялись ощущением тупика, в частности свидетельствуют названия сборников публицистических статей во влиятельной серии «Перестройка: гласность, демократия, социализм». Серия выходила с 1988 года, и титулы сборников отражали настроение издателей («Иного не дано», «Через тернии», «Пульс реформ»). Одна из последних книг, вышедшая в 1991 году, называлась «Погружение в трясину»: Погружение в трясину: сборник / под ред. Т. А. Ноткиной. М.: Прогресс, 1991.].
Гласность в обсуждении и принятии решений за более чем двести лет настойчивых попыток ее освоения социумом, по общему мнению, не стала частью политических институтов в современной России[5 - В качестве примера взвешенной и обоснованной интерпретации такого типа мы можем привести сборник «Публичная политика в России», подготовленный Горбачев-Фондом совместно с Университетом Калгари в 2005 году. В теоретической статье, открывающей книгу, Ю. Красин ставил вопрос об угрозе дальнейшего неуклонного «сжатия [публичной сферы] подобно шагреневой коже, освобождающей пространство для автократической политики». Ключевую проблему современной России Красин обозначил следующим образом: как воссоздать государство, не усиливая авторитаризм? Заключительный диагноз скорее пессимистичен: «Публичная сфера современного российского общества пока находится в начальной стадии становления. Она не консолидирована на общенациональном уровне, разделена на слабо связанные между собой звенья. Она деформирована под прессом корпоративных интересов государственной бюрократии и олигархического капитала и ее собственное влияние на государственную политику весьма ограничено». См.: Красин Ю. Публичная сфера и публичная политика в российском измерении // Публичная политика в России. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005. С. 15–32. Ср.: «…В результате политических реформ, проводившихся под лозунгом укрепления государства, произошла трансформация партии?нои? и избирательнои? систем, усилилась зависимость парламента от исполнительнои? власти… результатом предпринятых мер стало сокращение числа площадок, на которых могут публично обсуждаться и оспариваться альтернативные политические проекты» (Малинова О. Изменение институциональных условии? производства и конкуренции политических идеи? в России: от 1990?х к 2010?м // Публичная сфера: Теория, методология, кеи?с стади / под ред. Е. Ярскои?-Смирновои?, П. Романова. М.: ООО «Вариант», ЦСПГИ, 2013. С. 65).], а стенограммы, которые сначала казались технологией гласности и свободы, через шестьдесят лет использовались на допросах политических противников. Роспуск трех из четырех Государственных дум в начале ХХ века, расстрел Верховного Совета России в 1993 году и известное апокрифическое высказывание спикера Государственной думы в середине 2000?х годов о том, что «парламент не место для дискуссий», ставшее знаком заката конкурентной публичной политики и снижения значимости публичных дебатов[6 - Сам Б. Грызлов не произносил этой фразы, но более пространно высказался в сходном смысле. Емкая формулировка была приписана ему журналистами и получила широкое хождение, как представляется, в силу того, что сигнализировала о снижении уровня полемики и конкуренции в парламенте Российской Федерации. Мы благодарны Олегу Никишкину за комментарии к тексту статьи в целом и за внимание к этому моменту в частности.], делают вопрос о практиках публичной сферы и делиберации в современной российской истории еще более острым. Мы хотели бы способствовать не просто возрождению этих прежде не сбывавшихся надежд (или смиренному согласию с тезисом о необходимости оставить всякую надежду), но процессу профессиональной и общественной рефлексии исторического опыта публичности.
Статьи сборника основаны на анализе сюжетов из прошлого и настоящего российской публичной сферы. В центре внимания исследований – работающие практики и режимы публичности за последние двести лет. Во введении мы хотим обсудить общие для сборника методологические вопросы изучения публичности, политической философии и историографии. Вопрос о переходе от формирования совместного символического опыта, публичных дебатов и мнений к работающим институтам политической власти задает горизонт, но не предмет настоящего исследования. Предметом являются режимы и эффекты публичности.
В первой части статьи мы сделаем краткий обзор классических философских текстов и подходов к исследованию публичной сферы. Мы хотим обратить особое внимание на близость нормативной политической философии с одной стороны и социально-исторических исследований с другой. Для этого мы, по необходимости избирательно, обратимся к классическим работам Иммануила Канта, Ханны Арендт; кроме того, специальный акцент будет сделан на трудах Юргена Хабермаса, а также его полемике с оппонентами и последователями, среди которых мы выделим работы Оскара Негта, Александра Клюге и Нэнси Фрейзер.
Во второй части мы хотим обсудить новую методологическую повестку, общую для исследований по отечественной истории и современности, включенных в сборник. Речь пойдет о классических подходах к изучению публичности и об их обогащении за счет интеграции с влиятельными методами изучения политических языков и дискурс-анализа. Сочетание двух перспектив поможет четче очертить смысловые контуры термина «режим публичности». Как представляется, локальные режимы публичности являются важной частью исторического и политического контекста, в котором мы можем лучше понимать как значение, так и значимость конкретных публичных высказываний.
Мы можем отметить как циклический характер, так и высокую частоту изменений и удивительное разнообразие режимов публичности в российской истории Нового и Новейшего времени, в том числе сосуществовавших в одну эпоху. В ряде исследований анализ резких изменений режима коммуникаций оказывается ключом для понимания статуса и значения классических политических текстов, созданных и опубликованных в двух разных режимах публичности. В целом мы возвращаемся к подходу раннего Хабермаса, когда комплексное историческое исследование давало основание для политико-философских аргументов.
Наконец, мы попробуем ответить на следующие вопросы. В какой мере отечественные социальные практики свидетельствуют о структурном несовершенстве российской публичной сферы? Какой вывод может сделать политический философ или политическое сообщество, исходя из анализа исторической неустойчивости практик публичного обсуждения в России? Наш главный полемический тезис связан с рефлексией исторического и современного опыта публичности в актуальной политической философии. Мы предлагаем три политических вывода, философскую обоснованность которых отечественным историческим опытом последних двухсот лет было бы важно признать:
1) необходимо делать ставку на делиберативные институты для решения максимально широкого круга вопросов и с подозрением относиться к ограничениям на их использование;
2) важно опираться на современные или проверенные опытом старые практики, а также взращивать, культивировать делиберативные институты, стимулировать развитие различных форм и масштабов обсуждений, в том числе в связи с принятием обязывающих управленческих решений;
3) лучше ограничивать использование делиберативных институтов тем периметром, внутри которого у политиков, элит и граждан уже есть навыки совместного принятия решений.
Одна из главных задач сборника заключается в том, чтобы показать заинтересованному читателю фундированность каждого из трех ответов. Предпочтение одной из трех стратегий в ущерб двум другим игнорирует значимую часть нашего исторического и современного опыта.
На первый взгляд, исторический анализ должен подвести нас к мысли, что делиберативные институты способны функционировать в России лишь при определенных условиях, обеспечение которых является излишне оптимистическим, а возможно, даже нереалистичным ожиданием. Впрочем, мы убеждены, что специфическая историософская логика – «в России всегда (или часто) было так, следовательно, это правильно и так будет всегда в будущем», – при которой прошлое в значительной мере предопределяет будущее, является порочной и в научном, и в общественном смысле. Так, даже неудачный опыт построения делиберативных институтов является позитивным – как любой политический опыт при условии его рефлексии и усвоения. Наша цель – интерпретировать «моменты гласности» в отечественной истории с учетом их локальных ограничений и показать, что они также были частью нашего политического прошлого. В этой перспективе прошлое мы рассматриваем не как единую и непротиворечивую матрицу для конструирования политического или идеологического дискурса в настоящем и будущем, но как репертуар практик и возможных политических решений, несводимых к одному знаменателю. Прошлое выступает здесь не источником легитимации какого-то конкретного политического решения или института, а триггером, провоцирующим рефлексию о принципиально разных способах построения национального политического нарратива и обсуждения решений в современном контексте. Впрочем, не будем лукавить: принципиальная ставка на практики делиберации является нашей собственной нормативной политической повесткой, обусловленной не только рефлексией над историческим опытом, но и (связанным с ним, но самостоятельным) политико-философским убеждением. Как кажется, именно сочетание этих двух принципов позволит нам предложить подход, внутри которого исторические исследования обретут смысл как политико-философские высказывания. В этом смысле несовершенство и динамизм публичной сферы становятся исторической нормой.
I. Современная политическая философия и историография публичности: вокруг Хабермаса
Наиболее влиятельные произведения о публичности были написаны на немецком и английском языках тремя германскими философами, жившими в разное время, – И. Кантом, Х. Арендт и Ю. Хабермасом. Предварительно выделив общее нормативное ядро политической философии публичности, мы затем покажем оригинальность и специфику основополагающей работы Хабермаса «Структурная трансформация публичной сферы» (1962)[7 - Habermas J. Strukturwandel der ?ffentlichkeit. Untersuchungen zu einer Kategorie der b?rgerlichen Gesellschaft. Berlin: Neuwied, 1962.]. На этой основе мы сможем представить последующую полемику и направления эмпирических исследований, которые стимулировала эта книга, а также обрисовать дальнейшую интеллектуальную эволюцию Хабермаса, «самого влиятельного публичного интеллектуала Европы»[8 - Так характеризует Юргена Хабермаса в связи с его девяностолетним юбилеем одно из известных книжных обозрений в США, в частности описывая, как три тысячи американских ученых в течение пятнадцати минут аплодировали после лекции немецкого мыслителя об интеллектуальных истоках собственной философии в текстах Канта, Гегеля и Маркса (2019). См.: Mendieta E. The Unfinished Project of the Enlightenment: J?rgen Habermas at 90 // Los Angeles Review of Books. 11.08.2019. https://lareviewofbooks.org/article/unfinished-project-enlightenment-jurgen-habermas-90/. См. также два недавних сборника на немецком и английском языках, включающие работы более сорока авторов и содержащие более восьмисот страниц текста каждый. Они посвящены глобальному влиянию работ Хабермаса и его ключевых понятий: Habermas global: Wirkungsgeschichte eines Werks / hrsg. L. Corchia, S. M?ller-Doohm, W. Outhwaite. Frankfurt am Main, 2019; The Cambridge Habermas Lexicon / ed. by A. Allen, E. Mendieta. Cambridge: Cambridge University Press, 2019.], как теоретика публичной коммуникации. При этом мы вынужденно не включаем в обзор ряд работ ведущих исследователей публичности, которые оказали, с нашей точки зрения, меньшее влияние и в плане рецепции оказались менее плодотворными, чем реконструируемая нами линия, что, конечно, не лишает альтернативные подходы ценности[9 - В частности, речь не пойдет о работах и подходах М. Фуко, П. Бурдье, Э. Лаклау, И. Гофмана, Р. Сеннета и др. См.: Sennett R. The Fall of Public Man. New York: W. W. Norton & Company, 1974; Eliasoph N. Political Culture and the Presentation of a Political Self: A Study of the Public Sphere in the Spirit of Erving Goffman // Theory and Society. 1990. Vol. 19. № 4. P. 465–494; Laclau E., Mouffe Ch. Hegemony and Socialist Strategy. London: Verso, 1985; Villa D. Postmodernism and the Public Sphere // The American Political Science Review. 1992. Vol. 86. № 3. P. 712–721. См. также краткий разбор альтернативных подходов к публичности: Диденко М. Концептуализация публичности: Основные подходы // Соцiальнi вимiри суспiльства. 2008. № 11. С. 52–62.].
Современный интерес к публичной сфере отражает фундаментальный аспект самоописания и нормативных представлений ведущих мыслителей послевоенных западных государств о политических режимах. Политическая философия Канта остается одним из канонических источников континентальной европейской традиции, для которой фундаментальными представляются несколько тезисов из текста «Ответ на вопрос: что такое просвещение?» (1784)[10 - Кант И. Ответ на вопрос: что такое просвещение? / пер. с нем. Ц. Г. Арзаканьяна // Кант И. Сочинения в шести томах. Т. 6. М.: Мысль, 1966. С. 27–35.]. Во-первых, каждый человек по природе способен к самостоятельным суждениям, не ссылаясь на авторитеты и традицию, что делает его ответственным за себя, а общество – способным к трансформации[11 - Анализ этого «коперниканского переворота» в политической философии Канта см.: Герлах Г.-М. Кант и Берлинское просвещение // Кантовский сборник. 2010. № 4 (34). С. 13–21.]; во-вторых, гласное обсуждение приводит разумных людей к согласию (пусть и не всех); в-третьих, любые законы должны приниматься в соответствии с таким согласием. Из тройного утверждения автономии разумного человека прямо следует и обратное: необходимость добровольно подчиняться законным приказаниям и правилам. Несколько раз ссылаясь на мудрость и уникальные качества абсолютного монарха (Фридриха Великого), на деле придерживавшегося последовательной политики веротерпимости и свободы слова, Кант проходит строго по границе между лестью подданного и самостоятельным суждением свободного гражданина:
Однако в своем образе мыслеи? глава государства, способствующии? просвещению в делах религии, идет еще дальше; он понимает, что даже в отношении своего законодательства нет никакои? опасности позволить подданным публично пользоваться своим разумом и открыто излагать свои мысли относительно лучшего составления законодательства и откровенно критиковать уже существующее законодательство; мы располагаем таким блистательным примером, и в этом отношении ни один монарх не превосходил того, кого мы почитаем в настоящее время[12 - Кант И. Ответ на вопрос: что такое просвещение? С. 34.].
Мыслитель комплиментарно пишет об абсолютном монархе (по семейной традиции считавшем себя главным слугой общего государственного интереса в Пруссии), который старался самостоятельно рассматривать и принимать буквально все законы и решения, никому не доверяя собственные полномочия[13 - О личном стиле и системе управления Фридриха Великого см.: Spicer M. W. Public Administration under «Enlightened Despotism» in Prussia: An Examination of Frederick the Great’s Administrative Practice // Administrative Theory & Praxis. 1998. Vol. 20. № 1. P. 23–31; Dorn W. L. The Prussian Bureaucracy in the Eighteenth Century // Political Science Quarterly. 1931. Vol. 46. № 3. P. 403–423; Dorn W. L. The Prussian Bureaucracy in the Eighteenth Century II // Political Science Quarterly. 1932. Vol. 47. № 1. P. 75–94; Dorn W. L. The Prussian Bureaucracy in the Eighteenth Century III // Political Science Quarterly. 1932. Vol. 47. № 2. P. 259–273.]. Право свободно высказывать мнения и право принимать законы в Пруссии «эпохи Фридриха» были строго разделены, о чем упоминает и сам Кант. Более того, он добавляет, что уверенности монарху, готовому спокойно слушать критику, парадоксальным образом придает «хорошо дисциплинированная и многочисленная армия». Как же, по Канту, в абсолютистской Пруссии устранялся разрыв между властью одного принимать решения и критическим мнением образованных людей, явно лишенных такого права? За счет сослагательного наклонения, предполагавшего добровольное и добродетельное подчинение суверена разумному мнению общества без передачи юридических полномочий: «Критерии? всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя такои? закон»[14 - Кант И. Ответ на вопрос: что такое просвещение? С. 31.] (курсив наш. – Т. А., М. В., Т. В.).
Для нас здесь важна сама сложность перехода от свободной критики и дискуссии к законодательной деятельности или переход от гласного обсуждения к юридически обязывающему принятию политических решений. Одному добродетельному просвещенному человеку с небольшим негласным комитетом прийти к консенсусу кажется легче, чем множеству необразованных людей, которым нужно достичь согласия в гласном споре[15 - О дискуссиях вокруг этого тезиса во Франции XVIII века см.: Шартье Р. Культурные истоки Французской революции / пер. с фр. О. Э. Гринберг. М.: Искусство, 2001. С. 38–45.]. Великий философ считал, что, пока разум большинства становится совершеннолетним, добродетели и интеллекта великого монарха вполне достаточно, чтобы сделать законы Пруссии разумными без парламента. Между тем переход к совершеннолетию личного и коллективного ума совершается постепенно и требует многократных упражнений. Поскольку в течение пяти лет великий житель Кёнигсберга был подданным Елизаветы Петровны, мы можем утверждать, что эти тезисы в какой-то степени являются и частью российского интеллектуального наследия.
Во многом опираясь на философские постулаты Канта, Арендт и Хабермас в конце 1950?х – начале 1960?х годов указали на важность полемики и совместного рационального обсуждения политических вопросов как публичного действия, открытого всем участникам. Арендт исходно писала о public realm («публичное пространство»), Хабермас сделал центральным для политической философии понятие ?ffentlichkeit («публичность, публичная сфера»), которое к тому времени уже прочно вошло в академический оборот в Германии и стало объектом описания более чем в сотне исследований в нескольких дисциплинарных полях. В течение последующих шестидесяти лет (а в англоязычной науке – с момента первого перевода книги в 1989 году) в академической литературе сформировалось устойчивое семантическое ядро из нескольких однокоренных и часто взаимозаменяемых словосочетаний: public sphere, public space, public realm, publicity, publicness, public opinion, а также связанных с ними понятий: republican, republic, critique, communication, communicative, deliberative, participatory, argumentative.
Главный тезис делиберативного поворота в политической философии ХХ века заключается в том, что в основе справедливого политического режима лежит участие граждан в свободном обсуждении конкретных решений и порядка в целом[16 - См.: Deliberative Democracy, Essays on Reason and Politics / ed. by J. Bohman, W. Rehg. Cambridge, MA: MIT Press, 1997; Deliberation and Democracy: Innovative Processes and Institutions / ed. by S. A. Coleman, A. Przbylska, Y. Sintomer. New York: Peter Lang, 2015.]. Арендт и Хабермас развивали классическую политическую философию, прежде всего античную республиканскую традицию и идеи Просвещения, и одновременно осмысляли новую реальность массовых политических коммуникаций первой половины ХХ века в Западной Европе и США. Контраст между нормами ушедшего «золотого века» (для Арендт это были Афины IV века до н. э., для Хабермаса – Великобритания, Франция, Германия в XVIII–XIX веках), предполагавшими равноправную речь и полемику, и новой практикой массовых политических режимов 1930–1960?х годов, включая растущую роль пропаганды в тоталитарных и авторитарных режимах и коммерческой рекламы в культуре демократических стран, задал исходно критическую и отчасти пессимистическую перспективу описания исторического упадка публичной сферы в современных им обществах. Однако последующее развитие западных демократий, эволюция мысли и рецепция идей Арендт и Хабермаса скорее указывают на практический потенциал этой гуманистической идеологии. Обе версии философии общественного пространства, опиравшиеся на исторические образцы, располагали диалектическими ресурсами для того, чтобы частично опровергнуть пессимистическое суждение об упадке публичной сферы в XX веке и по-своему возобновить незавершенный проект и процесс Просвещения[17 - См. в особенности: Habermas J. The Philosophical Discourse of Modernity. Twelve Lectures. Cambridge, MA: MIT Press, 1987; Habermas J. Modernity: The Unfinished Project // Habermas and the Unfinished Project of Modernity / ed. by M. Passerin d’ Entreves, Sh. Benhabib. Cambridge, MA: MIT Press, 1997. P. 38–58.].
В рамках теорий публичной сферы речь идет об оригинальном осмыслении самоуправления и автономии как высшего политического принципа[18 - Это один из центральных моментов в интерпретации философии Хабермаса Джеймсом Талли. Талли использует понятия self-determination, self-organization и self-constitution. См.: Tully J. On the Global Multiplicity of Public Spheres: The Democratic Transformation of the Public Sphere? // Beyond Habermas: Democracy, Knowledge and the Public Sphere / ed. by C. J. Emden, D. Midgley. New York: Berghahn Books, 2012. P. 169–204.]. Согласно Дж. Талли, самоуправление интерпретируется как равноправное и рациональное обсуждение решений сообществом, в котором может принять участие каждый, кого они касаются. В процессе дебатирования аргументы имеют вес, независимый от статуса и места собеседника в иерархии[19 - В этом контексте необходимо упомянуть влиятельную теорию демократии А. де Токвиля, сформулированную в 1830?е годы. Подобно Канту с его моделью rеpublique des lettres, Токвиль описывал и интерпретировал республику Соединенных Штатов Америки как государство, основанное на делиберативных практиках: «Под республиканской формой правления в Соединенных Штатах понимается размеренное и спокойное развитие общества. Это общественное устройство представляет собой хорошо отрегулированный механизм, поистине созданный по воле просвещенного народа. Эта форма правления стремится к примирению противоречий, принимаемые ею решения долго обдумываются, неторопливо обсуждаются и мудро выполняются» (Токвиль А., де. Демократия в Америке / пер. с фр. Е. Орловой. М.: Весь Мир, 2000. Кн. 1. Ч. 2. С. 285). Отличие концепции Токвиля от идей Канта состоит в том, что Токвиль не мыслил гражданина как индивида, одновременно живущего в двух совершенно разных пространствах, требующих принципиально иного общественного поведения. Американский гражданин не должен в частной сфере слепо подчиняться приказам, а в публичной свободно пользоваться разумом. Согласно Токвилю, практика публичного обсуждения политических вопросов и есть то поле, в котором реализуют себя разум и нравы народа.]. Власть нового типа возникает и воссоздается в ходе рациональной и критической дискуссии, а не опирается на авторитет, харизму, сделку или угрозу насилия. В идеале каждый гражданин подчиняется только такому решению, в свободном обсуждении которого он принял участие совместно с другими членами социума. Для этого любому, кого затрагивает решение, должен быть обеспечен открытый доступ к участию в дискуссии. Коллективный суверенитет выражается не в сумме воль, не в фигуре вождя, не в манифестации предустановленного единодушия и даже не в выборе представителей, но через обсуждение и полемику, в которой формируется совместный проект.
Арендт в большей степени подчеркивает различия между позициями участников спора и важность ценностного плюрализма для публичного пространства. Публичная сфера Арендт предполагает открытое состязание равных граждан, чьи позиции принципиально несхожи друг с другом, а консенсус достигается путем свободного и непосредственного обсуждения face-to-face, которое становится жестом, поступком, «политической деятельностью par excellence»[20 - Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни / пер. с нем. и англ. В. Бибихина. М.: Ад Маргинем Пресс, 2017. С. 19.]: «Действие (поступок) единственная деятельность в vita activa, развертывающаяся без посредничества материи, материалов и вещей прямо между людьми. Основное отвечающее ему условие – это факт множественности, а именно то обстоятельство, что не один единственный человек, а многие люди живут на Земле и населяют мир»[21 - Там же. С. 17.]. Человек как социальное существо, таким образом, по природе своей обречен на политическое бытие: «…не один единственный человек, а многие люди живут на Земле и населяют мир. Правда, во всех своих аспектах человеческая обусловленность имеет политическую сторону, однако обусловленность множественностью стоит к тому факту, что среди людей существует такая вещь, как политика, опять же в каком-то исключительном отношении; она не только conditio sine qua non, но и conditio per quam»[22 - Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни. С. 17. О Х. Арендт и ее концепции публичной сферы см. также: Hannah Arendt and the Boundaries of the Public Sphere // Russian Sociological Review. 2018. Vol. 17. № 4 / ed. by A. Salikov, G. Yudin. https://sociologica.hse.ru/2018–17–4.html.]. Последнее обстоятельство принципиально, поскольку именно дискуссию разных по взглядам индивидов Арендт предлагала противопоставить эгалитаристским тенденциям современного ей массового общества.
Ранний Хабермас, отталкиваясь от идей Арендт, делает больший акцент на достижении согласия или консенсуса в отношении общего блага, впрочем, также признавая важность различий и центральную роль живого обмена аргументами[23 - См. анализ различий между концепциями двух мыслителей: Benhabib Sh. The Embattled Public Sphere: Hannah Arendt, J?rgen Habermas and Beyond // Theoria: A Journal of Social and Political Theory. 1997. Vol. 90. P. 1–24; Salikov A. Hannah Arendt, J?rgen Habermas, and Rethinking the Public Sphere in the Age of Social Media // Russian Sociological Review. 2018. Vol. 17. № 4. P. 88–102. https://sociologica.hse.ru/en/2018–17–4/230082320.html.]. Развивая доводы о самостоятельности суждения и значимости обсуждения, оба автора подчеркивали, что коллективная воля формируется только в ходе дебатов. В отличие от более осторожного Канта, Арендт и Хабермас утверждали, что личная безопасность, разумные законы, правовой порядок и даже молчаливое согласие граждан на определенный политический режим, как это было в абсолютистской Пруссии, недостаточны для политической свободы сообщества. Речь шла о стратегической полемике с либеральной и электоральной (плебисцитарной) моделями представительной демократии, которые в ХХ веке успешно претендовали на нормативную гегемонию в истолковании западного образа правления.
Следуя кантианской традиции, важно сделать следующий шаг, связывающий публичную сферу, делиберацию и право. Справедливые законы свободного общества могут быть основаны только на их открытом и рациональном обсуждении[24 - См., например, обзор теории права Хабермаса на русском языке: Архипов С. И. Дискурсивная теория права и демократии Ю. Хабермаса // Российский юридический журнал. 2016. № 3. С. 5–13.]. По результатам содержательной дискуссии граждане самостоятельно и вне принуждения принимают совместное решение. Дисциплины (общей веры в важность права и правил), просвещенного монарха, всеобщего голосования и даже честно посчитанной суммы исходных мнений недостаточно. Легитимность правовой нормы основана на полемической и совместной процедуре ее утверждения. Только рациональное совместное обсуждение гражданами и их представителями может быть источником права. Так созданный политический порядок полностью легитимен и делает граждан хозяевами своей судьбы, т. е. свободным сообществом или республикой. При этом Кант скорее подспудно ставит вопрос об условиях распространения специфических норм и практик рациональной дискуссии в республике ученых на общество в целом, используя метафору взросления. У Хабермаса же одним из самых важных оказывается вопрос о «материальных» и социальных условиях полноценного рационального обсуждения.
Таким образом, в текстах Канта, Арендт и Хабермаса, осмысляющих важность публичности как высшей нормы западной политической философии и практики, мы можем выделить несколько общих для этой линии аргументов:
• индивидуальная способность граждан к разумному суждению;
• разнообразие позиций и соревнование участников как ценность, а не помеха эффективному управлению;
• совместное обсуждение как процесс формирования, трансформации и интеграции политических предпочтений;
• открытость публичной коммуникации для всех граждан;
• публичное обсуждение как модель и источник права;
• важность определенной общности социальной позиции и культурного кода, необходимого для обсуждения;
• публичное дебатирование как основа легитимности современных демократических режимов (отчасти в противовес простому голосованию за своих представителей в органах власти).
Ниже мы подробнее рассмотрим эволюцию и рецепцию взглядов Хабермаса. Сотни работ самого известного представителя второго поколения Франкфуртской школы и тысячи исследований, посвященных обсуждению, критике, обоснованию и проверке его аргументов во многом определили развитие политической философии и историографии публичности в ХХ и XXI веках[25 - Среди обзоров социологии и теории Хабермаса на русском языке мы можем выделить: Вахштаи?н В. С., Ваи?зер Т. В. Сообщества и коммуникация: Трансформация социальных механизмов формирования солидарности. М.: РАНХиГС, 2016. ftp://w82.ranepa.ru/rnp/wpaper/1668.pdf; Вербилович О. Е. Теория коммуникативного деи?ствия: Ключевые категории и познавательныи? потенциал // Публичная сфера: Теория, методология, кеи?с стади. С. 35–52; Косенко Д. В. Рационализация политической власти демократических обществ в теории коммуникативного действия Юргена Хабермаса // Вестник РУДН. Серия: Политология. 2013. № 4. С. 98–105; Бусова Н. А. Юрген Хабермас о становлении коммуникативного деи?ствия // Вопросы философии. 2006. № 10. С. 153–166.].
Для понимания смысла ранних работ Хабермаса важно помнить о специфическом политическом контексте ФРГ конца 1950?х – начала 1960?х годов, в котором молодой ученый стал заметной фигурой во многом благодаря острым публицистическим колонкам в прессе. Как известно, Хабермас не смог защитить свою докторскую диссертацию (Habilitation) в Институте социальных исследований во Франкфурте, где до этого работал научным ассистентом. Причиной стало сильное недовольство основателя Института Макса Хоркхаймера слишком радикальной марксистской повесткой молодого мыслителя. Хабермас был вынужден сменить научного руководителя, Теодора Адорно (директора Института и близкого соратника Хоркхаймера), и защитить диссертацию, опубликованную затем в качестве монографии «Структурная трансформация публичного пространства», под руководством другого видного социального философа и юриста Вольфганга Абендрота. Абендрот во время войны дезертировал и участвовал в движении антифашистского сопротивления в Греции на стороне коммунистов. После войны он стал активным сторонником неомарксистского истолкования немецкой конституции в духе радикального социального государства. Речь шла о революционной, но мирной политической программе последовательного ограничения рынка и постепенного обобществления экономики – сотрудники и рабочие должны были стать соуправляющими своих предприятий. Для наглядности мы хотели бы, несколько схематично, обозначить позицию молодого Хабермаса в современном ему политическом спектре по трем критериям: экономическая модель, политический режим, правовой режим.
Абендрот и его ученик Хабермас располагались почти на самом краю левого фланга немецкого политического спектра. По словам самого мыслителя, через пятьдесят лет сохранившего уважение и пиетет к придерживавшемуся радикальных взглядов учителю, речь шла о «безоговорочной солидарности с достижениями демократического правового государства, однако без отказа от радикальных реформистских целей, предусматривавших еще долгий путь вперед от достигнутого»[26 - Habermas J. Ein avantgardischer Sp?rsinn f?r Relevanzen. Was den Intellektuellen auszeichnet // Bl?tter f?r deutsche und internationale Politik. 2006. № 5. S. 550–557; рус. перевод К. Левинсона см: Хабермас Ю. Первым почуять важное. Что отличает интеллектуала // Неприкосновенный запас. 2006. № 3 (47). С. 5–13. https://magazines.gorky.media/nz/2006/3/pervym-pochuyat-vazhnoe.html.]. В публичной полемике о конституции он противостоял влиятельным правым юристам, ученикам Карла Шмитта (в частности, Эрнсту Фотстофу), утверждавшим незыблемость и автономию рынка и понимавшим «социальный» характер конституции только как гарантию минимальных экономических прав граждан, а не как выражение намерения законодателя в будущем обобществить экономику[27 - Specter M. G. Habermas: An Intellectual Biography. Cambridge: Cambridge University Press, 2010. P. 32–33.]. Одновременно Хабермас противостоял как основателям Франкфуртской школы, отказавшимся от позитивной политической повестки в пользу общественной критики и личной эмансипации (отсутствие позитивных оснований для политической программы служило для многих левых активистов свидетельством тупика или сдачи позиций), так и прагматическому центризму СПД, которая искала кейнсианский третий путь между плановым социализмом и свободным рынком, потеряв установку на критику и социальную эмансипацию. Однако для международного коммунистического движения и советского социализма этот конституционный вариант марксизма был скорее правым, так как предполагал уважение правовых основ западных обществ и отказ от революционного слома в политической сфере и экономике, одного из ключевых положений советского марксизма. Согласно молодому Хабермасу, делиберация и публичность должны были создать мирную, демократическую, но по-своему революционную альтернативу политическому насилию и партийно-бюрократической монополии, ставшим основой советского режима СССР и новых социалистических государств в Восточной Европе и Азии[28 - Ibid. P. 34.].
В «Структурной трансформации» наиболее радикальная для ФРГ идея обобществления экономики выражена в завуалированной форме с помощью частого и особого использования понятия «социальный», ссылок на Абендрота и, наконец, более явно высказана в заключительной части книги. В качестве средства борьбы с деградацией официальной публичной сферы, ограниченной давлением монополистических корпораций и государственных бюрократий, Хабермас предлагал создавать публичные сферы и демократический режим внутри каждой организации – от политических партий до частных заводов и корпораций. Таким образом, сотрудники оказывались совладельцами и соуправляющими предприятий. Публичность и демократичность внутренних процессов должны были привести к мирному снятию капитализма, корпоративного государства и отчуждения человека от политических и экономических структур. Впрочем, предварительный политический эскиз будущего не был основным содержанием книги. Три главных тезиса, которые более подробно обосновал Хабермас, были связаны с вниманием к тому, что уже произошло в прошлом:
1) к эпохе формирования «буржуазной» публичной сферы;
2) к деградации публичности в эпоху массовой демократии и позднего капитализма;
3) к сохраняющейся до сих пор нормативной важности идеалов «буржуазной» публичной сферы после исчезновения ее социально-экономического базиса.
Во-первых, опираясь на сотни исторических исследований, Хабермас показывает, как в Англии, Франции и Германии Нового времени появились технические средства печати, новые культурные и социальные практики, экономический базис, а также идеология и политические институты, основанные на равноправном гласном обсуждении буржуазией общественно значимых вопросов в горизонте общего интереса. Выбором хорошо узнаваемого языка для объяснения исторического процесса в терминах капиталистического способа производства Хабермас четко сигнализирует, что его проект в тот момент находился в русле марксистской традиции. Впрочем, как мы уже отметили выше, по сути речь шла об очень значительной ее ревизии.
Образованные владельцы капитала, новая буржуазия и экономически активная аристократия в течение XVII–XVIII веков постепенно выстраивали сети коммуникаций, в которых происходил постоянный обмен новостями и аргументами. Массовый для этой публики опыт чтения и обсуждения литературы, а также выделение частного пространства внутри нуклеарной семьи служили своеобразной школой, где буржуа учились выносить самостоятельные критические суждения и ценить личную автономию как новый идеал полноценно развитого человека. Эта часть теории Хабермаса достаточно хорошо известна. Важно добавить, что буржуазная публика, состоявшая из товаропроизводителей и представителей свободных профессий, разделяла общий для каждого из участников обсуждений интерес: контроль за бюрократией и разумные правила для обеспечения функционирования товарных рынков. Дискуссия в этом смысле не являлась торговлей или переговорами одной стороны с другой, но действительно преследовала общий интерес[29 - С точки зрения образованных представителей буржуазии, усиливавшиеся в эту эпоху «публичные» административные органы на службе монархов должны были служить общей цели – росту экономического благосостояния, обеспеченного частной инициативой, и ограничивать себя в попытках активно, произвольно и своекорыстно регулировать рынок. Благодаря этой уникальной констелляции буржуазная публичная сфера в «золотой век» создала новую общественную ткань власти – общественное мнение, сформированное в дискуссиях частных и экономически независимых агентов, объединенных общим интересом и противостоянием с королевской властью и с ее администрациями. См. часть I в: Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society. Cambridge: Polity Press, 1989.].
Во-вторых, Хабермас демонстрирует, как с середины XIX и в ходе XX века по мере развития капитализма, технических средств связи и расширения политических прав сложились новые политические режимы, где содержательное обсуждение состоятельными и образованными гражданами уступило место массовым коммуникациям и новому давлению рынка с помощью индустрии рекламы, которая также использовала эффекты публичности. Более того, в английском языке первым значением слова publicity, которое было прямым аналогом немецкого ?ffentlichkeit, во второй половине ХХ века становится уже не «публичность» или «публичное пространство», а «реклама». По мере расширения электоральных прав доступ к публичной сфере получили наемные работники, экономически зависимые от собственников и существенно менее образованные, чем представители буржуазии. При этом капитализм стал более монополизированным и бизнес овладел средствами массовой информации[30 - Публичная сфера эпохи позднего капитализма деградирует под давлением пропаганды, массового PR и лоббизма частных групповых интересов крупного бизнеса, коммерческой рекламы, технократических решений экспертов и демонстративного массового потребления. Общение заменяется «коммуникацией», которая пропитана двусмысленностью и конфликтом интересов. Гражданин уступает место избирателю и потребителю, которым манипулируют организованные группы экономических или других частных интересов. На смену обсуждению в интересах общего блага приходит манипулирование и частные сделки между зависимыми группами избирателей, бюрократически организованным бизнесом и партиями. См.: Ibid. § 18; § 19; § 20.].
В-третьих, Хабермас утверждает: несмотря на то что экономические или на его языке «социальные» условия буржуазной публичной сферы и ее делиберативных практик уже исчезли в современных ему ФРГ или США, юридическая и философская теория западных демократий не может отказаться от идеала делиберативной демократии. Плебисцитарная демократия, PR или аккламационная публичность недостаточны для внутренней легитимации. Законная и политически легитимная власть отныне должна быть основана на осмысленном согласии и мирной возможности граждан оспорить, изменить сложившийся политический порядок и обеспечивающие его законы в ходе обсуждения. Этот ключевой тезис впоследствии он назовет «намерением, которое направляет мою работу в целом»[31 - Habermas J. Further Reflections on the Public Sphere // Habermas and the Public Sphere / ed. by C. Calhoun. Cambridge, MA: MIT Press, 1992. P. 441.].
В контексте влиятельной реконструкции республиканской традиции в Англии рубежа XVII–XVIII веков Дж. Г. А. Покока, проект немецкого философа с достаточными основаниями можно назвать неохаррингтонианским – продолжающим модель Дж. Харрингтона, в свою очередь опиравшегося на аналитику Н. Макиавелли[32 - Покок Дж. Г. А. Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция / пер. с англ. Т. Пирусскои?. М.: Новое литературное обозрение, 2020. Ср. описание неохарингтонианского языка и аргументов в главах XII и XIII книги: «Англизация республики. Двор, страна и постоянная армия», «Неомакиавеллиевская политическая экономия. Спор о земле, торговле и кредите в Англии Августинскои? эпохи».]. Речь идет о своеобразной и потому хорошо узнаваемой «социологии свободы» – идентификации социальных или экономических условий в историческом прошлом, необходимых для поддержания республиканской добродетели, которая в этой перспективе считалась утерянной или находящейся под угрозой. В различных версиях такой республиканской модели основанием добродетели и свободы выступало ношение оружия и владение землей или собственным домом, а факторами коррупции или упадка добродетели – наемные войска, коммерция, личная экономическая зависимость или патронаж. У раннего Хабермаса мы находим почти все элементы описанной модели с одним значимым и парадоксальным отличием. Основой добродетели в предполагаемый «золотой век» оказывается независимость буржуазии, в оригинальных вариантах республиканизма считавшаяся как раз источником коррупции. При этом речь, видимо, идет в большей мере как о структурном сходстве, так и об отдаленном интеллектуальном родстве немецкого философа с английскими и американскими неохаррингтонианцами.
Насколько новыми были аргументы Хабермаса в немецком и европейском контексте 1960?х годов и почему книга породила столь существенный отклик? Если утверждение об упадке вполне вписывалось и развивало ключевую тему первого поколения Франкфуртской школы об опасностях массового общества, технологического прогресса и монополистического капитализма для свободы и автономии людей, то два других тезиса вместе послужили источником для новой политической повестки. Концептуальный переход от идеала буржуазной публичности XVIII века к современным условиям оставался тогда слабо проработанным, но был задан новый вектор и общая тема политической эмансипации через гласные дебаты в будущем[33 - См. предисловие Хабермаса к переводу его книги на английский язык: Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere. P. XVII–XIX.].
Хабермас скорее нащупывает, намечает новую позитивную повестку левой идеологии демократической критики[34 - «Исход борьбы между критической и манипулятивной публичностью остается открытым; победа публичности, связанной с осуществлением и распределением политической власти в рамках социального государства, над публичностью, предполагающей срежиссированную аккламацию, остается совершенно негарантированной» (Ibid. P. 235).], которая не совпадает с центристским поворотом послевоенной социал-демократии. Она позволяет найти перспективу, которая помогает избежать как террора и бюрократического вырождения революционного марксизма в СССР, так и критического пессимизма Адорно и Хоркхаймера[35 - О пессимизме Адорно см.: Юдин Г. Рецензия на книгу: Хабермас Ю. Структурная трансформация публичной сферы: Исследования относительно категории буржуазного общества (2016) // Философия. Журнал высшей школы экономики. 2017. № 1. С. 123. В этой же рецензии говорится о недостаточно высоком качестве перевода фундаментального текста Хабермаса на русский язык: «…классическии? статус книги означает, что к переводу предъявляются серьезные требования – а здесь издание дает немало поводов для огорчения. Хабермасу в принципе не слишком везет с русскими переводчиками: многие вышедшие сборники его статеи? вызывают у русскоязычного читателя подозрение, что немецкии? философ завоевал себе славу умением никогда не формулировать идеи ясно и ни одну мысль не доводить до логического завершения. К сожалению, перевод „Структурного изменения“ этого опасения не развеет» (Там же. С. 128). По этой причине редакторы-составители и авторы сборника пользовались английским и немецким изданиями «Структурной трансформации».]. Политическими плодами свежего саженца стала рецепция теории публичной сферы новыми левыми, феминистками и многими меньшинствами, а также успешная интеграция положений делиберативной политической философии в повестку социальных движений и систем государственного управления в США, Канаде и Западной Европе, включая партиципаторные практики и нормы Европейского cоюза. В начале XXI века на границе политической философии и политической науки возникли влиятельные модели делиберативной и партиципаторной демократии, которые продолжают активно развиваться и обсуждаться, в том числе с точки зрения нового дизайна современных политических институтов и их ограничений[36 - См., например, тематические подборки исследований «The Prospects & Limits of Deliberative Democracy» в журнале D?dalus (2017) и «Special Issue: Deliberative Democracy Beyond the West» в издании «Political Theory» (2014). Мы благодарны Петру Сафронову за указание на эти источники и комментарии о значимости дискуссии в целом.].
Сразу после публикации книга Хабермаса выдвинула автора в первый ряд политических мыслителей в ФРГ, получила разнообразные отклики и породила множество работ последователей и критиков. Одним из наиболее важных полемических текстов на немецком языке, который и по сей день сохраняет свою значимость, стала работа его учеников Оскара Негта и Александра Клюге «Публичная сфера и опыт. К анализу буржуазной и пролетарской публичной сферы» (1972)[37 - Negt O., Kluge A. ?ffentlichkeit und Erfahrung. Zur Organisationsanalyse von b?rgerlicher und proletarischer ?ffentlichkeit. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1972.]. Авторы осознанно реабилитировали этот уже тогда несколько архаичный марксистский термин в названии книги, называя публичную сферу «пролетарской». Ключевое положение критики было связано с неоправданным представлением о единой гомогенной буржуазной публичной сфере, которое скрывает плюралистический и протестный потенциал альтернативных публик и публичных дискурсов. В «Структурной трансформации» речь шла о «плебейской» публичной сфере и ее неполноценном характере по сравнению с золотым периодом буржуазной публичности. Для Негта и Клюге пролетарская публичная сфера стала метафорой принципа контрпубличности и контрпубличных сфер, которые возникают внутри социально слабых, но массовых сообществ и помогают им добиваться признания.
Контрпублика спонтанна в своих действиях, ее интересы и социальный опыт не репрезентируют партии и политики в официальном дискурсе, а потому она вынуждена прибегать к неконвенциональным средствам общения: от забастовок и манифестаций до мемов и художественных провокаций в публичных местах. Делиберативный идеал содержательного обсуждения и обмена аргументами оказывается здесь тесным, хотя он и остается признаваемой, но слишком очевидно недостижимой нормой. В дальнейшем этот тип критики теории публичной сферы слева оказался основным и в международной рецепции книги. Идеал дискуссии в универсальном и открытом для всех сообществе образованных и независимых людей, обсуждающих общий интерес (а не частные интересы ущемленных или сильных), Негтом, Клюге, Н. Фрейзер, А. М. Янг, Ш. Бенхабиб и другими воспринимался как слишком далекий от реальной политической борьбы и повестки левых в последней четверти ХХ века. Другим важным дополнением Негта и Клюге стало указание на исключительную важность жизненного опыта (Erfahrung) различных групп, который в силу своей разнородности оказывался основным барьером для взаимопонимания. Дебаты между людьми, которые принципиально незнакомы с жизненным опытом друг друга, не могут быть рациональными.
Хабермас долго откладывал перевод работы на английский язык, готовясь доработать текст в ответ на критику. В результате он авторизовал перевод оригинальной версии книги, не внеся в него никаких изменений, только в 1989 году, когда он был уже достаточно хорошо известен в США, в частности по спору с Джоном Ролзом[38 - Краткое изложение ключевых идей книги было переведено на английский существенно раньше, в тот момент, когда появились первые обзорные работы по теме. См.: Habermas J. The Public Sphere: An Encyclopedia Article // New German critique. 1974. Vol. 3. P. 49–55. В 1975 году выходит перевод на английский язык важной работы «Legitimationsprobleme im Sp?tkapitalismus» с предисловием переводчика Т. Маккарти под названием «Legitimation Crisis». В середине 1980?х годов в печати появляются обзорные тексты, в частности: Alexander J. C. Habermas’ Theory: Its Promise and Problems // American Journal of Sociology. 1985. Vol. 91. № 2. P. 405.]. К тому моменту политическая философия Хабермаса существенно эволюционировала. При этом основной интерес ученого к делиберации и ее оптимальным условиям сохранил свою актуальность.
Хабермас постоянно участвует в общественных и академических дебатах с видными представителями самых разных дисциплин и идеологических течений (среди известных публичных дискуссий вызов Мартину Хайдеггеру, оставшийся без ответа, критика Руди Дучке в 1968 году, участие в Historikerstreit в связи с тезисами Эрнста Нольте, дебаты о социальной защищенности в Евросоюзе с Вольфгангом Штрэком, диалог с папой римским Бенедиктом XVI – Йозефом Ратцингером и др.; более академические дискуссии c Карлом Поппером, Хансом-Георгом Гадамером, Никласом Луманом, Джоном Ролзом и Жаком Деррида)[39 - См. обзор основных полемик, в которые был вовлечен Хабермас, в работе: M?ller-Doohm S. Habermas: A Biography. Cambridge: Polity Press, 2016. На русском языке выходил диалог Хабермаса с Йозефом Ратцингером: Хабермас Ю., Ратцингер Й. Диалектика секуляризации. О разуме и религии. М.: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2006.]. Между тем философ почти отходит от исторической аргументации в сторону оригинального синтеза социальной теории, с помощью которого он активно обновляет и уточняет свою политическую философию в ответ на критику и поддержку[40 - Pensky M. Historical and Intellectual Contexts // J?rgen Habermas: Key Concepts / ed. by B. Fultner. Durham: Acumen, 2011. P. 54–73.]. В частности, Хабермас отдаляется от еще одного марксистского тезиса и признает, что элементы свободного рынка не могут быть эффективно устранены в обозримое время за счет других социальных или экономических механизмов (включая предлагавшееся им ранее обобществление предприятий на основе внутренней публичной сферы и самоуправления). При этом уже в работе «Познание и интерес» философ указывает на другую основу человеческой автономии и развития вне экономических и административных структур деятельности: коммуникативный разум и связанные с ним устремления и практики раскрывают природу человека[41 - Habermas J. Erkenntnis und Interesse. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1968.].
В ряде последующих работ Хабермас рефлексирует понятие опыта Негта и Клюгге, опираясь на свое прочтение феноменологического представления о «жизненном мире», включающем личный опыт, культурные представления, нормы и традиции, семейный и дружеский круг и незаинтересованное общение[42 - Негт и Клюге развивали сходные аргументы, полемизируя с положениями «Структурной трансформации» и вводя центральное для них понятие «опыт» (Erfahrung) как основание для тезиса о несводимости и уникальности культурных установок разных социальных групп.]. Жизненный мир человека, формируемый благодаря постоянной обыденной коммуникации и взаимопониманию с другими людьми, может успешно противостоять отчуждающему давлению двух больших инструментальных «систем» – бюрократии и рынка[43 - «Системы» как ключевое понятие теории коммуникаций Хабермаса обозначают социальные технологии массовых обществ модерна, которые обезличивают и механизируют отношения, но кратно увеличивают богатство и производственные возможности. Прежде всего речь идет о двух системах: во-первых, о рыночных механизмах обмена, денежных контрактов, потребления и рекламы и, во-вторых, о бюрократических аппаратах. В более поздних работах, признавая их важность, неустранимость и несводимость друг к другу, немецкий мыслитель во многом развивает критические аргументы Маркса и Вебера, видевших в потреблении и бюрократии угрозу человеческой свободе и автономии. См.: Хабермас Ю. Отношения между системои? и жизненным миром в условиях позднего капитализма // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 123–136.].
В двух объемных томах фундаментальной «Теории коммуникативного действия»[44 - Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. 2 Bd. Bd. 1: Handlungsrationalit?t und gesellschaftliche Rationalisierung. Bd. 2: Zur Kritik der funktionalistischen Vernunft. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1981.], его opus magnum, Хабермас на философском уровне преодолевает главное пессимистическое положение критической теории Франкфуртской школы о глобальном поражении современного общества перед технической мощью потребительского капитализма и бюрократии. Зрелый мыслитель формулирует собственную большую теорию социальной эволюции. Речь идет не о прогрессивной смене формаций или регрессе, а о нелинейном, но устойчивом прорастании новых форм общественных отношений, связанных с коммуникативным разумом[45 - Коммуникативный разум и языковая кооперация, отвечающие внутренним потребностям и социо-биологической природе человека, в современную эпоху постепенно вытесняют традиционные формы власти: иерархию, контроль и насилие. Человеку свойственно действовать не только инструментально, с целью достижения технического результата. В нашей природе заложен также и коммуникативный тип действий, нацеленных на взаимопонимание и согласие между людьми как самостоятельную ценность. Коммуникативная власть, возникающая в содержательном общении свободных и разумных людей, становится практической основой эмансипации индивидов и социальных структур. На русском языке доступны небольшие фрагменты двухтомника: Хабермас Ю. Теория коммуникативного действия (фрагменты) // Вопросы социальной теории. 2007. Т. I. Вып. 1. С. 229–245; Он же. Отношения к миру и рациональные аспекты действия в четырех социологических понятиях действия // Социологическое обозрение. 2008. Т. 7. № 1. С. 3–25.]. Эта линия получает развитие в применении к области морали в работе «Моральное сознание и коммуникативное действие» (1983), где Хабермас развивает неокантианскую этику дискурса[46 - См.: Тетюев Л. И. Рецепция этики дискурса в современной философии // Вестник РУДН. Серия: Философия. 2019. № 2. С. 240–252.], способную решать моральные вопросы на основе формальных и универсальных правил коммуникации, которые возникают из «моральных интуиций повседневности» (в частности, интуиции «крайней ранимости личности» каждого человека) и на которые могло бы разумно согласиться большинство людей.
В другой влиятельной работе «Факты и ценности» (1992) Хабермас показывает, как система сообщающихся сосудов законодательной деятельности, демократических институтов, коммуникативного действия и жизненного мира создает плотину на пути потока механических воздействий на человеческие отношения со стороны рыночных и административных структур модерна. Эта метафора затем усиливается, когда Хабермас предполагает, что общество может не только ограничить механизацию людей, производимую «системами», но и канализировать встречный восходящий поток от человеческого общения к морали и закону[47 - На русском языке на эту работу обычно ссылаются как на «Фактичность и значимость», что, кажется, совершенно запутывает понимание общей темы – противопоставления фактов и ценностей (норм, правил, законов): Habermas J. Faktizit?t und Geltung. Beitr?ge zur Diskurstheorie des Rechts und des demokratischen Rechtsstaats. Frankfurt am Main: VS Verlag f?r Sozialwissenschaften, 1992. См. также английский перевод книги Хабермаса, особенно две главы о делиберативной демократии и гражданском обществе – «Deliberative Politics: A Procedural Concept of Democracy» и «Civil Society and the Political Public Sphere» в: Habermas J. Between Facts and Norms: Contributions to a Discourse Theory of Law and Democracy. Cambridge, MA: MIT Press, 1996. P. 287–387.].
Закон оказывается здесь выражением моральной общественной рефлексии и контроля за большими техническими системами. Хабермас продолжает линию Канта и немецкую юридическую традицию, предлагая актуализацию моральных и философских оснований права в современных условиях. В постконвенциональных и постметафизических обществах, где ссылка на авторитет Бога или традиции оказывается недостаточной и не позволяет снять разногласия и утвердить нормы, люди внутренне признают только такие установления, которые стали результатом правильно выстроенного равноправного общения. Публичность становится главным источником легитимного порядка. В конечном счете речь идет об интеграции жизненных миров людей и технических систем (рынок, бюрократия, технология, автоматизация) через живое и справедливое согласование норм закона. Общая интеллектуальная траектория в политических координатах привела философа от крайне левого, но антиленинского фланга к новой формулировке повестки для левого центра, которая была бы критической альтернативой центризму социал-демократии и государства всеобщего благосостояния. Талли показывает, что зрелый Хабермас мыслит свою нормативную модель как оптимальный смешанный режим, вбирающий в себя лучшие аспекты либеральной концепции в духе Б. Констана и вовлеченности граждан в общественные вопросы, свойственной античной республиканской традиции[48 - «[Хабермас] утверждает, что он придает большее значение участию граждан в делиберативной публичной сфере, чем это обычно делается в либеральной традиции; однако он предлагает более ограниченную и прописанную в законе роль участия, чем „республиканская“ традиция, таким образом создавая гибридную теорию дискурса, сочетающую лучшие черты обеих традиций. При этом мы все еще можем корректно описывать его теорию как „либеральную“ в широком смысле европейского либерализма, инициированного Бенжамином Констаном…»: «[Habermas] argues that he gives more weight to citizen participation in deliberative public spheres than the liberal tradition, yet he gives a more limited and legally constituted role to participation than the „republican“ tradition, thus creating a hybrid, discourse theory, that combines the best features of both traditions. It is still correct to call his theory a „liberal“ theory in the broad sense of European liberalism initiated by Benjamin Constant…» (Tully J. On the Global Multiplicity of Public Spheres. P. 176). Сходный аргумент можно найти в работе: Ferree М., Gamson W., Gerhards J., Rucht D. Four Models of the Public Sphere in Modern Democracies // Theory and Society. 2002. Vol. 31. № 3. P. 289–324.].
Критиков и последователей Хабермаса часто трудно отделить друг от друга. Это обстоятельство подтверждает как факт влияния его идей, так и общую способность выстраивать продуктивную полемику, в которой стороны систематически признают правоту противника. Общий критический и полемический тон полемики обычно сочетается с признанием оснований и использованием общего языка. По известной формуле, развитие происходит «вместе с Хабермасом против Хабермаса»[49 - Кристиан Фукс предлагает более свежий вариант на эту тему: «Любая критическая теория коммуникации должна с неизбежностью брать работы Хабермаса как исходную точку. Однако это не означает, что теория Хабермаса представляет собой окончательную истину в этом смысле. Сама его теория должна быть рассмотрена конструктивно-критически, с тем чтобы мы могли основываться на Хабермасе и идти вместе с Хабермасом дальше Хабермаса» (Fuchs Ch. Critical Theory of Communication. London: University of Westminster Press, 2016. P. 177).]. Часть критических аргументов «против Хабермаса» буквально содержится в его работе 1962 года. Часть контраргументов оппонентов и последователей философа рассматриваются в дальнейших текстах и интегрированы в политическую теорию позднего Хабермаса. При этом мы можем условно выделить с одной стороны политических философов, включая мыслителей, представляющих различные течения марксизма, феминизма, теории демократии, республиканской традиции, ЛГБТ-сообществ и этнокультурных меньшинств, а с другой стороны – историков (и в меньшей мере политологов и социологов), исследующих как Великобританию, Францию и Германию, о которых писал Хабермас, так и другие европейские страны, США, Азию, а к настоящему моменту уже почти все регионы и страны мира.
Историографический дебют философа Хабермаса стал серьезным импульсом для развития историко-культурной и нормативной рефлексии о публичной сфере, но остался уникальным моментом в биографии мыслителя. Как мы отмечали выше, в ходе своей творческой эволюции Хабермас сдвинулся в сторону полемики с политическими философами и теоретиками демократии и философами права, тогда как «Структурная трансформация публичной сферы» оказалась программной для сотен исторических исследований, изучавших эпоху Просвещения[50 - О восприятии работы Хабермаса западными историками, специалистами по культуре Просвещения, см.: Van Horn Melton J. Introduction. What is the Public Sphere? // Van Horn Melton J. The Rise of the Public in Enlightenment Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 1–15; там же см. библиографию вопроса. См. также статью: Goodman D. Public Sphere and Private Life: Toward a Synthesis of Current Historiographical Approaches to the Old Regime // History and Theory. 1992. Vol. 31. № 1. P. 1–20.], памфлеты, художественную словесность, прессу и тайные общества в Северной Америке XVIII–XIX веков[51 - Waterman B. The Bavarian Illuminati, the Early American Novel, and Histories of the Public Sphere // The William and Mary Quarterly. Third Series. 2005. Vol. 62. № 1. P. 9–30; Wach H. Civil Society, Moral Identity and the Liberal Public Sphere: Manchester and Boston, 1810–1840 // Social History. 1996. Vol. 21. № 3. P. 281–303.], Латинской Америке «эпохи революций»[52 - Uribe-Uran V. M. The Birth of a Public Sphere in Latin America during the Age of Revolution // Comparative Studies in Society and History. 2000. Vol. 42. № 2. P. 425–457.], кофейни Исфагана в Иране Севефидов XVI–XVII веков[53 - Emami F. Coffee Houses, Urban Spaces, and the Formation of a Public Sphere in Savafid Isfahan // Muqarnas. 2016. Vol. 33. P. 177–220.] или первые газеты в Китае XIX века[54 - Wagner R. The Early Chinese Newspapers and the Chinese Public Sphere // European Journal of East Asian Studies. 2001. Vol. 1. № 1. P. 1–33.], и, наконец, для целого направления сравнительных исторических исследований[55 - Koller A. The Public Sphere and Comparative Historical Research: An Introduction // Social Science History. 2010. Vol. 34. № 3. P. 261–290.]. Одновременно в применении к более современному контексту понятие публичной сферы стало инструментом критики, апологии и трансформации складывавшихся после Второй мировой войны режимов западной либеральной демократии. В последние тридцать лет рефлексия политических режимов в этих терминах активно идет и в развивающихся странах. Богатству и сложности трансатлантической ветви дискуссий мы во многом обязаны посреднической и просветительской роли больших конференций и серии работ американского социолога Крейга Калхуна[56 - См.: Habermas and the Public Sphere; Calhoun C. Constitutional Patriotism and the Public Sphere: Interests, Identity, and Solidarity in the Integration of Europe // International Journal of Politics, Culture, and Society. 2006. Vol. 18. № 3–4. P. 257–280; Idem. The Public Sphere in the Field of Power // Social Science History. 2010. Vol. 34. № 3. P. 301–335.].
Так, Нэнси Фрейзер во влиятельной статье «Переосмысляя публичную сферу: к критике реально существующей демократии»[57 - Fraser N. Rethinking the Public Sphere: A Contribution to the Critique of Actually Existing Democracy // Habermas and the Public Sphere. P. 109–143.], подготовленной для сборника статей о Хабермасе под редакцией Калхуна, сформулировала ряд ключевых положений, во многом определивших уважительное и заинтересованное, но критическое восприятие идей Хабермаса феминистскими и левыми либеральными движениями в США и Западной Европе[58 - Обзор феминистской рецепции Хабермаса в США см.: Feminists Read Habermas: Gendering the Subject of Discourse / ed. by J. Meehan. New York: Routledge, 1995.]. Мы хотим подробнее остановиться на аргументах Фрейзер. Признавая фундаментальную важность и необходимость категории публичной сферы Хабермаса для «критической социальной теории и демократической практики», она последовательно критикует как современные западные демократии, так и существенные положения Хабермаса за их неадекватность потребностям исключенных из публичной политики социальных групп. Для американского философа важно освободить публичность от модели единой, гомогенной, маскулиноцентричной буржуазной сферы якобы открытого и нейтрального обсуждения политических вопросов всеми гражданами, которая, по ее мнению, навязывает и исключает больше, чем предполагает Хабермас.
В части своих тезисов Фрейзер опирается на работы историков Джеффа Эли и Джоан Ландес[59 - Eley G. Nations, Publics, and Political Cultures: Placing Habermas in the Nineteenth Century // Habermas and the Public Sphere. P. 289–340; Landes J. Women and the Public Sphere in the Age of the French Revolution. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1988.], которые показали, что видимость открытости и всеобщего доступа к буржуазной публичной сфере «золотого века» скрывали вытеснение женщин, раньше игравших важную роль во французских салонах, а также формирование сетей закрытых клубов и ассоциаций в Англии, Франции и Германии, члены которых чувствовали себя привилегированным сословием и культивировали свое отличие от других слоев (distinction – отличие или различение по Бурдье)[60 - См.: Бурдье П. Различение: социальная критика суждения / пер. с фр. О. И. Кирчик // Западная экономическая социология: хрестоматия современной классики / сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2004.]. Как хорошо показывает Талли, Хабермас не утверждал обратного: он явно оговаривал исключение женщин, упоминал «плебейскую публичную сферу» и указывал на исключительную важность буржуазного ценза[61 - «Хабермас признает существование других типов современных публичных сфер, таких как „плебейская“ (рабочего класса, анархистская, радикально демократическая) и „плебисцитарная“ (популистская), и он обсуждает также другие значения „публичной сферы“ в европейских языках (немецком, французском и английском). Скорее он решает сконцентрироваться почти исключительно на истории, нормативной реконструкции и эмансипаторном потенциале буржуазной публичной сферы, а не на ее альтернативах» (Tully J. On the Global Multiplicity of Public Spheres. P. 175).]. Здесь речь идет скорее об исследовательском интересе и выборе аналитического фокуса, сосредоточенного именно на буржуазной публичной сфере. Опираясь на доступную в то время историографию, Хабермас подчеркивал, что описывал структурно ограниченный феномен в нормативном ключе, включавшем и рефлексию Канта. Но, пожалуй, более серьезным для Фрейзер и других феминистских мыслителей оказывается то, что немецкий философ вовсе упускает из виду важное обстоятельство (впрочем, как отмечает Ами Аллен, в конце 1950?х годов это упущение было всеобщим для историков)[62 - Allen A. The Public Sphere: Ideology and/or Ideal? // Political Theory. 2012. Vol. 40. № 6. P. 822–829.]: историография публичности совсем не замечала развития альтернативных контрпубличных сфер женщинами, которые пытались пробиться сквозь «стеклянный потолок» официальной мужской публичной сферы.
В частности, Мэри Райен прослеживает формирование параллельной сети женских ассоциаций, филантропических обществ, изданий и клубов, а также организацию протестов и демонстраций в Америке XIX века[63 - Ryan M. Women in Public: Between Banners and Ballots, 1825–1880. Baltimore, MD: The Johns Hopkins University Press, 1990.]. Историография, к которой обращался Хабермас, в этом отношении не просто неточна. Она как бы вновь исключает женщин из сферы публичности уже в реконструкции прошлого, сужая публичность до официальной и игнорируя успешные стратегии протеста и предъявления своей позиции представительницами женского движения. Развивая критику Эли и предположительно заимствуя понятие контрпублик у Негта и Клюге (без ссылки на этих авторов), Фрейзер видит здесь недооценку изначальной конкуренции и конфликтов между различными публиками и публичными сферами. Мужчины буржуа, обсуждавшие общественный интерес в области экономической политики, не только противостояли королевской власти, но и старательно ограничивали влияние женщин и сдерживали народное давление снизу. С точки зрения Эли, такое прочтение истории свидетельствует о том, что буржуазная публичная сфера была скорее новым типом господства, основанным на идеологической гегемонии (Грамши) нового класса и сконструированном согласии остальных.
Однако Фрейзер предлагает отойти от историографического дебата и выносит ценностное суждение по существу предлагаемой Хабермасом модели публичной сферы. Американский философ ставит под вопрос четыре центральных нормативных предположения Хабермаса, отражающих и дополняющих историческую модель ранней буржуазной публичной сферы, и заключает следующее:
1) невозможно вынести за скобки рационального обсуждения подлинное социальное неравенство;
2) в стратифицированных и в эгалитарных обществах коммуникация в рамках единой публичной сферы менее демократична, чем соревнование нескольких (контр)публичных сфер, основанных на культурных идентичностях или различии в статусах;
3) исключение «частных» и групповых интересов в пользу обсуждения «общего блага» лишает меньшинства права изменять границы частного и общественного, которые не являются объективно заданными и отражают соотношение сил предыдущего периода;
4) демократическое обсуждение не предполагает строгого разделения на гражданское общество, формирующее общественное мнение, и аппарат, принимающий решения, так как, например, парламент, ядро делиберативных режимов, сочетает в себе обе функции.
Фрейзер буквально переворачивает острие критики Хабермаса, осуждавшего продвижение частных интересов в общей дискуссии, подспудно вводя новое основание: не общий интерес частных лиц, а оспаривание и устранение неравенства между разными группами (по умолчанию – в пользу «субальтерных контрпублик») должны быть главным содержанием публичного обсуждения и демократической политики сегодня. По мысли Фрейзер, необходимо изменить нормативную установку Хабермаса для того, чтобы она могла служить потребностям «реально существующих» демократических обществ, в частности в современных ей США. Точнее говоря, потребностям достаточно большого количества групп интересов, в широком и не всегда точном смысле слова меньшинств, актуальной ставкой которых оказывается продвижение своих интересов внутри общей публичной сферы, как правило враждебной или неприспособленной для достижения этих целей. Фрейзер показывает, что даже в идеальный золотой период за театральным занавесом рациональности и открытости обсуждения скрывался групповой интерес мужской образованной буржуазии, исключающий и подчиняющий другие непредставленные группы.
Строго говоря, оригинальная интерпретация Хабермаса не противоречит этой критике, так как он утверждал, что именно внутри ранней буржуазной публичной сферы возник близкий к идеальному характер обсуждения. Дискуссия приближалась к делиберативному идеалу ровно в силу уникальных структурных социальных ограничений, обеспечивавших гомогенность интересов и социального статуса буржуазии, чему и посвящена большая часть книги Хабермаса. Более того, в своем комментарии к полемическим эссе, собранным Калхуном по случаю перевода «Структурной трансформации публичной сферы» на английский язык, немецкий мыслитель еще раз подчеркивает, что даже этот ограниченный, но по духу универсалистский дискурс буржуазной публичной сферы сделал возможным будущую правовую эмансипацию и интеграцию в общественный диалог ранее исключенных групп, в том числе рабочего и феминистского движений[64 - Habermas J. Further Reflections on the Public Sphere. P. 428–429.]. Ключевой аргумент Хабермаса остается в силе: ранняя буржуазная публичная сфера однажды создала и осознала как норму идеальную модель, которая остается актуальной сегодня как инструмент самокритики и улучшения западных демократий. Впрочем, следующий шаг феминистской критики буржуазной публичной сферы более радикален и касается представлений об этой норме.
Фрейзер утверждает, что в силу отсутствия механизмов, способных гарантировать равный доступ, и по причине неустранимого конфликта интересов низшие, субальтерные группы могут и должны создавать собственные анклавы и использовать публичность для разработки локальных символических репертуаров, а также для протестного, провокационного и оспаривающего типа коммуникаций, а не только и не столько для рациональной дискуссии. Ранняя буржуазная публичная сфера по Хабермасу позволяла на равных обсуждать и находить оптимальные решения общезначимых вопросов. Публичная сфера «реально существующих демократий» – это арена противоборства очень разных (хотя уже не противоположных, как в марксизме) интересов и групп, которые находятся в конфликте, требуют перераспределения экономических ресурсов в свою пользу и борются за свой образ жизни и символическое признание. Условия для уважительного рационального обсуждения здесь заведомо не выполняются или объявляются проявлением господства конкретной группы, что диктует необходимость новой нормы дискурсивного поведения, уже не нацеленного на консенсус, но не принимающего прямое насилие и подавление. В данном случае Фрейзер критически обращается к одному из ключевых предположений и проблематичных утверждений в теории раннего Хабермаса[65 - «Исчезновение публичности внутри крупных организаций (как государственных, так и общественных) и в еще большей мере стремление ее избежать в их взаимодействиях друг с другом являются результатом неразрешенной множественности конкурирующих интересов; эта множественность в любом случае делает сомнительным, что однажды может возникнуть общий интерес, на который публичное мнение могло бы ссылаться в качестве критерия» (Habermas J. Structural Transformation of the Public Sphere. P. 234).].
Феминистская рецепция Хабермаса признает принципиальную важность публичной сферы и полемики как основы подлинно демократических сообществ и видит в ней ресурс для достижения политических и социальных целей движения. Но «идеализация» буржуазной маскулинной публичной сферы Нового времени, предполагающая ориентацию на рациональное обсуждение общего интереса, исключающая постановку «частных» вопросов, а также допускающая акцент на достижение консенсуса, оказывается не соответствующей политической повестке феминизма.
Мы могли бы назвать такую интерпретацию публичной сферы легитимацией мирного символического сопротивления в противовес поиску источников консенсуса у Хабермаса. Татьяна Вайзер систематически рассматривает этот тип аргументации, сформировавшийся в ответ раннему Хабермасу, как теории значимого диссенсуса[66 - См. подробнее: Вахштаи?н В. С., Ваи?зер Т. В. Сообщества и коммуникация: Трансформация социальных механизмов формирования солидарности. См. также оригинальный анализ «агонистического плюрализма» Муфф: Савин Н. Порывая с Карлом Шмиттом: Понятие политического в теории агонистического плюрализма // Логос. 2015. № 6 (108). С. 163–179.], изучая работы Нэнси Фрейзер, Шанталь Муфф и Айрис Марион Янг[67 - Young I. M. Inclusion and Democracy. Oxford: Oxford University Press, 2000; Mouffe Ch. Deliberative Democracy or Agonistic Pluralism // Social Research. 1999. Vol. 66. № 3. P. 745–758.]. В своей теории права как моральной сферы Хабермас по-своему интегрирует антагонистический плюрализм частных публичных сфер с центральной ролью либеральной публичной сферы, находящейся в сердце общественных коммуникаций и способствующей переводу общественного мнения в политические и административные решения[68 - Habermas J. Between Norms and Facts. P. 363–374.]. Фрейзер в целом поддерживает идею медиирующей центральной инстанции подобного рода, но Муфф, Макинтайр, Бенхабиб и Янг ставят под вопрос и гносеологические основания предполагаемого универсального, рационального и культурно нейтрального способа приходить к согласию по вопросам общежития в современном гетерогенном мультикультурном контексте. Они подчеркивают принципиальную невозможность или манипулятивный характер любой якобы независимой площадки, стилистики и процедуры обсуждения, включая саму гегемоническую природу «рациональности», лежащей в основе проекта Хабермаса, с одной стороны, и онтологический статус различий, страстей и плюральности, с другой стороны. Янг, одна из критиков идеологии рационализма в публичной сфере, подчеркивает важность различных форм публичной коммуникации, включая ее эмоциональные и символические аспекты[69 - Young I. M. Intersecting Voices: Dilemmas of Gender, Political Philosophy, and Policy. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1997.]. В этом смысле результат самой этой полемики на настоящий момент ближе к диссенсусу со взаимно проясненными философскими основаниями.
II. Режимы публичности, или Что дает словам вес
В нашем сборнике большинство авторов можно отнести к тому типу последователей-и-критиков Хабермаса, кто применяет и адаптирует «идеальную» буржуазную модель публичной сферы к различным историческим периодам и анализирует эмпирические кейсы на фоне этой нормативной модели (как поддерживающие ее или противоречащие ей). При этом нам кажется важным, следуя оригинальному ходу раннего Хабермаса, вернуться к переосмыслению политической философии публичности на основе и после анализа отечественного исторического материала. Мы хотим продолжить ревизию исследовательских инструментов истории публичности, а также возможности их интеграции с хорошо известными методами анализа общественных языков (идиом), дискурса и авторских высказываний. В сборнике представлены первые результаты взаимодействия двух методологических перспектив в изучении интеллектуальной истории России:
1) анализа публичной сферы и режимов публичности, понятых не в нормативном, но в историографическом смысле как условий политической значимости публичной речи (Хабермас);
2) анализа речевых актов мыслителей и политиков в контексте и исследование эволюции общественно-политических языков (Кв. Скиннер, Дж. Покок).
Что содержательно нового дает первая перспектива и сочетание этих двух дисциплинарных полей для исследований в жанре русской интеллектуальной истории? Основное преимущество подобной оптики связано с возможностью рассматривать как значения конкретных высказываний, реконструируемых в рамках аналитического подхода к языку и речи, так и эволюцию политической значимости (удельного веса) высказываний, которую легче осмыслить в рамках «континентальной» теории и философии публичности. Анализ политического контекста и конвенционального языка, на котором автор обращается к аудитории со своим сообщением, дает ответ на вопрос о его значении, смысле. Однако в одно время публичные высказывания имеют большой резонанс и могут превратить Генеральные штаты в Национальную ассамблею или гласность в свободу слова, а в другое время большинство полемических текстов и речей оставляет аудиторию равнодушной или сталкивается с цензурой и давлением властей, менее склонных к терпимости и менее уверенных в силе своей армии, чем Фридрих Великий. Стремясь понять политический вес или значимость конкретного высказывания, мы предлагаем анализировать социальную позицию автора и локальный режим публичности в конкретную эпоху и в заданном общественном пространстве.
Упрощенно мы можем представить следующую схему: а) господствующий подход к интеллектуальной истории, включая методы Кембриджской школы, ориентирован на понимание значений конкретных текстов в их языковом контексте; б) постмарксистская социальная история дискурса обращает внимание на структурные условия значимости публичных и/или частных высказываний и на изменения этих условий; в) мы предлагаем в исследовании конкретных кейсов совмещать две логики, что особенно важно для понимания динамических процессов, когда в исторически коротком времени меняются и значение, и значимость текстов и высказываний. В этих случаях, строго говоря, невозможно восстановить значение текста без анализа изменения значимости или статуса высказывания. При этом отдельные ключевые высказывания и тексты могут в свою очередь менять условия или воздействовать на условия значимости некоторых других или даже всех последующих высказываний.
Эта методологическая перспектива помогает историкам публичной культуры ответить на вопрос: при каких условиях слова и дебаты обретают политический вес и значимость, становятся социально-политическими орудиями и действиями, а когда слова и дебаты оказываются бессильны или неслышны для других сограждан? В терминах позднего Хабермаса это также и вопрос о том, при каких условиях речевые действия создают «коммуникативную власть». В каком случае они становятся инструментом властных отношений или репрезентации, а в каких действительно создают новую ткань коммуникативной власти? Когда публичная речь как жанр девальвируется и теряет значимость, способность «производить»? Какова социальная структура публичных коммуникаций, которая обеспечивает или ограничивает содержательную публичную дискуссию как способ ненасильственного достижения согласия (коммуникативного или аккламационного)? Разные версии и «пропорции» в интеграции двух подходов – анализ речевых актов и анализ режимов публичности – представлены в части статей сборника на материалах российской истории XVIII–XXI веков.
Во многом сходную перспективу, включающую проблематизацию публичной сферы и статуса политической речи, предложил Роже Шартье в полемике с Китом Майклом Бейкером о методике исследования истории Французской революции[70 - См. подробнее: Baker K. M. Inventing French Revolution: Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. Разбор некоторых методологических положений Бейкера в этой связи: Атнашев Т. М., Велижев М. Б. История политических языков в России: К методологии исследовательской программы // Философия. Журнал высшей школы экономики. 2018. № 3. С. 119, 123.]. В революционный период речь становится политическим действием не только в силу ее универсальных антропологических характеристик, но и из?за предшествующих или актуальных изменений социальной и материальной инфраструктуры, которая создает поле коммуникации и придает высказываниям значимость или вес[71 - См. подробнее: Шартье Р. Культурные истоки Французской революции.]. Отечественный опыт содержит важное для континентальной традиции интеллектуальной и политической истории измерение, связанное с тем, что мы можем обозначить как меняющийся в Новое время статус публичного высказывания.
Во Франции, Германии и России публичная речь в Новое время становится политической. Великая французская революция и очерченный Райнхартом Козеллеком период Sattelzeit по-своему воплощают относительно недавние разрывы в политических и социальных институтах и модусах коммуникации во Франции и Германии. Эти два разных по содержанию и по длительности периода трансформации задали сходные базовые метафоры радикального обновления или смены эпох как рамки для научного исторического нарратива. Для понимания социально-политического и исторического контекста интеллектуальной истории в России ближе континентальная традиция с ее вниманием к качественным изменениям и разрывам в политической и интеллектуальной традиции и особенно новому модерному статусу публичной речи. Напротив, в Британии и США для исследователей раннего и позднего Нового времени речь идет не столько о появлении радикально нового, сколько о достаточно долгой эволюции или даже о восстановлении моделей добродетельного правления и обычаев недавнего или далекого прошлого.
Англоязычная традиция интеллектуальной истории исходит из презумпции, что режим коммуникации, в котором мыслители, политики и публицисты ведут полемику, по умолчанию задан и существенно не меняется во времени. Для Скиннера, Покока или Мартина ван Гелдерена интеллектуальная коммуникация между мыслителями, полемизирующими с помощью текстов, почти не зависит от наличия или отсутствия цензуры, появления печатного станка, степени публичности или места говорящего в политической иерархии. Внимание англоязычных исследователей в большей мере сосредоточено на интеллектуальных и языковых ходах и значении текстов, а не на изменениях значимости высказываний и анализе политико-экономических условий, в которых публичная речь меняет свою значимость или статус. В упомянутой выше полемике Бейкера и Шартье два исследователя почти идеально олицетворяют разные взгляды на один и тот же предмет (Французскую революцию). Британско-американский ученый утверждает приоритет чисто лингвистического определения политики как дискурса, перформативно постулирующего или опровергающего конкретные решения или авторитет других акторов. Французский историк указывает на фундаментальную важность меняющихся практик и социальных структур, в которые включены говорящие и их слушатели. Только при определенных социальных условиях дискурс становится эффективным политическим действием.
Здесь уместно вспомнить модель студенческого спора в Оксфорде или Кембридже (или схоластического спора, упоминаемого Хабермасом), где предположительно равные по статусу и уровню образования молодые аристократы разделяют общие представления о правилах ведения осмысленной интеллектуальной дискуссии, хорошо понимают выпады друг друга и стараются сделать оригинальный ход, который было бы трудно отразить оппоненту. Речь идет об умственном фехтовании с соблюдением правил и своеобразной хореографии. Скиннеровское абстрагирование от медийного контекста и социально-политических различий статусов участников в пользу чисто языковой и интеллектуальной игры в данном случае отчасти оправданно, а отчасти незаметно для себя воспроизводит социальную модель подготовки политической элиты в ведущих британских университетах[72 - В качестве примера того, как почти «идеальная» модель подобного рода спора выдерживает давление фундаментальных политических и социальных конфликтов и изменений, см. знаменитую дискуссию Болдвина – Бакли 1962 года в Кембридже: https://aeon.co/videos/the-legendary-debate-that-laid-down-us-political-lines-on-race-justice-and-history.]. В этой традиции перформативность и политическая эффективность речи приписываются ее антропологической природе, которая не требует социального медиума. Подобное отождествление речи и социального действия представляется нам эвристическим для изучения сложившихся традиций политической философии, но оно становится слишком сильным упрощением при переносе в отечественный контекст. Здесь понимание того, что сказано, важно дополнить пониманием того, в какой ситуации, кем и кому это говорится.
Взгляд раннего Хабермаса предполагает, что политико-экономическая динамика и социальная структура коммуникаций меняют характер действий, которые в принципе можно совершить с помощью публичной письменной или устной речи. Впрочем, в более поздних теоретических работах Хабермас интегрирует аналитическую перспективу Джона Остина и существенно меньший акцент делает на социально-экономические условия и задаваемые ими ограничения или возможности. Вопреки направлению эволюции немецкого философа, нам кажется важным восстановить исходный вопрос о связи социальных условий и перформативного характера речи конкретных авторов/акторов. Исследование публичной сферы и меняющихся режимов публичности дает возможные инструменты для дальнейших разысканий в этой области.
Мы заимствуем понятие «режим публичности» у американских специалистов по урбанистике и публичной сфере, для которых были важны вопросы ограничения реального и символического доступа к публичному городскому пространству[73 - Staeheli L. A., Mitchell D., Nagel C. R. Making Publics: Immigrants, Regimes of Publicity and Entry to «The Public» // Environment and Planning D: Society and Space. 2009. Vol. 27. № 4. P. 633–648.]. В применении к российскому контексту оно помогает осмыслить пластичность исторической ткани, с которой мы имеем дело как исследователи. Как можно определить режимы публичности? Режимы публичности задают конвенции и правила публичных высказываний в различных жанрах, а также рамки возможных реакций на политическую речь, художественные или публицистические произведения. В зависимости от режима публичности реакция может представлять собой а) полемический ответ; б) цензуру, репрессии, санкции; либо, напротив, в) равнодушное или даже снисходительное отсутствие реакции на высказывание. Опираясь на исходную историческую реконструкцию Хабермаса и последующие критические исследования историков публичности, мы можем выделить несколько характеристик, которые вместе способны дать нам представление о национальных и локальных режимах публичности:
1) формальные и неформальные механизмы ограничения и предоставления доступа к публичной речи или демонстрации художественных высказываний на различных площадках и соответствующие ограничения;
2) иерархия (формальная или неформальная), неравная значимость высказываний разных акторов в зависимости от должности, статуса, сословия, образования, пола и т. п.;
3) механизмы цензуры, регламенты, уставы и сложившиеся конвенции и правила, регулирующие публичные высказывания (и, соответственно, санкции за их нарушение) в диапазоне от идеологического дискурса до художественных произведений;
4) практики, формы, жанры и материальная инфраструктура публичной коммуникации: трактаты, памфлеты, «толстые» журналы, газеты, открытые письма, выставочные залы, литературная и художественная критика, салонные разговоры, беседы на кухне или в кофейне, ток-шоу на телевидении, соцсети и т. п.;
5) организации или институты, обеспечивающие сферу полемики и принятия решений, обязательных для участников (клубы, парламенты, масонские ложи, суды, университеты и др.);
6) господствующие представления о допустимых источниках и способах производства нормативных утверждений и авторитетных публичных высказываний: эпистемология, ценности, канон в политической философии или в искусстве;
7) социально-экономические, юридические и политические основания для самостоятельности (зависимости) агентов, участвующих в публичной коммуникации.
По сути, в данном перечне мы разворачиваем в аналитический континуум и ценностно нейтрализуем те факторы и обстоятельства, которые у Хабермаса и ряда историков служили основаниями для нормативного истолкования или критики буржуазной и массмедийной публичной сферы как целостной системы. Почти в каждом исследовании сборника мы можем говорить о конкретном режиме публичности и об эффектах публичности, т. е. о механизмах влияния или воздействия одних акторов на других с помощью публичных высказываний. В ряде работ сборника мы также имеем дело непосредственно с дискуссиями, полемикой или с их имитацией.
