скачать книгу бесплатно
А всех вещей у номерного сидельца – роба зэковская да мешочек с остатками тёткиного гостинца.
«Иисусе Христе, Сыне Бога, живущего во веки, будь со мной и помоги мне», – прошептал чуть слышно 1132-й, натягивая поверх нательной белой рубахи полосатый лепень и не находя от волнения рукавов.
В коридоре его ждали два дюжих контролёра.
– Лицом к стене, руки назад, – приказал сержант. 1132-й почувствовал, как холодом обожгли запястья наручники, после чего раздался характерный щелчок – впервые применив удобные стальные браслеты в 1950-м году, уголовно-исполнительная система навсегда оставила их в своём обиходе.
Контролёры с двух сторон подхватили смертника под руки – так, что голова склонилась аж до самого пола, и повели – да нет, не повели, а, скорее, поволокли мимо обшарпанных зелёных стен и бесконечного множества дверей одиночных камер, покрашенных в чёрный цвет.
Бух! Бух! Бух! – рвали кованые сапоги ночную тишину.
Шарк, шарк, шарк – еле поспевали за ними стоптанные ботинки.
Весь этаж мгновенно затаил дыхание.
Заключённые, встав на колени, приникли к прорезям кормушек, пытаясь на слух определить, кто из них через несколько минут навсегда покинет этот жестокий, несправедливый и опасный для жизни мир.
Сержант бухал впереди и, позванивая, словно колокольчиками, связкой ключей, открывал и закрывал многочисленные решётки, которые при этом издавали зловещий скрип. Вот каменные ступеньки поспешили куда-то вниз, повернули направо, затем – влево, контролёры протащили обессиленное тело 1132-го по недлинному коридору, пока не упёрлись в мощную дверь, сработанную из лиственницы лет сто тому назад. А может, и не сто, может быть, пользовался ею ещё Малюта Скуратов?
Побелевшими губами шептал и шептал 1132-й слова заученной молитвы. Ватные ноги отказывались служить ему по прямому назначению, чудовищный страх проник в каждую клеточку измученного тела и выдавил оттуда ледяные капельки липкого пота.
– Чего там бубнишь? – сказал, оглянувшись на 1132-го, сержант и потянул на себя выкованное причудливым образом старинное отполированное кольцо.
Конвоиры ослабили хватку, что позволило зэку распрямить спину и с поднятой головой встретить грядущую неизбежность. Электрическая лампочка, висевшая под потолком на голом патроне с отражателем из автомобильной фары вместо абажура, сначала ослепила заключённого – в тюремных помещениях свет полагался тусклый и невыразительный – такой свет тоже служил наказанием, поскольку давил на психику и угнетал не хуже следователя.
Привыкнув к яркости, 1132-й увидел сводчатый прокуренный потолок, тёмно-зелёные стены без окон, в центре комнаты – видавший виды тёмно-коричневый письменный стол под выцветшим от времени зелёным сукном с многочисленными чернильными пятнами. За столом сидели на квадратных деревянных стульях четверо мужчин; слева от стола – неплотно прикрытая массивная дверь. Через щель проникал такой же яркий свет, и показалось, что за дверью журчит вода.
В одном из сидящих 1132-й узнал полковника Гапонова, в другом – тюремного врача Константина Борисовича, третий, сидящий по правую руку от начальника тюрьмы, был одет в прокурорский мундир, а четвёртого, с капитанскими погонами внутренних войск, 1132-й так и не определил.
– Ваша фамилия, имя, отчество, – ровным голосом спросил прокурор, уткнувшись носом в лежавший перед ним ворох бумаг.
Пока 1132-й сбивчиво рассказывал о себе, прокурор делал в бумагах какие-то пометки, не забывая при этом задавать наводящие вопросы:
– Год и месяц рождения? По какой статье осуждены? Кто ваши родители? Семейное положение?
Тут случилась небольшая заминка, после которой заключённый ответил, заикаясь:
– Раз… разведён… дённый.
Как зверь чувствует свой конец, так и человек перед казнью испытывает неизбывную тоску, им овладевает жуткий страх, парализующий волю, мысли путаются, а реальность кажется ему кошмарным сном.
– Здесь вот и здесь расписаться надо, – не меняя интонации, предложил прокурор и добавил, обращаясь к конвоирам, – освободите ему руки.
«Помиловали, – накрыла приговорённого шальная догадка, – иначе зачем весь этот балаган?»
Суетясь и щурясь близоруко («Помиловали! Помиловали!»), 1132-й дрожащими руками принял от прокурора вечное перо и стал, не читая (без очков всё равно ничего не понять), торопливо ставить свою подпись в тех местах, на которые указывал прокурорский палец.
«Господи, неужели чудо? Помиловали!»
Присутствующие, словно заворожённые, стараясь громко не сопеть, внимательно следили за его действиями.
– Ну, и лады, – сказал, проглотив слюну, начальник тюрьмы, после того, как 1132-й выпрямился по стойке «смирно», – теперь три шага назад.
Не успел зэк отступить на нужную дистанцию, а ему уже снова заломили руки, да так, что вокруг потускнело. Знакомый щелчок – и будто полегче задышалось.
Тишина повисла в комнате. Прокурор встал с белым листом в руках и, откашлявшись, начал глухо зачитывать:
– Постановлением Президиума Верховного Совета СССР от пятнадцатого марта одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Вам отказано в помиловании. Именем Союза Советских Социалистических Республик приговор суда, с этого момента вступивший в законную силу, будет немедленно приведён в исполнение.
У смертника всё поплыло в глазах, во рту стало сухо, он судорожно дёрнул кадыком, проталкивая внутрь шершавую сухоту, и услышал звон, похожий на колокольный.
«Иисусе Христе, Сыне Бога, будь со мной и помоги мне…»
Его опять нагнули к полу и протащили в соседнюю дверь, где всё так же умиротворённо журчала вода – оказалось, она бесконтрольно выбегала из чёрного шланга, с помощью которого, судя по всему, только что освежили цементный пол со сточным отверстием в центре. Чьи-то руки задрали одежду на спине – это врач послушал стетоскопом, как бьётся его сердце и шелестят лёгкие – потом те же руки потрогали пульс, после чего голос Константина Борисовича сказал полушёпотом:
– Можно.
Колокола вызванивали торжественно и величаво – дзинь! дзинь!дзинь!
– Пить, пить, пить, – еле шевеля растрескавшимися губами, просил обречённый, но никто не слышал последней просьбы, потому что колокольный звон ширился, рос, возносился к потолку, откуда неожиданно обрушился набатом, после чего застучали колокола вагонными колёсами, и через мгновение уже ничего не было, лишь в нём самом тихо-тихо зарождался малиновый перезвон, приятно заполняя всё тело и от переизбытка вытекая горячей кровью наружу.
12
В понедельник шестнадцатого марта офицер по особым поручениям майор Ягго приехал в тюрьму лишь к обеду. Его мутило. Депрессия, завладевшая палачом после смерти вождя, перерастала в длительный и страшный запой. Иван Петрович догадывался, чем всё это может для него закончиться, но ничего поделать с собой не мог. Такое ощущение, будто почва уплывала из-под ног.
– Хреново, что ли, товарищ майор? – вроде бы с участием, но как-то уж очень по-доброму, спросил ката ДПНТ Федоренко, встретившийся сразу на выходе с вахты.
Ягго остановился и посмотрел на него мутными круглыми глазами, в процессе пьянства совсем выкатившимися из орбит. Обычно люди бледнели от такого взгляда и отступали в сторону, а этот гад стоит и улыбается сочувственно.
«Сволочь, – подумал палач. – Все кругом сволочи, а этот – особенно!» И вслух злобно сказал, с трудом шевеля непослушным языком:
– А чему радоваться? Хуже, чем от водки, лучше всё равно не бывает.
– Ладно, не злись, – миролюбиво взял его под руку дежурный помощник начальника тюрьмы, – сегодня для тебя работа есть – номерному отказ пришёл. По такому случаю надо быть в форме. Пойдём или как?
– Пойдём, – согласился Иван Петрович, машинально проведя правой рукой по новенькой кобуре. Он был единственный, кому официально разрешалось круглосуточно иметь при себе табельное оружие.
В кабинете у майора Федоренко Ягго плюхнулся в продавленный диван с высокой спинкой и круглыми валиками по краям и рявкнул хрипло:
– Насыпай!
– Не бережёшь ты себя, – насмешливо укорил Ивана Петровича хозяин кабинета, разливая водку в гранёные стаканы, – сердечко, небось, пошаливает?
– Контингент пока на моё здоровье не жаловался, – выдохнул палач вместо закуски, приняв двести граммов в три глотка, – ты бы лучше своё поберёг. И пью я ни много и ни мало, а ровно столько, сколько влезает.
Федоренко тоже выпил, кинул в рот кусок сала и стал жевать с аппетитом.
– А сало-то прямо без хлеба жрёшь, – заметил Ягго, достав из лежащей на столе вскрытой папиросной пачки беломорину и прикурив её от самодельной фронтовой зажигалки, сделанной из винтовочной гильзы.
– Так я ж хохол, – осклабился Федоренко. – Это мы сейчас за что дёрнули?
– Я лично – за помин души товарища Сталина, а ты – не знаю.
– Ишь ты, ничего не скажешь, повод железный, – покачал головой помощник начальника. – Кому теперь служить будешь? – и подвинул к собутыльнику круглую жестянку с леденцами.
– Сам сало трескаешь, а мне монпансье, – выпуская колечками голубоватый дым, процедил Ягго. – Я коммунист со стажем, ты же не станешь с этим спорить, и всю жизнь служу родной партии и трудовому народу.
– А вот интересно, – разливая по второй, не унимался Федоренко, – сколько этого народа ты оприходовал?
Палач, как будто пропустив мимо ушей неслыханную дерзость, жадно приложился к стакану. Потом не спеша сунул под язык прозрачную сладко-кислую сосульку и снова закурил.
Он ненавидел Федоренко всегда, но, кроме этого майора, никто из знакомых не отваживался не то чтобы пить, а даже и сидеть с палачом за одним столом. Ягго чувствовал отчуждение. Сначала ему льстило, что его появление всегда вызывало у присутствующих страх. Но со временем такое к нему отношение стало угнетать и даже раздражать. А в подобных невыносимых условиях разве можно нормально жить и работать? Поэтому майора Федоренко он воспринимал, как некую неизбежность, или, проще сказать, издержки производства.
– Советская уголовно-исполнительная система карает врагов, среди которых, конечно, попадаются и жиды, и нацмены, и члены партии. Их я уничтожаю беспощадно, но не сам по себе, а по приговору, – палач затушил окурок в чугунной пепельнице каслинского литья и снова закурил.
– Наверное, спишь и видишь, как бы Абакумова шлёпнуть, – неожиданно предположил Федоренко.
Ягго уклонился от прямого ответа и вернул собеседника в сегодняшний день:
– Как считаешь, Берия с чего начнёт?
Федоренко задумался на мгновение, потом произнёс медленно: – С амнистии.
– И что, есть, кого отпускать?
– Да хотя бы того же номерного, – ухмыльнулся Федоренко. – Вот увидишь: ты его сегодня грохнешь, а завтра он объявится невинно пострадавшим с последующей реабилитацией.
– Какого рожна! – взорвался криком кат. – В чём ты меня хочешь убедить?!
– Жениться тебе надо, – рассудительно сказал дежурный помощник. – Есть на примете, с кем в законном браке записаться?
– Мне эти скалапендры и так дают, без записи, – буркнул Ягго, – скажи лучше, в каком ухе звенит.
– В правом, – наугад ответил Федоренко.
Майор Ягго промолчал. На самом деле, как чудилось ему, нестерпимый звон слышался со всех сторон.
Вечером, после отбоя, Иван Петрович проследовал нетвёрдой походкой на своё рабочее место. Спецкомиссия уже была в полном составе – ждали его.
– Ознакомьтесь и распишитесь, – сказал официальным тоном прокурор.
Майор видел его впервые.
Ягго подержал в руках пухлую папку с личным делом 1132-го, для виду перелистнул несколько страниц, внимательно вгляделся в фотографии – анфас и профиль – и, положив папку на сукно, подписал нужные документы. Он мог бы смело подписывать их с закрытыми глазами.
В соседней комнате, в углу, по-змеиному свернулся резиновый чёрный шланг, на вбитом возле двери гвоздике висела застиранная до дыр проштампованная тюремная простыня. Особый запах витал в воздухе. Ко всему привык палач за долгие годы смертоносного ремесла, а вот к запаху самой смерти привыкнуть оказалось невозможно.
Он взял конец шланга, повернул кран и начал обильно поливать холодной водой крашенные серой масляной краской стены с деревянным красным щитом, похожим на пожарный, напротив двери (чтобы пуля ненароком не срикошетила) и железнённый портландцементом пол с таким же щитом под стеной (на нём заканчивался земной путь приговорённых к казни). Захотелось пить. Он нагнулся, поднёс шланг к лицу и, ловя на лету сухими губами упругую струю, стал пить долго, с явным удовольствием.
В ушах по-прежнему страшно звенело – невидимые струны, казалось, вот-вот лопнут от нечеловеческого напряжения. Воздух заметно посвежел, отчего алкоголь сильнее ударил в голову.
«Сволочь какая, этот Федоренко, – подумал майор, – гад вонючий, его бы сейчас сюда, вместо номерного».
Между тем за стенкой произошла привычная возня. Дверь, чуть скрипнув (опять не смазали, раздолбаи!), приоткрылась, и два мордоворота втащили через порог полосатого человека с завёрнутыми за спину руками. Он сам, взойдя на красную Голгофу, подломил колени, шепча что-то себе поднос, терпеливо перенёс процедуру медосмотра и покорно склонил стриженную под ноль, но уже начавшую обрастать светлорусым пухом большую круглую голову.
Ягго кивком головы приказал подручным покинуть помещение и вытащил из кобуры тяжёлый «Вальтер». Пистолет удобно лёг на ладонь, тёплая воронёная сталь немного успокоила нервы, но звон в ушах не прекратился. Более того, звук достиг верхнего предела, отчего даже мигнула лампочка.
Прищурившись, палач стал целиться в заветную точку – первый шейный позвонок. Что-то мешало ему, мушка плясала, и никак не удавалось поймать её чёткий контур – оказалось, капля воды спряталась на ресницах, превратившись в маленькую линзу.
Майор вытер рукавом гимнастёрки мокрый лоб и снова прицелился в человека. Что за оказия! Откуда взялась на шее приговорённого тонкая чёрная полоска, ломающая годами выверенную траекторию правильного выстрела? Палач нагнулся, чтобы лучше рассмотреть неожиданно возникшее препятствие: суровая нитка опоясала худую шею, её тянул книзу небольшой нательный крестик.
«Никак, верующий? – мелькнуло в мыслях ката. – А, может, действительно он ни в чём не виноват, и я сейчас совершаю не акт возмездия, а убийство? Гадина какая этот Федоренко! Сволочь! Все сволочи! И я сволочь! И вот он тоже сволочь! Прикидывается только невинным. В затылок его, собаку, сделать? Врёшь, сука, никакой бог тебе теперь не поможет!»
Распаляя себя, палач вскинул руку с пистолетом и, почти не целясь, нажал на курок.
Одновременно с выстрелом лопнула и струна, оглушительно звеневшая в ушах. Стало слышно, как журчит из шланга вода, – кран не был закрыт до упора.
Измождённое тело лежало на мокрых досках в неестественной позе с вывернутыми назад руками, запястья сковывали блестящие ободки наручников. Кат убрал пистолет в кобуру, пошарил по карманам синих галифе с алыми кантами и вытащил оттуда позолоченный серебряный портсигар с именной гравировкой. Портсигары дарили чекистам к тридцатипятилетнему юбилею в декабре прошлого, 1952-го, года. Тогда же, под звуки нового чекистского гимна, в котором их называли «любимцами Сталина, питомцами Берии», вручили Ивану Петровичу и орден Красной Звезды.
Тихо, почти неслышно, вошёл в комнату тюремный врач. Он присел на корточки, подёргал за наручники и так же тихо вышел.
Расставив широко ноги, Ягго закурил, взял шланг и смыл струйку алой крови, вытекающей из маленького пулевого отверстия под затылком убитого им человека. Вода смешалась с кровью, сделалась розовой и потекла по серому цементному полу к центру комнаты широкой полосой. А вот розоватая пенка показалась из уголка плотно сжатого рта бывшего номерного.
Ягго смыл и её.
Тщательно ополоснув рабочее место от кровяных брызг, офицер по особым поручениям отстегнул наручники, сорвал с гвоздика простыню и обмотал ей голову казнённого, обратив внимание на то, что покойник стал совершенно седым.
13
После того, как напряжённую тишину вспорол пастушьим кнутом громкий выстрел, оцепенение за столом спецкомиссии сменилось неестественным оживлением. Все были готовы к такому финалу, но для каждого миг, разделяющий жизнь и смерть, стал неожиданным, как неожидан он для любого из нас.
– Почему заключённые у вас вешаются? – перекладывая бумаги, спросил у Гапонова прокурор.
«Уже фуганули. Кто?» – подумал начальник тюрьмы, а вслух сказал, обращаясь к доктору:
– Товарищ Колесников интересуется, ково там Шульман замастырил?
– Так он, это, вены себе отворил, – ответил врач, заполняя протокол. – Пойду номерного гляну, полагается удостовериться.
– Глянь, глянь. А Шульмана, Константин Борисович, на ноги, как хочешь, поставь – к Первомаю смотр наглядной агитации по учреждениям и, кроме Шульмана, некому художественно обозначить наши достижения. Говорят, сам Лаврентий Павлович в жюри участвует, а у нас Шульман без рук.
– Не тюрьма, а гестапо какое-то, – недовольно проворчал прокурор. – Он что, художник?
– По Ленинградскому делу проходит, – с готовностью стал рассказывать полковник, – а рисует от природы – они же, извиняюсь, талантливы, шельмы, как черти. И откуда только что берётся…
– Кто его допрашивал? – перебил Гапонова прокурор.
В это время вошёл в комнату палач. Вид его подействовал на присутствующих угнетающе: мокрые спутанные волосы упали на выпуклые глаза, налившиеся кровью; мертвенную бледность вялых щёк оттеняла щетина недельной давности; блуждающий взгляд остановился на прокуроре. Тот занервничал, выронил авторучку, поискал её по столу среди бумаг и, не глядя в сторону палача, сказал:
