скачать книгу бесплатно
Она уже подумывала просто не отзываться, сделать вид, что дома никого нет, но, когда стук повторился в третий раз, все же встала и неуверенными шагами на ногах, сделавшимися вдруг ватными, приблизилась к двери. Отперла дверь и стала сантиметр за сантиметром приоткрывать ее, в то время как буря изо всех сил старалась ей помешать. И моментально пошла краской от облегчения и стыда, увидев того, кто стоял снаружи.
Черная фуражка на голове, кожаная куртка и сумка через плечо. Почтальон. Одной рукой он придерживал фуражку, готовую в любой момент улететь бог знает куда, в другой держал какую-то бумагу.
Вера еще сильнее налегла на дверь, чтобы освободить место для прохода, и подумала: «Интересно, заметно ли по мне, как сильно я перепугалась? А чего, собственно, я ожидала? Что за дверью окажется маньяк, психопат, убийца?»
Почтальон растянул губы в широкой улыбке и, переступив порог, с облегчением оперся о дверной косяк.
– Дует, – сказал он лаконично. – Пани Клаусова, верно? Здравствуйте. У меня для вас заказное письмо, вот я вас и побеспокоил. Извините, вы должны еще подписать тут и тут. Пожалуйста.
Вера заметила, как дрожит ее рука, когда она принимала у него ручку и быстрыми движениями писала на бланке квитанции свою фамилию.
– Спасибо, – сказала она. – Я вижу, здесь, в деревне, почта до сих пор работает как в старые добрые времена. В Праге нас никто так не балует, за заказным мы должны сами отправляться на почту и выстоять очередь… Могу я предложить вам чашечку кофе?
После пережитого испуга она говорила, чуть заикаясь. «Что это со мной?», раздраженно подумала она.
– Ну, что же, думаю, наши люди и заслуживают тут лучшего отношения, – бодро ответил почтальон, вручая ей довольно большой коричневый пакет. – А за приглашение спасибо, только, к сожалению, задержаться не могу. В такую погоду работа отнимает в два раза больше времени, даром, что я на машине. Ужасный ветер. И обещают, что к вечеру еще усилится.
Совместными силами они распахнули дверь, почтальон галантно отдал ей честь, приложив руку к козырьку фуражки, и широкими шагами направился к машине. Вера стояла у окна и смотрела ему вслед, пока машина не выкатилась по горбатой дороге между деревьев к шоссе. Только потом она вспомнила, что он ей привез.
Большой конверт с ее фамилией и адресом. «Интересно, как кто-то сумел узнать, что я здесь?», подумала она. Она перевернула конверт и прочла имя отправителя. Л.Е.Вангеур. И адрес какой-то улицы в Пльзени.
Имя ей ничего не говорило, никакого Л.Е.Вангеура она не знала. Может быть, это все же какая-то ошибка? Поколебавшись, она вернулась в кабинет и вскрыла таинственный конверт.
Внутри оказалась не очень толстая стопка бумажных листов, перевязанных широкой розовой тесьмой. На первой странице была только надпись «Портрет Вероники». Вера перевернула лист и увидела письмо или, скорее, просто записку, тоже отпечатанную на машинке. Она гласила:
«Уважаемая пани Клаусова!
Посылаю вам свой роман. Пожалуйста, прочтите его и оцените.Заранее благодарен.Л.Е.Вангеур»
Итак, все было ясно. Рукопись, которую начинающий любитель прислал для оценки профессионала. Случалось и ранее, что совершенно незнакомые люди обращались к ней с просьбой дать комментарии или оценку своему «творчеству» – роману, повести или просто рассказу; наверное, таков удел любого мало-мальски известного писателя. Вере каждый раз это было неприятно. Она не любила заявлять открыто, что работа никуда не годится – а, к сожалению, так чаще всего и было. Ненавидя вранье, она не могла и сказать, что произведение удачное или станет таким, стоит его немного подправить, отредактировать. И она всегда старалась как-то выкрутиться из подобных переделок. Словно мало ей собственных хлопот!
Она устало вздохнула, откладывая рукопись на стол рядом со своими черновиками, и подумала: «Ну, что ж, видимо, придется как-нибудь заняться и этим…»
Она вышла в кухню, приготовила легкий обед и, наевшись досыта, снова села за рабочий стол. На этот раз ей удалось вполне сносно напечатать несколько страниц. Пока она еще была в первой главе, но уже видела, что работа пойдет, хотя и не так споро, как надеялась вначале. Слово за словом, строчка за строчкой, мысль за мыслью. Может быть, в конце концов, ей удастся связно изложить их на бумаге, так чтобы читатель проникся ими, поверил им и принял за свои. Ведь, честно говоря, разве не в этом заключена мечта всех писателей – заставить остальных смотреть на мир их глазами?
Поработав несколько часов, она решила сделать перерыв и отдохнуть над чашкой кофе с сигаретой в руке. И раз уж никакого другого занятия не предвиделось, решила взять рукопись, которую принес почтальон, и почитать хоть немного.
ПОРТРЕТ ВЕРОНИКИ
Портрет висел посреди стены над книжной полкой. Он был повешен так, что оказывался первым, на что обращался взгляд вошедшего. Я не уверен, что он был хорош с точки зрения художника-мастера, точно так же не могу и судить, походил ли он на ту, которая послужила моделью. Я помню только, что с первого мгновения он произвел на меня ошеломляющее впечатление – может быть, потому, что косые лучи вечернего солнца падали на него чуть сбоку и создавали мягкие, глубокие тени, почти рембрандтовские. Или что-то меня привлекло в улыбке девушки на нем, не знаю.
На портрете была изображена девушка или молодая женщина – ей могло быть года двадцать два—двадцать три, не больше. Блондинка с волосами, растекшимися по обнаженным плечам так, как, видимо, попросил художник. Я узнал прическу – такую носили все женщины в конце семидесятых – кажется, ее ввела в моду какая-то американская кинозвезда, и прическа со скоростью молнии распространилась по всему свету. Но, по крайней мере, этой девушке она бесспорно шла.
Выражение лица ее было милым и немного детским: чуть высоко расположенные скулы, короткий ровный нос и полноватые губы. Она не была красивой в полном смысле слова, но несмотря ни на что, самой привлекательной женщиной, какую я когда-либо видел.
На ее лице играла чуть заметная улыбка, пожалуй, только в уголках глаз; рот был слегка приоткрыт, как у ребенка. Цвет ее глаз художник явно утрировал: я убежден, что в природе такого цвета просто не существует – голубой, переходящий в зеленый, с легким оттенком лазурно-синего. Вообще портрет создавал ощущение полной нереальности – видимо, поэтому я и сомневался, хорош ли он. Ведь в таком случае красота девушки была не настоящей, улыбка на полотне – не ее, да и глаза могли оказаться банально зелеными.
Но что-то в ее облике – то ли манера держать голову, то ли приподнятый подбородок, чуть-чуть больше того, чем подобает – указывало на то, что за внешней нежностью ее лица скрывается нечто большее, определенная толика самостоятельности, решительности, даже жесткости. Это было отчетливо видно и удивительно волновало, таясь в уголках губ, словно невысказанное проклятие. Когда я заметил это, то поневоле обратил внимание и на другие черты, пусть всего лишь в нюансах: холодную, едва заметную, надменность взгляда, грубоватость, эгоизм. Наверняка художник не собирался отражать их на портрете – вряд ли он вообще обратил на них внимание. Думаю, он хотел просто показать свету ее красоту, миловидность, очарование и притягательность. Но картины, как и хорошие фотографии, часто отражают больше, чем видно простым взглядом.
У нее были узкие, изящные брови, изрядно выщипанные по тогдашней моде и подчеркнутые тушью. Ресницы, длинные и изогнутые, тоже были подкрашены. Я отчетливо представил себе ее, сидящую у зеркала и короткими, чуть заметными движениями наносящую на ресницы тушь смешной малюсенькой щеточкой. Брови ее были слегка приподняты, и в глазах как бы сквозило удивление: неужели я и вправду все еще такая же красивая, как вчера, или уже начала неудержимо стареть и терять красоту? Наверняка она как любая двадцатилетняя девушка с затаенным испугом искала на своем лице первые морщинки в уголках глаз или губ. Они появятся, конечно, но только лет через пять. Интересно, что она подумала в тот момент?
Я с удивлением поймал себя на том, что постоянно думаю о ней, как о двадцатилетней, хотя и не знал ни в каком году был написан портрет, ни сколько ей лет теперь, да и жива ли она еще. Мне пришлось подойти и внимательнее всмотреться в него в поисках ответа на мой вопрос.
Портрет был подписан именем, показавшимся мне русским, в углу я нашел и полуразборчивое посвящение. «Веронике, моей лучшей модели».
Итак, ее звали Вероника, и, судя по прическе, портрет был написан где-то в конце семидесятых или начале восьмидесятых годов. Это значит… это значит, что если она еще жива, ей должно быть уже за тридцать. Для меня почему-то было невыносимым представление о том, как неумолимо менялось ее лицо, как с него стиралась девичья миловидность и проступала жесткость взрослой женщины, как нежные локоны на висках превращались в короткую стрижку или прическу с узлом на затылке. Наверняка теперь от девушки на портрете осталось мало, разве что она умерла в молодости – в конце концов, лишь немногим людям старость к лицу, большинству же полагалось бы умереть лет в двадцать пять-тридцать, не старше, подумал я.
Я пододвинул кресло к камину, задернул шторы и выключил свет, кроме настольной лампы. В мятущемся зареве огня камина казалось, что девушка на портрете ожила. Вероника опять была живой и улыбалась мне из своей позолоченной рамы. Наверное, ей было приятно, что на нее снова смотрят. Смотрит мужчина, после стольких лет одиночества.
Наверное, самым простым было спуститься и напрямик спросить Томаша, откуда взялась эта необыкновенная девушка на стене комнаты для гостей, над банальнейшей полкой со старыми книгами – в комнате, которая ей не пришлась бы по душе, я уверен. Только мужчина чувствует себя хорошо в такой комнате, пропитанной табачным дымом и забитой старой мебелью во главе с огромным письменным столом, за которым за целую жизнь никто не написал ни строчки.
Я уже поднимался из кресла, когда Вероника остановила меня своим взглядом и чуть заметной улыбкой. Мне показалось, что она говорит: «Не лучше ли подождать до завтра? Ты и без того в свое время узнаешь, кто я такая. А Томаш не любит, когда его отрывают от дел по пустякам, тебе это хорошо известно. И завтра, может быть, еще не будет поздно, верно? Если уж я ждала здесь столько лет».
Я кивнул, Вероника благодарно улыбнулась и замолчала. Она была права. Я слишком долго ждал этой минуты. А теперь, когда я, наконец, встретил ее…
Внезапно я понял, что смертельно устал. Я лег в постель и выключил лампу. В свете догорающего огня камина я смутно видел ее лицо и светлую прядь волос, которая мягко ниспадала на округлое девичье плечо. С ее образом за опущенными веками я и уснул – и чувствовал себя таким счастливым, как уже давно не чувствовал, и уж точно не одиноким…
Я видел сон. Мне снилось, что я опять сижу в глубоком кожаном кресле у камина и в отблесках огня вижу Веронику. Она стояла рядом в красном платье, от пояса донизу разрезанном на длинные полосы, напоминавшие лепестки тюльпанов, но, присмотревшись, я понял, что это языки пламени. Ее грудь и голова словно тонули в огне, а руки воздевались в трагическом жесте, словно Вероника умоляла меня: «Пойдем, пойдем со мной! Забудь обо всем и ступай за мной!»
Камин погас, и нас окружила тьма. Я понимал, что все это мне только снится, но при этом чувствовал легкое удивление, что вижу один и тот же сон с Вероникой. Мы шли во тьме – Вероника чуть впереди, – и ее платье снова пылало в ночи как факел. Она шла быстрее и быстрее, слегка пританцовывая в своих красных туфельках как сказочная фея. Иногда она оборачивалась ко мне, словно умоляя поспешить. Темнота окружила меня со всех сторон, будто тяжелый плюшевый занавес. И я потерял Веронику из виду.
Я нашел себя в слабом сером свете угрюмого рассвета и каким-то образом почувствовал, что земля под ногами – мое собственное сердце, обожженное, израненное и пустое. Оно оказалось куда некрасивее, чем я думал: безутешное, серое и одинокое, холодное и омерзительное, словно пашня поутру, до того, как милосердное солнце скроет ее отвратительную наготу.
Рядом со мной от земли вверх поднималась тонкая струйка дыма. Горсть пепла на высохшей почве, остаток маленького костра.
– Это мои мечты. Я сожгла их.
Голос Вероники раздался совершенно явственно, и только тут я увидел, что она сидит на земле у моих ног. Теперь она казалось совсем маленькой, уставшей и бледной, изорванное красное платье висело лохмотьями. Я перевел взгляд обратно на кучку пепла и заметил, что из-под чадящих остатков виден край красной шелковой ленточки. Вероника перехватила мой взгляд и кивнула:
– Да, мои туфельки я тоже сожгла. Теперь я свободна, могу идти, куда хочу, и ничего не носить с собой.
Я протянул к ней руку, собираясь утешить, но она исчезла. Я встал на догоревшее кострище и затоптал пепел в землю. Вероники не было, но ее голос звучал в моей голове как колокол:
– Забудь обо всем и ступай за мной…
Когда я пробудился, эти слова звучали где-то глубоко в подсознании. Я встретился глазами с ее взглядом со стены. Мне показалось, что она снова улыбнулась и даже слегка встряхнула волосами, но когда я привстал на локте, чтобы приглядеться, чудо исчезло, и Вероника словно бы сказала: «Ты же взрослый человек и понимаешь, что нарисованная девушка не может ни двигаться, ни улыбаться! А я ведь провисела тут целую вечность. Думаешь, мне это нравится?»
Я встретился с Томашем за завтраком в его большой старомодной столовой. Он ел молча и при этом машинально перебирал утреннюю почту. Быстрыми движениями он вскрывал конверты, пробегал глазами письмо и отбрасывал одно за другим с равнодушным видом. Писем было много, и я не решался его отвлекать. Я молча съел яйцо всмятку и грейпфрут и выпил чашку кофе с молоком. Только когда Томаш покончил со своим занятием и закурил свою первую сигару, я отважился задать ему мучавший меня еще с вечера вопрос:
– У тебя наверху висит девушка. Кто она?
Томаш оторвал невидящие глаза от последнего письма, которое до сих пор крутил в руке, и уставился на меня как на ненормального.
– Гм… – проворчал он. – Что ты сказал? Какая девушка?
– Девушка на картине. Вероника. Кто это?
Он ответил не сразу, сначала расправил письмо, аккуратно сложил его вчетверо и сунул в карман халата. Только теперь до него, видимо, дошел смысл моего вопроса:
– А, ты об этом. О портрете? Только он не мой.
От изумления я чуть не свалился со стула:
– Как не твой?! Почему же… почему тогда он там висит? И чей он?
Томаш улыбнулся:
– А что, он тебе понравился? – спросил он. – Ну, думаю, если захочешь, ты можешь его получить.
Это уж было чересчур даже для меня. Только вчера Вероника бесплотным призраком вошла в мою жизнь, а теперь мне говорят самым обыденным тоном на свете, что я могу получить ее портрет и владеть им до конца жизни, стоит мне только пожелать. Видимо, я банально вытаращил глаза, потому что Томаш засмеялся. Потом он наклонился через стол и стал рассматривать меня с выражением холодного интереса. Наверное, я казался ему одной из его подопытных морских свинок или белых мышей, с которыми он провозился всю жизнь. Чувство было не из приятных.
– Послушай, – сказал он, наконец, – по-моему, этот портрет – убогая мазня неизвестного художника, к тому же с приторной манерой письма. Тебе так не кажется?
Я вспомнил репродукции Пикассо на стене его кабинета. Рядом с ними портрет Вероники, без сомнения, должен был казаться убогим и приторным.
– Полагаю, если бы он что-то стоил, – продолжал Томаш, – вряд ли прежний хозяин оставил бы его здесь.
– Да, но модель… – упрямо повторил я свой первый вопрос. – Сама Вероника?
– Гм… – пробормотал Томаш. – По правде говоря, я не знаю, кто эта девушка или кем была. Но мне кажется, что она когда-то жила в этом доме. Много лет назад. Правда, не уверен, что это так.
Тем не менее, мне показалось, что я приблизился к ней на шаг. Выходит, она жила в этом доме, ходила по этим комнатам. А портрет мог висеть на том же месте, что и теперь. Она смотрела на него и сравнивала с изображением в зеркале, с признательностью улыбаясь. Наверное, она была счастлива здесь. А потом… потом она покинула этот дом. Но почему?
– Но как тебе достался этот портрет? Я так понял, он принадлежит прежнему хозяину? Почему же он его не забрал?
Томаш пожал плечами:
– Он висел на том же месте, когда я сюда переехал. Тот человек, у которого я купил дом, не стал его забирать и попросил, чтобы я оставил его повисеть. Я не стал возражать, потому что если его снять, на стене останется дырка от гвоздя, да и обои вокруг него выцвели.
Томаш затянулся сигарой и немного помолчал. Потом продолжал:
– Знаешь, в мансарде с тех времен остался еще старый комод. Не знаю уж, забыл ли он его или сделал это специально, но когда я ему потом звонил, он сказал мне, что я могу оставить комод себе. Ну, я так и сделал: в конце концов, это неплохой экземпляр старинной мебели, почти антиквариат. Думаю, в ящиках еще даже остались его вещи. Честно говоря, у меня как-то не дошли до них руки за эти годы. Полагаю, там всякая ерунда, вроде старых фотографий, писем, ну, и тому подобного. Как-нибудь я им займусь, но попозже.
– Ну, я мог бы тебе в этом помочь, – неуверенно предложил я. – Если уж я все равно живу у тебя…
Томаш отрицательно махнул рукой:
– Об этом не может быть и речи. Ты же приехал сюда, чтобы сосредоточиться и продолжить работу. Речь идет о твоем большом романе, деле всей жизни. Так что не пытайся выкрутиться. Или тебя тут что-то не устраивает?
– Нет-нет, все в порядке, – ответил я сконфужено. – Только вот…
– Может, тебе не нравится твоя комната? Если хочешь, можешь перебраться в другую, места тут много. Думаю, спокойная обстановка для писателя – это самое важное.
Томаш был таким тактичным, что мне стало неловко. Ну, не мог же я, в конце концов, заявить ему, что то, что он назвал моим «большим романом», меня теперь нисколечко не занимает, а главное и единственное мое желание – побольше разузнать о той, которая была изображена на портрете. Я мечтал познакомиться с ней, узнать, где она живет, увидеть ее, говорить с ней…
– Да нет, комната отличная, – ответил я. – Через несколько дней я соберусь с мыслями и начну работу.
Томаша вполне удовлетворил мой ответ, и больше мы не заводили разговор на эту тему. Ведь я все равно не сумел бы объяснить того, что со мной произошло. Тем более, избавиться от волны чувств, которые нахлынули на меня после встречи с этой незнакомкой на картине. Все это было ужасно абсурдным, да и сам я казался себе попросту смешным.
Несколько дней я провел в раздумьях, как снова попросить у Томаша разрешения осмотреть комод в мансарде – и, наконец, решил сказать ему правду, разумеется, приукрашенную.
– Помнишь, мы говорили о картине в моей комнате? По-моему, я знал ту девушку на портрете, – сказал я тоном, который мне самому казался непринужденным и почти равнодушным. – Вроде бы я когда-то встречался с ней, хотя уже и не помню, где и когда. Ты не возражал бы, если я немного осмотрю то, что осталось в том комоде под крышей? Может быть, мне удастся отыскать нить. Знаешь, мне очень хочется узнать, кто эта девушка и где она теперь. Как фамилия того человека, у которого ты купил дом?
Томаш смерил меня исподлобья и буркнул:
– У меня, разумеется, было где-то записано, только я вряд ли сразу сумею это найти.
Я понял, что он принял мои слова за новую уловку, чтобы в очередной раз отвертеться от неприятной работы и отдалить момент, когда не останется ничего другого, кроме как сесть за стол. Томаш отлично знал, какой я лентяй, тем более, в начале работы. Но ему и в голову не могло прийти, что я поставил своей главной целью узнать о Веронике как можно больше.
Комод оказался самым обыкновенным, старомодным, выкрашенным белой краской, довольно большим, с четырьмя массивными ящиками. Добротная вещь, но до антиквариата ему было далеко, тут Томаш преувеличил. Я заметил, что у меня дрожали руки, когда я выдвигал верхний. Но я не стеснялся этого.
Разумеется, ничего особенно ценного там не оказалось. Ящики были набиты всякой всячиной. Очевидно, чувство порядка Веронике (если он принадлежал ей) было почти незнакомо. Внутри оказались старая одежда, явно сваленная в одну кучу перед отъездом, да всякие безделушки из числа тех, которые берешь в руку, словно взмешивая и оценивая, стоит ли их прихватить с собой или оставить на месте навсегда позабытыми в ящике старого комода в мансарде. Наверняка Вероника именно так и поступила: задумывалась на несколько секунд над каждым предметом и наполнялась воспоминаниями, с ним связанными. А потом со вздохом укладывала его на прежнее место и задвигала ящик. Сколько воспоминаний и вещей нельзя захватить с собой, тех бесценных мелочей, отслуживших свое, лишних, разбитых, испорченных, которые когда-то были так любимы… С большой поклажей за плечами путешествовать невозможно.
Я нашел простую расклешенную юбку из шерстяной клетчатой ткани, с высоким поясом и широкими бретельками. Такие юбки носили все девочки в середине семидесятых. Засушенный цветок в картонной папке, куклу с треснувшей головой, давно засохшую перьевую авторучку… Наверное и вправду глупо забирать с собой такие вещи. Это показалось мне бессмысленным и трогательным одновременно. Может, именно эта кукла была ее любимой игрушкой – так, по крайней мере, хотелось мне думать.
Я сунул руку поглубже в ящик ниже и выловил пару туфелек или, скорее, балетных пуантов из белого шелка с длинными шнурками. Они были потертые и грязные, шнурок на правом порвался и был связан на скорую руку.
Потом моя рука наткнулась на плоскую круглую пудреницу с нарисованным на крышке изображением светской дамы в огромной шляпе с перьями. Шляпа была зеленая, украшенная красными розами, а дама под ней – последняя французская королева, которая много-много лет тому назад на плахе лишилась как шляпы, так и головы под ней.
Когда я неосторожно раскрыл пудреницу, из нее выпала ватная пуховка, и я почувствовал сладкий аромат, от которого закружилась голова. Я закрыл глаза и прислушался к тому, насколько приятно находиться рядом с Вероникой. Мне казалось, что она стоит рядом со мной, в этой запущенной мансарде, что на ней – клетчатая юбка, на ногах – пуанты, а в руках – кукла, еще не старая и не разбитая, и мне достаточно протянуть руку, чтобы прикоснуться к ней. Она улыбалась мне уже знакомой улыбкой, и мы оба утопали в волшебном аромате ее пудры.
Я открыл глаза, и Вероника исчезла. Но взамен ее остались пудреница, и балетные пуанты, и кукла, и юбка, и улыбка на портрете, и имя – и все это было куда больше того, о чем я мог даже мечтать.
Я добрался до нижнего ящика, но больше не нашел ничего интересного. Впрочем, нет, была еще одна вещь: синяя школьная тетрадь, на первый взгляд самая обычная, какими до сих пор пользуются школьники. Идеальный почерк на обложке сообщал, что тетрадь служила для сочинений по чешскому в последнем классе гимназии.
Я поразился, как до самой последней минуты все играло в унисон, как будто так и было задумано. Тетрадь без всяких околичностей сообщила мне, в каком городе жила Вероника и какой была ее девичья фамилия. Все эти бесценные знания достались мне так легко, что я даже не успел удивиться.
Как и тому, что она выросла в том же городе, что и я сам, и ходила в ту же гимназию…
Когда я прочел ее сочинения, я узнал о ней еще больше. Ее взгляды на жизнь, на окружающий мир, на людей… Последние годы ее учебы совпали с годами так называемого режима нормализации, и Вероника, как и почти все остальные молодые люди в то время, тоже не избежала депрессии. Тогда мы еще не знали, что впереди нас ждет больше десяти лет унылого застоя.
Стоило пробежать глазами несколько первых страниц ее тетради, как мне стало ясно, что Вероника выражает свои мысли на бумаге необычайно легко, да к тому же и сама об этом знает. Ее последнее сочинение называлось «Наперекор мечте» и начала она его цитатой из поэмы, которую я в молодости очень любил, но забыл позже: «И главное – идти наперекор мечте».
Пролистав тетрадь, я закрыл ее и положил обратно в нижний ящик комода. Я уже спускался по лестнице, когда вдруг передумал, вернулся, достал куклу с треснувшей головой и остальные вещи и снес их вниз. Кто знает, пришло мне в голову, может, когда я встречу Веронику, ей будет приятно увидеть их снова.
Вечером мы вместе с Томашем сидели в гостиной, пили пиво, смотрели теннис по телевизору и разговаривали о всяких пустяках, когда Томаш вдруг спросил:
– Ну, и что же ты нашел в том комоде? Надеюсь, не клад?
– Да нет, в основном, старые, никому не нужные вещи, как ты и предполагал. Женские туфли, белье и всякое такое. Никаких драгоценностей.
– Полагаю, что так. Только в плохих романах в шкафах и комодах находят сокровища. Если бы там было что-то ценное, не думаю, что тот человек все это оставил бы.
– Ты о том, кто владел этим домом до тебя? Расскажи мне о нем, хоть немного. Как он выглядел, сколько ему было лет? Как его звали? И что вообще это был за человек?
Томаш бросил на меня из-за стекол очков хитрый взгляд:
– Просто невероятно, какой интерес ты вдруг проявляешь к этому портрету. Уж не влюбился ли ты в него? Или, может, эта девушка тебе точно знакома?