Полная версия:
В доме на берегу
Тамань
Тамань. Туман. Безжалостный обрыв —Под ним судов чуть видимые снастиИ контуры, размытые ненастьем,А значит, море – и его мотивВ ушах неотделим от тишины,И тень слепца проскальзывает мимо —Он под скалой с таинственной ундиной,Чьи косы влажны и расплетены.Туман стоит в невидящих глазах,Слух – поводырь поэта и слепого:Скользни по склону меж колючих травЗа ним, нырни в незримое за словом.Туман, туман… Не разглядеть под ним,Что так влечет к неведомому краю —К тому, кто в лодке, еле различим,И к той, у скал, чей хрупкий контур тает.Родня туману – обветшалый дом,Печь без огня, ночлег неприхотливый,И эти тени, свившие гнездо,Как ласточки, у самого обрыва.Тьма. Плеск весла. Слепого долгий всхлип.Сквозь облако луна следит за ними:О, как безлюден этот край земли!Заплачет ветер – будто сердце вынет.Поднимут парус – белый, как платок,И мимо кораблей пройдут в тумане.Фонарь мигает в море, одинок,У равнодушных берегов Тамани.Баллада о городе С.
В тех широтах, где я никогда не жила,Над стеклянной водой наклонилась ветлаИ луна заплетает ей косы.Будто сторож она этих призрачных мест:Возле старой каплицы рассохшийся крестНаклоняется знаком вопроса.Край увяз в тишине, загустевшей, как мед,Лишь на станции колокол редко вздохнетИ надолго заглохнет в тумане, —Он, спустившись к утру, голубым обволокСосны, розы костелов, полынь синагог, —Что здесь ищет вельможная пани?Ничего не найдется, ты видишь – одниОгороды, сараи, косые плетни,Травы сизые, топи да гати,Семинарии густо-багровый кирпич.Паровозный гудок, гулко ухает сыч,Шепот речки ленив и невнятен.Или так шелестит облетающий лес?Что ты можешь искать в сонном городе С.?Скрип телеги? Ворчанье собаки?Или память ты ищешь? – Немая зима,Керосином облитые, тают дома,Превратившись в пылающий факел.Пепел вьется до неба, до блеклых высот,Пани ищет тот дом? Что здесь пани найдет?Остов печи? Крючки-шпингалеты?Ветер воет в ветвях отдаленных ракит,А разбуженный лес шелестит, шелестит,Темным тающим снегом одетый.Стон деревьев, костелов, дворов, синагогЗаплетается слезной струной в кровоток,Оттесняя гекзаметры моря,И придушенный плач неумолчной струныВьется даже сквозь яростный грохот волны,В резонанс попадая и вторя.Слышишь? Горькая нота звучит в забытьи.Мой венок опускаю на воды твои —Омывается память, струится,И несет ее тихая эта водаВ те широты, где я не жила никогда,Где рассохшийся крест и каплица.Собор Парижской Богоматери
Действительно ли это сон?Колоколов бездонный стонС гримасой слушают химеры – иСквозными ранами цветет Собор,слепой восставив сводНад медно-золотыми скверами.Листвою осень тяжела,Родильный стон колоколаВольют в раденье погребальное.Потрескавшихся витражейБессонный взгляд – насторожеГлаза всепомнящей развалины.Действительно ли это явь —Листвы и гари бурый сплав,Средневековых улиц трещиныС домами, вросшими в века,Ветвится венами река,Ветвится время снами вещими?Размыла осень, как ручей,Границы мыслей и вещей,Играя памятью и смыслами,Сплетя что можно и нельзя,И ты плывешь, легко скользяПо ответвлениям бесчисленным.Похоже, все-таки ты спишь,И вправду – что тебе Париж,Его кофейные извилины,Под дымкой силуэты крыш,Таинственность замшелых нишИ вздохи Сены обессиленной?Но это явь, а разве нет?Плывешь сквозь морок на просветВоображения в фарватереРечных зеленоватых вод,И тихим призраком встаетСобор Парижской Богоматери.Швыряет листья постмодернВ провалы тлеющих каверн,На эшафоте ведь не плачется.Скрипят и мелют жернова —А Эсмеральда все жива,Еще жива в руках палаческих.Цвет бирюзы
Цвет бирюзы расплавленной слепил нам глаза до резиИ слез, и прорисовалось то, что превосходилоВсякое «сбудется». Прыгнув, сверкнула юбками Фрези,Отговорить не успели, не удержали силой.То тая в кружеве пены, то взлетая, как балерина,Совсем исчезла на миг – опять вдали показалась,И на бегу вздувалась батистовая пелерина,Не хуже, чем на грот-мачте вскипает под ветром парус.Но облака, сбежавшись, проем укрывали ватой,И заглянуть в Иное у нас больше не было шанса:Шкипер курил свою трубку и сплевывал виновато,И, зашивая разрыв, кололо пальцы пространство.Остров дымчатых сумерек, алмазной ясности реки,Море промыло пещеры в красных прибрежных скалах,Плющ стекает с деревьев… Сомкнулись края прорехи:На горизонте нет острова – словно и не бывало.Несбывшееся мелодией текло по взвинченным нервам,Шкипер, вцепившись в трубку, поглядывал недовольно.Где-то в старинной книге, вспомнилось, пишет ГленвиллО «немощи слабыя воли». Но пусто, теснятся волны,Нет нереид и ангелов, Ангела Смерти – тоже,Нет острова, скрылась Фрези, но крепнет тоска по ней – иМы смотрим на горизонт, мужаемся, но не можемС борта ступить на волны под пенье твое, Лигейя!Офелия
Никто так и не знает, сорвалась лиСлучайно, за цветком на берегуНеловко потянувшись, или властьюБезумия, ведь в нем не берегутСебя, она шагнула в лунный омут,Где ветви ив и стрельчатый осотСплелись, укрыв текучую истомуМедлительно-холодных датских вод,С их шепотом «не быть, не быть, не быть»Скользящих в сонной глубине оврага,Пологий склон, разросшуюся сныть,Репейник, поросль несъедобных ягод, —Так вот, никто не знает, сорвалась ли,Или сама пошла туда на светОгней болотных, подбирая платье,Почти бегом, и это был ответ,Родившийся в такой безумной – в ней —На тот вопрос любившего сильней,Чем сорок тысяч бесполезных братьев.Пилигрим
Мои мечты и чувства в сотый разИдут к тебе дорогой пилигрима…У. Шекспир (пер. с англ. С. Я. Маршака)Мой календарь еще не перелистан —Сон мне не зря обещал,Что возвращусь я на Графскую пристань,Старый дощатый причал.Портик сквозит колоннадой граненой,Бьется о сваи вода.По неизвестным вселенским законамДух мой приписан сюдаИ возвратится тропой пилигримовТысячи, тысячи раз!Млечный прожектор, бессменный Нахимов,Город, где я родилась,Площадь, а рядом шумит неустанно,Горе смывая, прибой,Листья резные теряя, платаныШепчутся между собой,Тени фонарные движутся ломко,И, пробираясь по ним,Плечи ссутулив под ветхой котомкой,Молча бредет пилигрим.Больница
Это лето в больничной палате мне мешает, как тесное платье,Как матрас, что сползает с кровати, как сигнал задохнувшейся скоройПод окном, капли крови на вате, каждый шаг мой – не так и некстати,И всю ночь молоко по палате льет негаснущий свет коридора.Боль твоя меня режет как нож – и, как печать, проступает сквозь кожу.Ты и я на себя не похожи – этой боли немые озераОтражают не нас, а, быть может, то внутри, что нас мучает тоже,Но безмолвно ничтожит и гложет, – эту вечность пустого раздора,Незажившие старые раны, вой мелодии выцветшей, рваной,Возносимой усталым сопрано к облакам, укрывающим город.Перепутались мысли и планы, за окном отцветают каштаны,А в ушах – дребезжанье стакана и коктейль из чужих разговоров.Деревянная птица
Птица летит в пространстве и видит свою тень.
Е. КирьяновЯ тень деревянной птицы, излом горбатого клюваПод струпьями струганых перьев кайма обожженных крыльев,Огонь угасшего взгляда.Тяжелая тень свободы меня отпустить не хочет.А ночью – а ночьюЯ плеск бирюзовой жажды, слеза бездонного моря —Его потаенный голос вплетается в романсероТоски, а подняться к небуНи птица, ни тень не могут,И крылья в бессильной муке дрожат, соприродны небу.А мне – оставаться тенью.Тяжелая тень свободы, излом горбатого клюва…Всей плотью усталой птицы ее древесная памятьПытается вспомнить небо – а тянет, а тянет в море.Нет дна у слезы…И плач деревянной птицы молчит и молчит ночами.Я – тень деревянной птицы.Льдинка
Ксанф, сын Лагорина, прощай!
Странник, скрываю собою я Ксанфа…
Античная эпитафия (пер. К. М. Колобовой)Ксанф, сын Лагорина, прощай! Ветер с моря неистов,Треплет окантовку плюща, теребит кипарисы,Вдоль мокрых раскопов бродя, причитает, как нищий,Колеблет покровы дождя над стеной городища.Нить смерти твоей заплелась в буквах древних надгробий,Плач их не смолкает, струясь в каждом выбитом слове.Твой челн в стылых водах скользит, шлем над бровью расколот.Плеск, тьма, переправа в Аид, медный привкус обола.Нет дат, имен и примет, даже памяти боя:Вечность ты в походной суме ныне носишь с собою.Кто ты? Уплываешь куда? Смолкли чаячьи стоны.Смертью отливает вода – мертвым блеском флакона.Глушит свод пещер тишиной, не оставив слезе и Всхлипа.Только рядом со мной плачет камень в музее,Давший мне в детстве урок: мы всегда – над обрывом,Платим тени смертной оброк. Эти долы и нивыЗдесь лишь, припадая к шитью, прикрывают прореху.Ксанф, был ты отважен в бою, как положено греку.Горд, прям, и стоял как стена: эллинское – свободно!Смотрит в пустоту из челна тень – бледна и бесплотна.Песнь – не Гесиод, не Гомер: сирый плач над убитым.Льдинка из летейских пещер, острый скол сталактитаЕсть в сердце – призрачный блеск асфоделей долины.Плачет над тобой Херсонес. Спи, сын Лагорина.Сергей Еременко
США, г. Чикаго
Родился и вырос в Петербурге, по образованию математик (ЛГУ). Получив контракт по специальности, переехал в Чикаго. Стихи и проза публиковались в АЖЛ-10 «Дороги и перекрестки» (2017) и АЖЛ-13 «Голоса в лабиринте» (2019).
Из интервью с автором:
Я хотел бы поделиться одним своим давним впечатлением, которое в какой-то момент оказалось стихотворением в прозе. Ничего серьезного – только немного поэзии, я надеюсь.
© Еременко С., 2024
Юдифь
Я всегда считал «Юдифь» Джорджоне величайшим творением человечества. Она в Эрмитаже, как и положено, но теперь почему-то хуже висит – и вообще мало кто, кажется, задерживается перед ней.
Ну, враги осадили родной город Юдифи, и город был обречен, но она ночью пробралась к их вождю и утомила его божественной лаской, – а когда он уснул, обезглавила его его же мечом и этим спасла свой город. Легенду все знают, а что Джорджоне делает из этой легенды?
Я всегда утверждал, что ни один художник не был способен так понять женщину, как Джорджоне.
Он строит простую композицию с неподвижной фигурой. Но как только я начинаю рассуждать, она вдруг немного двигается.
Во-первых, с самого начала меня поражала ее ступня. Враг повержен и жалок у ног ее. Но она женщина, и она принадлежала ему. Смотрите внимательно – она ласкает его ногой…
Теперь – кисть левой руки. Она отдергивает руку нервным, брезгливым движением, потому что прикасается к мертвому.
И теперь в центре – ее лицо. Вот тут – точка. Ее лицо совершенно спокойно. Эмоций нет. Всё.
Второй план, конечно – нарушения ритма, тона и детали должны вносить спокойствие или усиливать динамику – ясно. Джорджоне строит второй план вообще на грани грамотности, большое темное дерево справа и светлая пустота слева – воинствующая асимметрия неподвижного пейзажа, которая диктует внутреннюю тревогу…
Еще раз – попробуйте медленно перевести взгляд с ее ступни – на руку – и на лицо. Напряженность, едва заметные жесты, страшный контраст, скрытая буря – и все это полностью поглощается в центре, в ее спокойном лице. Всё!
И все шло хорошо, пока я не решился объяснить это одной женщине, лицо которой казалось мне совершенно особенным. Я волновался и ждал, что она мне ответит.
Она покачала головой и ответила:
– Нет.
Я похолодел.
– Смотрите, – продолжала она спокойно, – Джорджоне строит простую крестообразную композицию со средней линией между кистями рук. Эта линия подчеркивается тяжелыми складками одежды. Значит, надо смотреть на руки. Ну, и – почему вы не смотрите на правую руку? Она хладнокровно постукивает пальцами по оружию!
– Теперь – нога. Ее враг повержен и жалок. Какой высокомерный, какой презрительный жест!
– И теперь, конечно – ее лицо. Ноль эмоций не бывает. Смотрите внимательно. Спокойная, снисходительная усмешка в центре беспощадного мира. Видите?
И она повернулась ко мне со своей чудесной улыбкой.
– Вы неправильно смотрите!
И меня опять поразило ее лицо.
– Нет, – только сумел я пробормотать. – Это Джорджоне. Вы не смеете лишать меня великой иллюзии…
Мы больше не виделись, но я ей, конечно же, благодарен. Потому что, конечно же, у женщин есть секреты, которыми они обычно не делятся.
С тех пор, когда речь заходила о тонкостях композиции, я старался помалкивать. Кто его знает, действительно. Один, видимо знаток, вдруг мне заявил:
– Вы неправильно смотрите на ее правую руку.
Это было уже слишком.
– Джорджоне поймал одну очень странную вещь, – продолжал видимо знаток. – Это непроизвольное, чисто женское и даже игривое движение пальцев, покоящихся на страшном оружии. Она сама не замечает своего жеста. Она спокойна. О чем она думает?
– На первом плане левая рука! – только сумел я заметить. – Ее правая рука почти спрятана, по сравнению с левой…
– Да, конечно. И вы говорили, что эта деталь, почти спрятанная, вдруг переворачивает композицию? Ошибаетесь. Это точка начала новых искусств. Мы не знаем, о чем она думает! Ее безымянный палец вдруг переворачивает весь мир. И она даже не замечает своего жеста.
Это было уже совсем слишком.
– Кстати, – продолжал он. – Голова Олоферна тоже спрятана, хотя к ней сходятся все линии движения. Джорджоне не дожил до следующего этапа живописи – барокко, – который просто упивался жестокостью. Как они смаковали этот сюжет – вспомните их картины, как они любовались кровью на все лады. А Джорджоне нас мирит. Мертвая голова у него такая, как будто герой спит себе мирно.
Я не знал, что сказать.
– Да вы не волнуйтесь, – добавил знаток. – Подумайте: посреди беспощадного мира и божественной ласки – ее враг умер в самом счастливом сне, не увидев приближения смерти. Нам с вами это не суждено.
И тут же из глубины помещения выявился второй знаток. Он мне выглядел плохо, как-то искусственно. Похож на ворона, что ли.
– Какая пустая фантазия! – гаркнул он браво. – О чем Джорджоне думал, а? Бросьте-ка. Мысль гения известна до рубежа, который он поставил для нее своей композицией, и больше ничего нет. Ничего не выдумаете! Есть анализ картины, ее фабулы и ее создания. Все. А вы тут фантазию философскую расфуфыриваете. Бросьте-ка.
– Нет, – пробормотал я. – Кисть гения преодолевает рубеж, поставленный его мыслью…
– Да! – воскликнул первый знаток. – На рубеже мысли гения мы стоим теперь и строим наши воздушные замки и философии. Произведение живет, пока мы все, волнуясь, интерпретируем его для себя. Я настаиваю.
– Иллюзия-с – отрезал ворон. – Вы о том, чего нет? Произведение прекрасно, превосходно, проснитесь, профессионально проникнитесь! Оцените цельные пропорции композиции. Изучите ритм и идеи линий, изгибы и извивы изумительные! А вы свою иллюзию любимую юную только тут тараторите-то.
И я запутался окончательно. С тех пор я вообще молчу. И все же.
Еще раз. Встаньте перед Юдифью и переведите взгляд – медленно – с ее ступни на ее лицо.
Она немного двигается.
А как ваш взгляд переходит при этом – через левую руку ее или правую – мне больше не интересно.
Рина Пронина
г. Москва
Родилась и живет в Москве. Публиковалась в журнале «Новая литература» и в составе сборника «Времени тонкая тень»
(АЖЛ, том 8).
Из интервью с автором:
Стремлюсь писать впечатлениями, атмосферами, чувственными образами. Мои стихи – это поэзия мелочей, за которые цепляется взгляд, когда впервые входишь в комнату.
© Пронина Р., 2024
«Быть норкой мыши на поле битвы…»
Быть норкой мыши на поле битвы;Быть хлебом, брошенным голубям.Быть не молящимся – быть молитвойБез слов, прочитанной про себя.Письма, спасенного из камина,Быть парой сбивчивых кратких фраз;Быть незаметным пучком морщинокВокруг прикрытых усталых глаз.Быть самым первым сбежавшим гостем,Сидевшим с рыбками в уголке,И самой нижней насечкой с ростомНа облупившемся косяке.«Ты хотел меня видеть, похоже…»
Ты хотел меня видеть, похоже,И поэтому нервный и злой.Я исчезну в пустынной прихожей,Чтоб запомнить, как было одной.Жаль, такие, как ты, не танцуютИ не пишут, дразня, ерунды.Чей-то прадед с портрета, бликуя, Улыбается мне с высоты.Час молчания перед уходомБыл счастливейшим в этом году.Я уйду и запомню свободу.Напиши мне, когда я уйду.Напиши мне, что злишься от шума,Глупых шуток и боли в висках;Если больше не сможешь придумать,Напиши все на трех языках.Ты в западне, ты прижат турникетом,Ты прикоснулся к ножу,Но не целуй меня как сигарету, —Я тебе не наврежу.Милый и слабый, ты бросить не можешьИ на меня не смотреть:Ты из молчания, мяса и кожи,Из никотина на треть.Ну и молчи. Синяки пожелтели,Голос надорванный сшит,Шумное сердце в прокуренном телеВместо тебя говорит.Это безмолвие – ссохшийся панцирь —Будешь смешно волочить.Спорим, что я перестану смеяться,Если ты бросишь курить?«Ты принес на пальто затихающий город…»
Ты принес на пальто затихающий город,Двор-колодец с чернеющей крышей без звезд,Лед залива, что пасмурным утром был вспорот,Шерсть собаки и сильный мороз.Заскочил посмотреть, как актер до началаСмотрит в зал из пронизанных пылью кулис,И со смехом сказал, чтобы я пересталаПо-московски сбегать с эскалаторов вниз.Если в нашем подъезде погладил собаку,Вымой руки теперь, – она точно больна.Может быть, я взгляну, как размыт полумракомТы – фигура, ты – форма, прямая спина.И рука моя, сжавшая ключ, на прощаньеСразу стала, чуть дрогнув, крепка и тепла.В сотнях месяцев собственных воспоминанийЯ такой, как сейчас, никогда не была.«Она не оставит в покое…»
Она не оставит в покоеМеня. Под крахмальным шитьемЖмет сердце как будто незлое,И ты здесь уже ни при чем.Твоя к ней любовь – в крошках хлеба,Неубранная простыня —Сейчас с распалившимся небомПолзет и ползет на меня.Я эту любовь ненавижу,Мне страшно представить ее.Не стать бы скелетом под крышей,Обвитым веревкой с бельем.Шаг, два по замшелым ступеням;Пыль в туфле – от пятки к носку.Не телом распухнувшим в СенеДоплыть бы, прибившись к песку.Твоя к ней любовь, как бродяга,Трусящий за мной под дождем,Гнетет все сильней с каждым шагом,И ты здесь уже ни при чем.«Я стала делать то, что не хочу…»
Я стала делать то, что не хочу,ОпятьИ плачу поздно вечером чуть-чуть,Чтоб не хотеть гулять.А я гуляла в центре под дождемС чужим зонтом в руке;Мой город был совсем как люди в нем —Угрюм и налегке.Как в старом фильме, сверху фонариЧуть тлели в дыме туч,Карманы согревали и внутриЛишь ключ.Луна смотрела этот фильм сквозь дым,Бела.Тогда мой город не бывал цветным,Я тоже не была.«Снег лежит на траве вдоль тропы, невесомый…»
Снег лежит на траве вдоль тропы, невесомый, —Молодая, как час, бирюза.По хрустящему гравию следуя к дому,Я без страха закрыла глаза.Все в конверте с подплавленной бурой печатьюТо, что помню, строка на строке:Помню кедры и ветер, играющий платьем,И в гостиной пронзительный скрип половицы,Как дорожки в саду, мне знаком.Расскажи же, когда ты решил поселитьсяНа одном этаже с мясником?Нелегко перебить сожаленьем и элемПривкус потроха и имбиря,Так смахни резаком с потолка и постелиПрошлогоднюю пыль января.Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Дальневосточные тунгусоязычные племена мохэ были данниками корейского государства Когурё. Когда последнее было разгромлено китайской империей Тан (668 г.), народы Когурё, мохэ и кидани (монголы) в течение 30 лет смогли объединиться в государство Бохай. Оно вело самостоятельную политику, но было разгромлено киданьской империей Ляо (926 г.). Часть бохайцев вместе с правящей верхушкой бежала в возродившееся корейское государство, а часть была насильно переселена киданями на земли Внутренней Монголии.
2
В государстве Бохай было 10 гвардий, равных 14 гвардиям Танской империи; в каждой гвардии был Великий полководец и полководец.
3
Пояс – важное свидетельство человека в бохайской военной иерархии.
4
По верованию древних китайцев земля имеет сладкий вкус, дерево – кислый, вода – солёный, огонь – горький, металл – острый.
5
Дхарма – всеобъемлющий закон природы, и наш долг, соответствующий его требованиям, и плоды, которые собираются в итоге исполнения долга. В эзотерическом буддизме это Тело Вселенной, совпадающее с телом космического будды Вайрочана.
6
Праджня – мудрость без дискриминационных суждений ума, интуитивная мудрость, женская мудрость.
7
В чайнике должна поддерживаться подходящая для заваривания чая температура (не кипяток).
8
Гэта – деревянная обувь-дощечка, опирающаяся на две поперечные планки.
9
Дзадзен – сидячая медитация.
10
Сямисэн (ласково – сями) – трехструнный безладовый щипковый музыкальный инструмент с закругленным по длине грифом, с мембраной из кошачьей кожи. Верхняя часть грифа весьма интересна. Под второй и третьей струнами особый порожек. Самая толстая струна – на самом грифе; многократно касаясь благодаря небольшой впадине перед порожком (долине Савари) возвышения Яма (горы), создает необычный звук (гул), обертоны, «приостановку звуков».
11
Арагото – «дикий» стиль игры в Кабуки в противоположность «мягкому, нежному» – воплощение безрассудных воинов, богов, демонов. Техника эффектного, «мчащегося» ухода со сцены такого персонажа называется «роппо» (двойное подпрыгивание на одной стопе, прежде чем поставить на землю вторую, – при высоко поднимаемых ногах и с наклоном тела вперед; необычное равновесие связано с традиционными танцами Японии и Бали, когда, блокируя движения бедер, человек двигается, слегка сгибая ноги в коленях и держит корпус прямо, как единый блок; плечи и руки, включая кисти в грациозной экспрессии, отыгрывая танец с предметом).
12
Миэ – полное застывание актера в эффектной позе, своеобразная кульминация действия.
13
Тоётоми Хидэёси (1536–1598) считается объединителем Японии. Поскольку был незнатного происхождения, не смог получить титул сёгуна, но должность регента дала ему неограниченную власть. Ему приписывают острый ум и хитрость, умение брать крепости без боя. В эпоху Мэйдзи ему начали строить храмы, чтобы напомнить японцам о преступлениях сёгуната Токугава, который надолго присвоил власть императора. Токугава Иеясу был скрытым врагом Хидэёси и после его смерти уничтожил его потомков.
14
В дорожке из «летящих камней» камни кладут на таком расстоянии друг от друга, чтобы по ним было удобно ступать. Они как бы разбросаны и могут выступать из земли.
15
«Дом ожидания» – строение неподалеку от входных ворот, где собираются гости.
16
Сатори – просветление в Дзен; в отличие от нирваны может быть многократным.
17
Стихотворение из классического японского произведения «Манъёсю» в переводе А. Е. Глускиной.
18
Ко до – «Путь благовоний».
19
Дайтокудзи – храмовый комплекс в Киото; там, в храме Дайсэн-ин один из родоначальников чайной церемонии Сенно-Рикю принимал Тоётоми Хидэёси.
20
Пять скандх (скоплений, групп обусловленных элементов бытия): относящиеся к форме, чувству, различению, намерению, сознанию. В буддийском толковании соответствующее обусловленное бытие не имеет ничего общего с понятием «Я» или «личность». Цепляние за эти текучие элементы как за «Я» или «Мое» погружает в круговорот сансары и вызывает страдания.
