скачать книгу бесплатно
И вот я думаю, куда мне деваться?
Пошла в болото. Сижу. Уже нашла спички, надрала лыка лапти плести и сижу я там в Надлеве, от Выгонищ километра три, от Бобрович – четыре. Я уже нашла, где с мужем косила, где наши покосы. Уже не могу, так мне обидно… Уже думаю: пойду под чужие стожки, очень мне жаль… Где косили, где гребли с мужем сено…
Пошла под чужие стожки. Сижу.
Уже давай картошку чистить. А тут как раз немцы бегут!.. Люди кричат, кричат на болоте.
Думаю:
«Чего это они кричат? Это так, може?.. Може, мати детей потеряла, може, дети мать потеряли да ищут?..»
У-ух! Как вылетают ко мне два полициянта. Выскочили из-за куста, за меня – цап! Уже меня взяли. Да уже моего хлопца – восемь годов:
– Сынок, где твой батька?
– Нема, убили батьку моего.
Уже убили немцы Романа моего.
– Паночек, я сама с голоду, с холоду загину, только вы меня не убивайте. Я не хочу, чтоб вы меня убивали. Нехай я сама пропаду с детьми…
Он говорит:
– Где больше люди?
– Побежали к лесу.
– Иди на телегу!
А сами ушли.
Если б я пошла на ту телегу, к тому бобровицкому полицаю, что всех добивал, что показывал, где кто схоронился, – он застрелил бы меня, убил бы. Сильно бобровицких людей он убивал. Я-то не попала к нему. Они ушли за кусты, а я – тоже за кусты. Вы меня не видите, а я вас! И я на такой тё-ё-ёмный побежала луг – такой луг, что камыш там, папоротник, всего там… Я туда побежала и лежу там. Лежу уже. Они всех людей высбирали, уже тихо стало…
Только партизаны бежали. Бежали партизаны, моим детям мяса варёного дали. Наелись мои дети – воды!.. Уже этот, которому два года:
– Воды, воды, воды, воды!..
А вода повысыхала, може, на метр, негде напиться. Темнеет. Уже этот мальчик, которому восемь лет…
– Возьми, – говорю ему, – мочи своей в чугунчик. Напоили.
– Не, – каже, – мамо, невкусная вода. Иди, ищи вкусной воды! Иди!..
Нема нигде воды. Плакал тот, плакал… Легла я. И спички нет, огонь развёл бы. Ой!.. Дай воды… – плачет. Я вот честно говорю вам. Выкопала такую ямочку, выкопала во. «Как на сырой земле человек полежит, – думаю, – то умрёт». Повыдирала мох, повыдирала. Потому что малые: «Как же я вас прокормлю, как одену?..» Вот я ямочку выкопала в болоте до самого торфа, все мы в неё и полегли. Вот уже заболеет, воспаление возьмёт, уже его и не будет на свете, хоть один руки мне освободит…
И вот живёт! Даже ни чуть-чуть не заболел!
И вышла я опять с того болота.
– Пошли, говорю, дети, в Телеханы, нехай нас добивают.
Дети не схотели.
– Куда хочешь, мамо, нас в свет веди, только не пойдём к тем немцам и полицаям!..
В Великой Гати квартеру нашли. Стали палить и Великую Гать… Это уже я тогда в партизанах была. Сидела, сидела, сидела, траву сушила, деток травой укутывала. Здоровье потеряла, ревматизм достала. Вот как!..
Детей порастила, порастила. Пошли по государской работе всюду. И дети по свету, а я – себе… Вот спасибо, пенсию дают уже. Овец доглядала, тысячи овэчок выходила, десять лет на ферме стояла. Дети работали.
Вот всё свое страдание пересказала. Може, я и лишнее что сказала? Я неграмотная. Извините…»
Мать и сын. Сын и мать
1
Минская область, Копыльский район. Рулёво – даже и деревней неудобно назвать: три хаты на опушке, посёлочек, однако и он отмечен памятником жертвам ещё одной карательной экспедиции 1943 года.
Лизавете Иосифовне Кубрак шестьдесят шесть лет. Женщина немощная, с клюкой. Рассказывает вроде спокойно. Предупредила только: «Не бойтесь, если я буду вскрикивать от боли: у меня отложение солей…»
«Говорят, что едет карательный отряд. Из Песочного много людей сюда приехало, укрыться. А они, немцы, ехали не по дороге, а болотами: хотели захватить всех. Приехали, нашли, значит, много чужих людей. А эти люди решили, что если едет карательный отряд, дак мы скажем, что из этой деревни. Было большое гумно колхозное, а земля тогда уже была разделена, дак они решили, что мы это все молотим тут. Пошли наши мужчины молотить туда, и эти пошли, из Песочного.
А немцы, как приехали, дак в каждом доме спрашивают семью, жителей дома. Мы помещались у тётки, у нас своего дома не было. Муж, сын и я. А у тётки было две дочки.
Мой муж с сыном тоже пошёл туда молотить. В гумне люди хотели спрятаться по норам, но не успели. Немцы открыли двери. Кто успел цеп схватить, тот – будто молотит, а кто и не… А в домах они, немцы, спрашивали: «Где мужчины?» А моя тётка говорит, что молотить пошли. А две из Песочного, учительницы они были, сидят на печи. Я уже им сказала: «Хоть бы вы что вязали…» Немцы спрашивают:
– Где хозяйка?
А тётка говорит:
– Это у меня две дочки, и ещё племянник с женой живет, а у них – сын.
– А эти кто две?
Она говорит, что это люди из Песочного.
– А чего они у вас тут? Она говорит:
– Тут мои девчата, и они приехали с прялками.
Что ж иначе говорить?
Они ко мне:
– Где муж?
Им мужчины нужны были. Я говорю:
– Молотят там, в гумне.
– Пойди, позови.
Я пошла, позвала.
– Партизан? – спрашивает.
А он говорит:
– Пан, какой же я партизан? Вот спросите у хозяйки, мы совместно живём.
А были немцы, и были полицаи.
– А это кто?
Он говорит:
– Это из Песочного. Вот у тётки дочки, они – подруги, дак они пришли к ней.
И немцы у мужа спрашивают:
– А когда они пришли?
Он говорит:
– Сегодня.
А те говорят:
– А мы тут уже целую неделю живём.
Уже не одно пошло. Им верят, а ему нет. А берёзовая палка здоровая, лучше, чем у меня во, да с набалдашником. И давай они его бить… И столько били, что прямо он чёрный весь был. А тот палку в сторону отставил, и другому говорит:
– Застрелить.
Вижу я, что беда, давай просить:
– Пан, это неправда – они сегодня пришли. Пойдите вы поглядите: они из Песочного, ко всем понаехали, не только к нам. В некоторых хатах по двадцать человек, по пятнадцать, и кони стоят запряжённые, и в гумне много…
Они и пошли глядеть.
И пришёл уже вечер.
У тётки дом большой был, и их собралось человек пятьдесят. Наносили соломы. А мы на кухне поместились. На полу около печки посадились и мы, и возчики, что их привезли. Я у одного этого человека и спрашиваю, у возчика:
– Дядька, где они, что делают?
Дак они говорят:
– Ничего.
А другой говорит:
– А, в Песочном? Одну девочку убили и дом спалили…
Ну, у меня уже мысль плохая, если они так сказали.
Долго не ожидая, приходят и спрашивают по-польски:
– Где господаж?
А он же сидит рядом со мной. Он говорит:
– Я.
– А ну вперёд!..
Поскольку они говорили, что застрелят, дак я ж и посчитала, что берут застрелить.
Он поднялся и говорит:
– Прощайте все.
Куда забрали, не знаю…
Погодя видим – детдом горит. Думаю я: видать, туда его завезли. Там убили…
Ещё тихо было назавтра, а я всё чувствовала, что будет плохо.
А там у нас сарайчик был, где стояла тёлка и кабанчик. Дак я говорю сыну:
– Идём туда. В случае чего, дак мы в лес.
Не успели мы дойти туда – уже выстрел получился. У нас была в сене, в сарайчике, нора пробита, – дак сын говорит:
– Мама, я полезу туда.
Потом я говорю:
– Не, ты лучше лезь наверх, а я – за тобою.
Он лезет, а два немца входят как раз… Дак я его – за ноги. Лопочут они чёрт их знает что. А я им говорю:
– Пан, я даю есть корове.
А они говорят по-немецки. И давай нас толкать, сына и меня. Так вот сарайчик наш стоит, а так вот – то гумно большое, где они молотили, мужчины. Уже двери открыты. И стал такой большой снег идти! Дак они, немцы, один за него, а другой за меня. Втолкнули в то гумно. И дали два выстрела. Сын побежал, а я упала. Так упала, не ранили. Мне не больно. А в сына, видать, попали, что и не ойкнул. Такая мысль у меня мелькнула…
Вопрос: – А сколько ему лет было?
– Четырнадцать лет было.
