скачать книгу бесплатно
что за жизнь не сбылось, а теперь уж не надо…)
Пусть придёт не как смерть – как посланье
из небесного града.
29. 06. 2019, Звенигово
Ахат Мушинский
Запах анисовых яблок
Что ты будешь делать, опять приснилась!..
Он скинул с себя простынку, поднялся с постели и прошлёпал босиком на лоджию. Море вдали сливалось с небом – не разглядеть линию горизонта, то ли море уходит в бесконечную высоту, то ли без единого облачка небеса опустились по самые кипарисы владений пансионата. Утреннего солнца пока не видно, оно только-только выглянуло из-за дальних гор где-то сзади, со стороны парадного входа здания.
Третье его утро в Пицунде свидетельствовало: всё-то осталось тут неизменным, особенно этот ионизированный, пропитанный морскими солями, медузами, крабами воздух. Времена, конечно, меняются – исчезли в Абхазии дома творчества как таковые, превратившиеся в пансионаты, обветшали дороги, мосты, строения… Но море, но воздух, которым не надышаться, всё те же.
Сюда раньше Булат приезжал по путёвке писательского союза, почти бесплатно, не считая дороги. И Дом творчества встречал его с распростёртыми объятиями. А теперь вот пансионат…
Ну и что! Теперь и курортный отель по карману. Главное, здесь, на открытом воздухе, над бескрайним морским простором, в бархатный сезон пишется, как кое-кому в Болдинскую осень.
Сравнение, конечно, несколько претенциозное. Однако поэтический дар жильца гостиничного номера четырнадцать на его родине весьма почитаем. Кстати, над дверью комнаты Пушкина в Царскосельском лицее красовалась та же цифра 14. Да и сейчас красуется. Побывал Булат там недавно. И больше на этот раз принюхивался, чем рассматривал, как когда-то много лет назад, но ничего нового из пушкинских времён не вынюхал. Дело в том, что из всех пяти чувств у Булата наиболее развито обоняние. В его памяти – и запах детства, и запах армии, и первой любви, и любви последней и, как оказывается из очередного сна, – нескончаемой.
Мария… Они встретились пятнадцать лет назад в университете, куда его пригласили прочитать курс лекций по стихосложению и поэтической стилистике. И ничего удивительного, что ей, старшему преподавателю, специалисту по русской литературе первой половины XIX века, молодой, можно сказать, юной, но уже защитившей кандидатскую, на которую заглядывались студенты всех курсов, где она читала свои лекции, захотелось поприсутствовать на первом же часе литератора-практика.
Без особых предисловий новоиспечённый лектор начал своё университетское выступление с понятия рифмы, которую в оны годы называли краесогласием и которая является, наряду с размером стиха, важнейшей связующей стихотворения в русской поэзии, в отличие, скажем, от английской, французской, немецкой… Он говорил, что отглагольные рифмы – это позапрошлый век.
– Вот у Пушкина:
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идёт она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить…
– В те времена это было нормально, – продолжал Булат. – Да и сейчас тоже, учитывая, что перед нами сам Пушкин и что это «дела давно минувших дней». Но поэзия, как, скажем, и наука, и техника, и медицина, и спорт и многое другое, движется вперёд, совершенствуется. Коэффициент полезного действия паровоза XIX века был пять процентов, а КПД современных локомотивов доходит до девяноста. Так и в поэзии. Сравните рифмы: гонит – клонит, грустить – ступить… и к примеру, у Маяковского: носки подарены – наскипидаренный. Качество рифмы со временем, несомненно, выросло, как и требования к ней…
Молодой кандидат наук слушала с интересом, поскольку Пушкин в её лекционной программе был главным действующим лицом. Она боготворила его. Мало сказать, знала всего «Евгения Онегина» наизусть. После лекции, возвращаясь вдвоём по нескончаемым коридорам университета на кафедру, спросила с нотками обиды в голосе:
– Что ж так жёстко с Пушкиным?
– Совершенно не с ним и не жёстко, – ответил Булат. – Простая диалектика. Всё течёт и всё, скажем так, усложняется в нашем мире.
– Про паровоз – это убедительно, Булат Касимович, – улыбнулась она одними глазами цвета спелого ореха. Не то под стёклами очков, не то сам по себе взгляд её был необыкновенно живым и в то же время сосредоточен на какой-то своей неотступной мысли.
– Можно просто Булат, – заметил он.
– У нас так не принято… в университете.
– А у нас отчества не в ходу.
– Да, я знакома с особенностями вашего круга, однако мы находимся в другом месте.
– Я всё понимаю, Марья Иванна, но мы же не на кафедре сейчас.
– Раз так… – Кандидат наук поправила выбившуюся из-за уха каштановую прядку. – И меня тоже можно… без отчества.
– Прекрасно! – согласился поэт, временно здесь, в университете, превратившийся в учёного червя.
В бесконечном коридоре было многолюдно. Он искусно лавировал между летящими навстречу студентами, порой касаясь локтя напарницы, чтобы предупредить о встречном метеорите.
Она взглядывала на него не то с благодарностью, не то с интересом и возвращалась к начатой теме:
– В поступательном движении поэзии всё-таки формальная часть опережает содержательную. Хотя, может, я застряла в девятнадцатом веке?
Булат подумал, что она не похожа на синий чулок, впрочем, нечто такое проглядывало в её облике – на прямой пробор причёска с закрученной в «воронье гнездо» косой на затылке, очки, ниспадающие на кончик носа, форменный пиджачок стопроцентной училки с торчащим из нагрудного кармашка карандашом, юбка ниже колен, но… Но этот аромат анисовых яблок! Он исходил от неё, как от яблонь в саду его детства, волнами, лёгкими, еле осязаемыми порывами. Булат отвёл от собеседницы очередной метеорит и сказал:
– А приходите в пятницу на поэтический вечер в Дом издательств, отвлечётесь от позапрошлого века. Там будут современные поэты из Москвы, Питера, Таллина…
– И вы тоже свои стихи будете читать?
– Прочту парочку.
– Интересно! Всё-таки современную поэзию я знаю меньше, чем классику.
– Вот и совместим приятное с полезным! – сказал Булат, пропуская университетскую даму в дверь кафедры языка и литературы. В помещении двенадцатого этажа с окнами на главное многоколонное здание университета они оказались не одни, и разговор их естественным образом прервался.
* * *
На международном поэтическом вечере Булат по очерёдности шёл за своим другом из Москвы Сашей Ткачёвым. После первых произнесённых строф он увидел Марию. Она сидела совсем рядом, во втором ряду, в том же форменном пиджачке, с той же строгой причёской, только без очков. Булат, не отводя от неё взгляда и даже разглядев её ореховые, чуть раскосые глаза, не защищённые оптическими стёклами, продолжал читать:
Хватит быть нам самими собой,
заскорузлую шкуру к чертям!
Поиграем с банальной судьбой —
Не породы слепых мы котят.
Это просто, поверь мне, мой друг,
это славно, любимых любя,
заступить за очерченный круг,
взять и выпрыгнуть вдруг из себя.
– Как это: хватит быть нам самими собой? – спрашивала она, когда они вышли из Дома издательств в сумерки осеннего дня. – Всюду утверждают, что, наоборот, надо, во что бы то ни стало, самим собой оставаться, не быть флюгером и хамелеоном.
– Объяснять стихи?.. – Булат недоумённо пожал плечами.
– Прости, пожалуйста! Иногда вдруг попадаешь в наивный капкан – у прозаика, прочитав его рассказ, допытываешься: на самом ли деле это было? Или: откуда ты это взял? У поэта… Но тут, как у меня сегодня… Знала ведь, такое не спрашивают, ан нет, чёрт попутал.
Она не заметила, как перешла с ним на «ты». Булат тоже не заметил, хотя для него это было естественно. В их кругу не принято «выкать».
Оказалось, они живут в одной стороне, недалеко от Дома издательств, буквально в двадцати минутах ходьбы. Это для неё. Для него же – минут на десять дальше.
Поэтический вечер ей понравился. Она призналась, что раньше с его творчеством по большому счёту знакома не была. Разве что пару подборок в журналах видела. Оценку им не дала, но вот два сегодняшних стихотворения помянула.
Булата её цепкая память удивила – она цитировала целыми кусками, оценивала их, правда со своей колокольни. Он не вмешивался, не оправдывался и, упаси боже, не разъяснял, лишь хмыкал, кивал, не лез в бутылку, как бывало с иными собеседниками. В общем-то, вечер удался. Он избежал вселенской пьянки с закадычными коллегами, мило пообщался с «академиком в чепце».
Проводив её до подъезда, Булат прибавил шагу, задышал полной грудью, будто вагон угля разгрузил. Пахло вечерними туманами, палой листвой и новыми стихами.
* * *
Месяц лекций показался Булату вечностью. Во-первых, надо было ни свет ни заря вставать, во-вторых, не получилось у него контакта со студентами – то ли слишком в дебри забредал со своими амфибрахиями и анапестами, то ли просто скучно вещал, то и дело впадая в ступор от корявой речи будущих филологов… Одна отрада – Машенька. (Да, с некоторых пор Мария превратилась в Машеньку.) Она понимала его, выслушивала, по делу вставляла слово. Общение своё они продолжали и вне стен университета, благо что рядом уютный сквер, недорогие кафешки…
Раз за чашкой кофе в пиццерии он спросил:
– Раньше я тебя в очках видел, а теперь… Поправилось зрение?
Она смутилась, заморгала:
– Нет, не поправилось. Просто, мне кажется, в очках… – не то. Меня и в школе четырёхмоторной дразнили.
– Удивительно! А мне всю жизнь девочки-очкарики нравились.
На другой день он застал её на кафедре в одиночестве. Она сидела над своими бумагами, поправляя на курносом носике лёгкие, в тонкой оправе очки. Он подсел к ней и попросился на её лекцию. Она в стеснении опустила глаза, подняла:
– Хорошо… Я ведь у тебя была.
Потом он заметил, что это движение её глаз за стёклами очков стало повторяться. То поднимет на него свои орешки, то опустит, то опять поднимет и так пристально посмотрит – аж не по себе поэту становилось.
На лекции она была совсем другой. Одно слово: Пушкин. Её любимая тема. К тому же – «Евгений Онегин». Разбирали письмо Татьяны. Вдохновенная, она ходила меж рядов, излагая свою мысль, жестикулируя, цитируя:
Ты чуть вошёл, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он…
Она взглянула на Булата, на секунду замерла, коснулась дужки очков и, поспешно переведя взор на аудиторию, продолжила движение. Что это? – забыла текст, перебила себя неожиданной мыслью? Нет, тут всё ясно было и очевидно…
Позднее её блуждающий взгляд при замирании на нём стал превращаться в умоляющий. Такого нескрываемого чувства к себе, такого преданного взгляда Булат никогда в своей жизни не испытывал.
Однажды вечером, когда на кафедре никого не осталось, и эти красноречивые взгляды повторились, он приподнял её со стула и притянул к себе. Это был их первый поцелуй.
Они стали встречаться в его однокомнатной квартире, увешанной живописными картинами друзей-художников, забитой книгами, журналами, заваленной блокнотами, рукописями, покоившимися всюду – на столах, полках, широкой спинке дивана, вокруг ноутбука и даже на полу.
При первой встрече у него дома она с нескрываем любопытством огляделась, взяла с полки том с золочёным профилем Пушкина и прочла вслух посвящение на обратной стороне обложки:
– Победителю заводского конкурса «Знаешь ли ты Пушкина?» – Подняла глаза: – Ты что, раньше на заводе работал?
– Довелось…
Это был трёхтомник, которым Булат как-то особо дорожил, который вдоль и поперёк испещрил карандашными пометками, нашпиговал закудрявившимися со временем закладками.
Она раскрыла книгу наугад:
Нас мало избранных,
счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой…
– А разве не так? – прервал Булат, отбирая Пушкина.
– Так, так… – промолвила она, снимая очки.
Без очков её глаза увеличивались чуть ли не вдвое. И каждый раз они не переставали удивлять его и завораживать. Быть может, потому-то очкарики и нравились ему – человек, сняв очки, будто обнажается. И не только физически. Он становится открыт, беззащитен и прозрачен до глубины души. И Машенька без этой стеклянной, деформирующей взгляд преграды была вся как на ладони.
Не девственную, но и, в общем-то, не сильно избалованную душу поэта ничто в ту минуту не сдерживало. Он потянулся к ней всем своим естеством. Но сказать себе, что это была любовь, не мог. Она проросла в нём не сразу. А всё-таки, что им в тот день двигало – инстинкт, тщеславие, отзывчивость? Или всё само собою произошло, просто шагнул навстречу?
В постели рядом с ней, после бурной и недолгой близости, он вдруг заснул, как младенец, сладко и безмятежно.
Проснулся оттого, что кто-то теребил его чубчик. «Кто-то»… Надо же так в небытие провалиться!
– Кажется, я уснул ненароком?!
– И довольно крепко, – промолвила Машенька. Глаза её за стёклами очков привычно уменьшились. Они были добрыми, любящими и спокойными. Что-то большое и значимое уже случилось, и все волнения были позади.
– От тебя пахнет анисовыми яблоками, – сказал Булат, поймав губами каштан её локона.
– А от тебя веет морем, – ответила она.
– Наверное, оттого что я там бываю почти каждое лето. – Взгляд его зацепился за крошечную родинку на её щеке, которую раньше не замечал. Булат разглядывал новую для себя Машеньку и чувствовал на себе тепло её дыхания. – А знаешь, твоим именем Пушкин назвал почти всех своих героинь и дочку в придачу?
– Знаю, конечно.
За окнами смеркалось. Поздняя осень. В окно, будто предупреждая о чём-то, стукнула ветка оголённого дерева.
– Мне пора, – сказала Машенька.
– Оставайся… – откликнулся он.
– Нельзя, мама будет волноваться. А обманывать я не привыкла.
– Утром вместе в университет пойдём.
– Представляешь себе, как это мы с тобой под ручку туда заявимся?!
– А что такого?
– Да ничего. Просто я к этому ещё не готова.
В окно опять стукнула ветка.
Да, первая близость с ней осталась в его сознании какой-то вспышкой. Не сказать, что очень яркой, но, как оказалось, под толщей времени упорно не потухавшей. Однако в тот осенний день он не придал событию особого значения.
Миновали лекции в университете, прошёл незаметно год. На каком же по счёту свидании он объяснился ей в любви? Впрочем, это не так важно. Важно, что объяснился. А она – нет. Ни слова о своих чувствах… Ни на первом свидании, ни на последнем, хотя было понятно, что чувства эти у неё были – и какие! Она ходила, как заворожённая. Это было видно невооружённым глазом.
Но однажды их застала его жена, проживавшая в другой квартире. Устроила скандал. Маша, и слова не промолвив, ушла. И всё. Как отрезало.
