скачать книгу бесплатно
Ветхое дворянство
Денис Олегович Кочетков
Действие произведения происходит в 70-ых годах XIX века в Российской Империи. Основная идея заключена в том, что для кого-то смысл жизни – просвещение умов, а для кого-то – поиск любви и занятия по душе. Это история о молодых людях, заставших развал старых традиций и нравов, затмение былого дворянства, изменение привычного ритма жизни и прогрессивное развитие свободомыслия и либерализма.
Пролог
Весеннее солнце уже заходило за горизонт и все безоблачное небо покрывалось оранжево-красной лазурью, когда, стоя на балконе обычного московского дома, курили и тихонько беседовали двое молодых мужчин – первый двадцати шести лет, другой двадцати трех с половиною.
Первого из них звали Валерьяном Аполлинариевич Копейкиным. Это был высокий, немного худощавый молодой человек, с сосредоточенным пронзительным взглядом, бледноватым лицом, несколько взъерошенными длинными волосами, бакенбардами, переходящими в усы, и впалыми щеками. Он носил черный камлотовый сюртук, широкий темный галстук с золотой непримечательной булавкой, старые брюки со штрипками, бурый жилет с часами на серебряной цепочке и неплохие полуботинки. Историю он за собой имел небольшую: известно было лишь то, что отец, уездный банкир, отправил его в Москву с небольшим капиталом развиваться самостоятельно, выхлопотав для этого лишь место в Московском Университете на историко-филологическом факультете[1 - Московский Университет – ныне МГУ.]. Валерьян Аполлинариевич хорошо выучился и начал заниматься частным преподаванием славянской и зарубежной культуры. Вскоре у него уже появились не сказать, чтобы большие, но, однако ж, и не малые деньги, благодаря хорошей практике. Деньги эти он тратил преимущественно на книги по философии, привозимые товарищем из Германии. Начитавшись их, он подался в «кружок» строгого либералиста, увлекся его идеями, о которых еще упомянем ниже, и, обозначившись в обществе нигилистом[2 - Нигилисты – приверженцы мировоззренческой позиции, абсолютно отрицающей общепринятые ценности, идеалы. Им свойственен атеизм и материализм.], стал собирать «просветительские салоны», на которых и познакомился с нашим следующим героем.
Второго курившего на балконе, белокурого молодого человека с гладко выбритым, светлым и жизнерадостным лицом звали Львом Аркадьевичем Зарецким. Он происходил из старого и уже обедневшего дворянского рода, берущего свое начало где-то в Польских землях. Характером он обладал спокойным и наивным; был, как, впрочем, и должно москвичу, ленив, мечтателен и влюбчив. Несмотря на свою природную красоту, в любви ему не везло: те молоденькие дамочки, за которыми он ухаживал, сторонились его, а те, кого сторонился он, всячески докучали и мешали жить. Служил он в Московском присутственном месте (что в доме губернского правления размещались), куда его устроил знакомый граф, но служил неохотно и безответственно. Связано это было, вероятно, с его сложным складом ума… Льву Аркадьевичу хотелось какой-нибудь романтики или геройства, хотелось иметь идею, цель жизни и маломальский идеал, а не чин X класса[3 - Чин X класса (по Табелю о рангах) – чин Коллежского секретаря.]. С Копейкиным, как говорилось выше, познакомился он в салоне, после чего хорошо сдружился и стал часто звать к себе. Валерьян Аполлинариевич, говоря откровенно, стал ему роднее брата.
Глава 1
– Какой свежий, приятный воздух! – восхищался Копейкин, вглядываясь в уходящую за горизонт улицу.
Зарецкий засмеялся и высыпал догоревший табак из трубки.
– Постой, постой, братец, – начал он, – ты говоришь мне о чистоте воздуха, хотя сам при этом куришь! Ты смешон, право.
– Ничего-то ты не понимаешь.
– А чего же тут понимать, позволь поинтересоваться? Воздух, он везде воздух…
– Нет, тут ты не прав, Лев Аркадич, – выдыхая очередной клуб дыма, возразил Копейкин. – Воздух сейчас особенный! Погляди; третьего дня дождь прошел, проливной, сильный, а теперь, когда день выдался солнечным и теплым, вся накопившаяся влага наполнила воздух. Чувствуешь, как свежо? Побольше бы таких дней…
– Ничего, – прервал с улыбкой Зарецкий, – Июнь всегда дождлив, насладишься еще.
Услышав шаги, доносившиеся за пределами комнаты, они спрятали трубки и возвратились с балкона. Через секунду вошла мать Льва Аркадьевича.
– Почему опять пахнет табаком? – недовольно спросила она.
Копейкин молча отряхнул сюртук.
– Валерьян Аполлинариевич, вы опять курили? Вы же знаете, как это вредно для моего сына! Прошу…
Зарецкий раскашлялся.
– Вот, – возмущенно протянула мать, – его загубит это дело. А уж об вас я и говорить не стану. Прошу, бросайте это занятие.
– Ступайте, госпожа Зарецкая, ступайте, – ровным, спокойным, как и всегда, голосом произнес Копейкин. – Я постараюсь исправить это; обещаю вам.
– Не желаете ли покушать с нами? – спросила она, немного погодя.
– Нет, нет, благодарствуйте; кажется, Лев Аркадич вовсе не голоден, а я, изволите видеть, кушаю только с ним.
Смутившись, мать вышла, затворив дверь.
Копейкин осторожно присел в кресла и закинул ноги на пуфик. Все его тело расслабилось и приготовилось к продолжительному отдыху, но взгляд, однако ж, оставался напряженным и задумчивым. Он не сводил глаз с Зарецкого; а тот, в свою очередь, впадал в дремоту. Комнатка, довольно маленькая и неприглядная, постепенно темнела, и силуэты сливались воедино. Наступал поздний вечер.
Подойдя к уснувшему Льву Аркадьевичу, Валерьян спросил: «У тебя остались спички?» На что тот, изрядно порыскав по карманам своих полосатых брюк, выкинул полупустой коробок. Через полминуты сверкнула сера, и от нее неохотно зажглась толстая восковая свеча, прилипшая к блюдцу. «Стой! – лениво и неразборчиво возразил Зарецкий, не открывая глаз. – Ты мне стол зальешь». Копейкин улыбнулся своими пухлыми губами, выглядывающими из-под густых черных усов, и вполголоса ответил: «Ничего, ототрешь; воск штука неплохая, природная». От единственной в этой комнате свечи светло, конечно же, не стало, только лишь страшные тени заиграли на стенах.
Копейкин какое-то время потомился в креслах, после чего встал, прошелся белоснежными руками по полкам книжного шкафа и сдул налипшую на пальцы пыль, от чего, собственно, чихнул. Простонав, с кушетки поднялся Зарецкий и пожелал своему товарищу здоровья недовольным тоном.
– Почему, разреши знать, у тебя столько пыли? – спросил Копейкин, указав на книги.
– Раньше у нас была служанка, она убиралась, вот пыли и не было, – зевая, ответствовал Лев Аркадьевич, – а потом, когда ее уволили за ненадобностью, пыль появилась.
– Служанка! Это ты должен убирать. Твоя комната ведь; неужели приятно дышать всем этим? Мог бы хоть полки протереть для вида…
– А на что они мне? Пусть лежит себе пыль на книгах, она мне не мешает, изволишь видеть. Это скорее наоборот, когда ее сметать начнешь, то тут она и поднимается в воздух, что дышать нельзя. А так она безвредна, я считаю.
Копейкин засмеялся и присел обратно в кресла.
– Ты, право, необычайно забавен, Лев Аркадич, где еще таких встретишь! Чудак ты, чудак.
– Ха-ха, очень смешно с твоей стороны, а главное умно. Я ему про серьезные вещи толкую, а он, видите ли, смеяться изволит!
Копейкин залился смехом пуще прежнего и, закрывши глаза руками, откинулся на спинку кресел. Зарецкий обиженно посмотрел на него, нахмурился и отвернулся к стене.
Через полчаса оба приятеля уже лежали напротив друг друга, один на жестком диване старой обивки, другой на кушетке. Лев Аркадьевич, смотря в темноту окна, думал о красивых девушках, коих встречал он довольно редко, а Валерьян Аполлинариевич, скрестив руки на груди, рассуждал о пользе крестьянской реформы 1861 года. Однако оба в глубине души мечтали об одном – поскорее уехать за город.
– Лев Аркадич, – обратился вдруг Копейкин, повернув голову, – не желаешь поехать ко мне?
– Куда же это? – спросил Зарецкий, очнувшись от мечтаний.
– В уездный городок, к моему отцу. Там неплохо, тихо… На почтовых доедем до Новгорода, а там уж рукой будет подать.
– Нет, не хочу я на север; моя душа к теплу привыкла. Давай-ка лучше ты ко мне. Я давно держу в голове мысль о поездке в имение, а тут уж и компания выдалась. Загрузим тарантас и в Тулу, в губернию. Там луга живописные, красота вокруг, воздух чистейший, птицы певучие, леса девственные, словом все, что ты так ценишь.
– А речка там есть?
– Что ты! И речка есть и озеро есть.
– Право не знаю, как быть, – задумался Копейкин, – и отец звал к себе, – он подумал еще немного, а затем, приподнявшись, неожиданно спросил. – Ты мне Тулу покажешь? Я кое-какой материал соберу.
– Отчего же не показать; покажу, конечно!
– Так уж и быть, поехали. Завтра только вещи подготовлю да начальство предупрежу…
– Ты погоди; я тоже отпроситься должен, служба-то, не абы какая! Государственные дела переписывать – ответственность большая, – важным самодовольным тоном заговорил Зарецкий. – Я хоть и в чине не высок, все же…
– Полно, полно тебе, – перебил его Копейкин, – слыхал я эти статские песни! Спать ложись, дипломат… Покойной ночи!
Зарецкий недовольно фыркнул и уткнулся в подушку.
Глава 2
На следующий день к трем часам приятели собрались во дворе и обговорили поездку. Тарантас Льва Аркадьевича, доставшийся ему от деда, нагрузили кое-какими запасами еды, одежды и разной утвари и выкатили на улицу. «Поехали», – отдал приказ Зарецкий нанятому кучеру, и экипаж отправился по московским улочкам.
Поначалу, когда тарантас шел мимо московских дач, Копейкин рассказывал про культуру и историю Москвы, про Царей Русского Царства, показывал старые храмы, величаво возвышающиеся на холмах, да и вообще делился своими знаниями. Зарецкий слушал его внимательно, вдумываясь в детали, отчего скоро задремал. Следом за ним укачался на безрессорной повозке и сам Валерьян Аполлинариевич. Полпути они так и проехали в мирной спячке, пока их экипаж не вышел на дорогу Тульской губернии. Тарантас заскакал на ухабистой земле и разбудил своих пассажиров.
Где-то в десятом или одиннадцатом часу их поездка завершилась: повозка завернула в небольшую деревню с богатыми домами на европейский манер (здесь селились средние дворяне и зажиточные купцы) и остановилась возле поросшего кустарником заборчика. Зарецкий вылез из кузова и прошел по знакомой тропке к какому-то двору, скрытому от случайных взоров ветками старой ольхи и липы. Он отворил низкие воротца и впустил экипаж внутрь. «Что ж, недурно, – произнес с почтенным видом Копейкин. – Скажу тебе откровенно, мой дорогой друг, здесь гораздо уютней, нежели в Москве». Зарецкий молча пожал плечами и принялся таскать пожитки в дом, который ко всему прочему выглядел весьма недурно: высокий первый этаж с шестью окошками украшало хорошенькое крыльцо с четырьмя колоннами, несколько потускневшими от времени; над ними располагался мезонин с балконом и полукруглым окошком на чердаке. В задней части дома находилась выходящая в сад остекленная веранда, на которой часто отдыхали хозяева. Стены были выкрашены в голубой цвет; а крыша блестела только обновившейся металлической кровлей.
Проводив кучера в людскую избу, Зарецкий пригласил Копейкина внутрь. С крыльца она вошли в узкую прихожую, из которой, по закрытой между стенами лестнице, поднялись в свободную комнату мезонина, где из мебели была только старая тахта с двумя стульчиками и чайным столиком. Здесь на полу лежало много пыльных книг на французском и немецком языках, которые некогда читал Лев Аркадьевич. Из этой комнатки, через маленький коридорчик, они зашли в комнату, довольно опрятную, просторную и с неким даже вкусом.
– А что, очень даже не плохая комната! – заявил с удовольствием Копейкин. – А где же твоя будет?
– Рядом; их тут две, – улыбаясь, ответил Зарецкий. – Сможем, так сказать, через стену общаться.
– Ты меня удивляешь все больше и больше! Здесь намного уютней, нежели в квартире: красиво, порядочно, убрано, – затем он выдержал паузу и добавил. – Нет, в самом деле, Лев Аркадич, я тобою восхищен. Только вот не знаю, чем бы заняться.
– Занятие всегда найдется, мой любезный друг, – лениво потягиваясь, ответил Зарецкий. – Пойдем-ка лучше вниз, я тебя двоюродной сестре представлю.
– Ага! – воскликнул Копейкин. – А я, изволишь видеть, знал, что здесь кто-то из женщин живет, то-то все прибрано…
– Прекрати; я обижусь.
В столовой, где все блестело и отливалось в голубых тонах, за круглым столом, с чашечкой ароматного чая сидела молоденькая темноволосая девушка в каштановом платье с турнюром. Это была двоюродная по матушке сестра Льва Аркадьевича Елена Порфирьевна Кауц (Делянова) двадцати двух годов от роду. В шестнадцать лет она вышла замуж за немца-музыканта Людвига Вильгельма Кауца, учившего ее игре на фортепиано. С самого дня замужества она стала жить беспокойно, переезжая с места на место. Сперва супруг забрал ее в свой родной город Мюнхен, где она скоро поссорилась с его родней и, бросив все, вернулась в Москву, в непримечательную каморку на окраине, затем поселил ее в Петербурге, где она заболела простудой, затем снова увез в Мюнхен, и под конец заселил ее в какой-то уездный город. Когда денег на жилье и переезды почти не осталось, решено было выпросить у родственников Елены забытую усадьбу под Тулой. Согласия они добились, но вот немец деревенскую жизнь невзлюбил и, переругавшись с соседями, вернулся в Германию. От него еженедельно приходили письма, в которых он умолял ее приехать, но Елена Порфирьевна их игнорировала и сжигала.
Характер у нее был, не сказать, чтобы спокойный: она то сидела смирно и занималась каким-нибудь делом, то рвалась куда-нибудь уехать, посмотреть на чужую жизнь, то вдруг начинала ныть, глядя на дожди и слякоть, то, наоборот, веселиться и дурачиться в лучах солнца. У Елены Порфирьевны была одна очень сильная страсть: она жутко любила все иностранное, начиная от заморских вещичек, заканчивая учебниками о культуре или истории какого-нибудь государства. Она, говоря откровенно, и замуж вышла только лишь из-за желания узнать немецкую душу. Повсюду она искала чужеземцев, чтобы засыпать их вопросами и вникнуть во все тайны их родины. Однажды Елена Порфирьевна чуть не уехала с Итальянцем, обещавшим показать ей Альпы, Венецию и Рим. Ее спасло возвращение мужа. С тех пор она редко выбиралась в свет без него…
– Добрый день, Helene! – поприветствовал ее Зарецкий, разведя руки в стороны.
– Здравствуй, – тихонько ответила та. – Кто твой товарищ?
– То есть ты не соизволишь даже поинтересоваться, какими судьбами я заехал?
– Лев, оставь эти формальности, – серьезно ответила Елена Порфирьевна и, пройдя мимо, протянула свою тонкую белую ручку гостю.
– Мое почтение, – прикоснувшись губами к ее ладони, сказал Копейкин и после представился.
– Откуда вы прибыли к нам?
– Из Москвы, конечно; там теперь очень хорошо. Вы давно были там?
– Ох, из Москвы? – с трепетом переспросила Елена. – Нет, я давно не гостила в Москве; Ma position ne me le permet pas[4 - (фр.) Мое положение не позволяет мне этого.], – указав на обручальное кольцо, сказала она.
Зарецкий тихонько засмеялся.
– Чем вы занимаетесь, г-н Копейкин?
– Я историк-культуролог по профессии, и философ по увлечениям. Изучаю, как и славянскую культуру, так и зарубежную.
Елена загорелась глазами и глубоко вздохнула.
– Это правда? То есть вы знакомы с другими народами? С их традициями?
– Не так, чтобы сильно знаком, но пару интересных вещей знаю… Я только начал изучение зарубежья. Мною хорошо изучена греческая и французская культура; а что же до немецкой и итальянской – увы, не знаю, что и поведать.
– У тебя есть прекрасная возможность познакомиться с культурой обоих стран сразу, – смеясь, влез Зарецкий. – С Германией тебя ее супруг познакомит, а вот с Италией…
– Молчи, негодный! – возмутилась, топнув ногой, Елена Порфирьевна.
– Bien! Je suis alle; je ne vois pas vous deranger[5 - (фр.) Хорошо! Я ухожу; Не буду вам мешать.], – обиженно произнес Зарецкий и вышел из столовой в прихожую.
– Мне кажется, он обиделся, – улыбаясь, сказал Копейкин Елене.
– Ничего, подурачится и успокоится; ему внимание нужно… Расскажите лучше о себе или о Европейских государствах.
Копейкин задумался, с чего бы лучше начать, и затянул лекцию о Франции. Он любил говорить о ней в удобном случае. В французских деятелях он видел пример благоразумия и совершенства.
Зарецкий тем временем решился прогуляться по лесу, по тропке, проходящей насквозь до соседней деревни. Он шагал довольно легко и незатейливо, его вовсе не терзала обида; нет, Лев Аркадьевич даже и не думал обижаться. Елена Порфирьевна всегда недолюбливала его, считала несерьезным и пустым человеком. Он же, в свою очередь, не испытывал к ней никаких чувств. «Есть у меня двоюродная сестра, и что с того? А ничего», – говорил он сам себе. Сейчас. Когда Зарецкий шел по тропинке в соседнюю деревню, он не думал о ни ней, ни о Копейкине, ни о загранице; он думал о природе, его окружавшей, пытался понять ее, прочувствовать ее силу, вникнуть в то, как все в ней устроено. Лев Аркадьевич смотрел на птиц и думал, как же хорошо, наверное, уметь летать, смотрел на белок, прыгающих с одной ветки на другую, и думал, как интересно облазить весь лес, смотрел на затаившегося за пнем зайца и рассуждал о его прыжках, смотрел, наконец, на муравьев под ногами и ужасался, как можно жить, не переставая трудиться. Так, думая обо всех зверях сразу, о лесе, о природе в целом, о ее таинственном существе, он вышел на другой стороне и пошел уже по малознакомой деревне.
Глава 3
В этой небольшой деревушке, именуемой Засеченкой, в просторном усадебном доме с четырьмя каменными колоннами и двумя флигельками, стоя за большим мольбертом, писала портрет своей матушки молоденькая красивая девушка в бледно-голубом платье с нешироким кринолином. У нее были шелковистые каштановые волосы, собранные в пучок, округлое, но не плотное личико, выразительные карие глаза под густыми ресницами, прямой нос, пухленькие розовые губки и очаровательная улыбка. Росту она была высокого (относительно остальных девушек), имела полную грудь, гордую осанку, подтянутую талию и длинные привлекательные ноги, которых, к сожалению, мужчины видеть не могли. Звали ее Натальей Константиновной Калигиной. Ей недавно минул двадцатый год, но она уже успела четыре года с отличием выучиться в художественной академии, которую бросила, не окончив курса.
Сюда Наташа приезжала с наступлением весны из Тулы с родителями, чтобы заниматься художеством, учиться житейскому опыту и просто отдыхать. Со Львом Аркадьевичем она познакомилась третьего года случайно, на прогулке. С тех пор они поддерживали хорошие отношения, но встречались лишь в летнее время.
Зарецкий, найдя ее дом, зашел во двор и громко свистнул по направлению окна в мастерскую. «Гляди-ка, – произнесла с улыбкой матушка Марфа Михайловна, – опять твой разбойник объявился. Ишь свистит, как соловей!» Наташа промыла кисточку и, отложив ее в сторону, подошла к матери и прошептала: «Не называй его разбойником, maman; да и потом, – немного смущенно добавила она, – не мой он вовсе». Матушка поцеловала ее и отправила встречать гостя.
– Я уж начал думать, – радостно заголосил Зарецкий, – что вы, Наталья Константиновна, еще не приехали!
– Что же вы так шумите? – скромно улыбаясь, сказала Наташа и протянула руку к нему. – Я приехала еще на прошлой недели, а вот вас все не было. Почему решились вдруг заглянуть ко мне?
– Я, – поцеловавши ручку, отвечал Зарецкий, – не мог не посмотреть на вас, о милое создание.
– Фи! Лев Аркадич, что за тон, прекратите эту tendresse[6 - (фр.) Нежность.], не то я могу обидеться.
– Какой ужас, я, кажется, задел розу и укололся об ее шип. O tempora! O mores![7 - (лат.) "О времена! О нравы!" – Латинское крылатое выражение.]
Из окна послышался смех Марфы Михайловны.
– Ох и позер же вы, Лев Аркадич! Любите показать себя, – краснея, сказала Наталья Константиновна и повела его в сторону леса.
– Прошу, Наташа, не зовите меня позером, – обиженно забормотал Зарецкий. – Не знаю, как для мужчин остальных, но для меня это немного оскорбительно… нет, уничижительно! Говоря мне «позер», вы делаете меня вот таким вот мелочным, – тут он соединил указательный палец с большим. – Мне, право, неловко делается. А тут, простите, ведь еще ваша maman в окне была.
– Лев Аркадич, не могу вообразить, что посмела оскорбить, вернее, унизить вас, – игриво-серьезно произнесла Наташа. – Какой вы ранимый стали, а я уж думала, возмужали за год.
– Возмужал! – встрепенувшись, сказал Зарецкий, – возмужал; взгляните на меня! Я не тот светленький мальчишка-позер, я уже… вон какой стал! – ткнув пальцем в небо, он выпятил грудь и выпрямился.
– Ах, Лева, какой же вы забавный! Нет, вы все тот же белокурый позер, все тот же неугомонный мальчишка.
– Нет, это, право, нехорошо! Я не позер, я мужчина.
После последнего произнесенного Зарецким слова Наталья Константиновна засмеялась.
Немногим позже они уже заговорили о природе, которую Лев Аркадьевич, по его убеждению, познал с разных сторон. Он поделился своими впечатлениями от полета птиц, прыжков белки и зайца, позволил себе немного пофилософствовать на тему сущности человека и блеснул знаниями в области французского. Наталья Константиновна слушала внимательно, немного улыбаясь и наслаждаясь его звонким голосом. Скоро их несколько серьезная беседа переросла в шутливый и свободный от всяких формальностей разговор. Зарецкий стал вспоминать веселые случаи из жизни, рассказывать анекдоты и всячески стараться рассмешить Наташу.
