Ночной свист Веракочи

Клаудия Серть

Ночной свист Веракочи

Глава 1. Москва. Пустота.

В последнее время Москва стала похожа на гигантский аквариум, в котором все бесконечно двигаются, но никто никуда не плывёт. Степан наблюдал за этим из окна своей квартиры, держа в руке чашку остывшего кофе, который он пил уже третий день подряд.

Ему было тридцать пять. Возраст, когда молодость ещё делает вид, что никуда не ушла, но тело уже знает правду. Рост – примерно метр восемьдесят, обычное сложение, чуть заметный живот, выдающий любовь к ночным перекусам и бесконечным размышлениям. Каштановые волосы – чуть ниже мочек ушей, как у актёров из старых фильмов, которые пытались казаться философами. Небрежная щетина добавляла лицу не столько мужественности, сколько усталости.

Он не был ни красив, ни уродлив – «среднее между прототипом и статистом», как он иногда сам про себя говорил. В нём всё было невыразительно, но именно эта невыразительность притягивала. Казалось, будто жизнь выбрала его для наблюдения, а не участия.

Когда-то ему казалось, что слова рождаются сами, как дыхание. Теперь же каждая строка требовала жертвы – скуки, отчаяния, нервного тика. Из-под пальцев вылезали словесные мутанты, гибриды мыслей и усталости.

Он давно понял: творческий кризис – это не отсутствие идей, а момент, когда идеи больше не хотят иметь с тобой дела. Они просто уходят. И остаёшься один – как покинутая статуя, стоящая в коридоре между снами.

Иногда он открывал ноутбук, смотрел на пустой документ и представлял, как тысячи писателей во всём мире делают то же самое. Миллионы пустых страниц соединялись в безмолвное облако над человечеством – облако несостоявшихся миров.

«Может, вдохновение – это паразит», – подумал он. – «Он живёт в тебе, пока ты интересен, а потом пересаживается на кого-то помоложе».

На часах было три утра. Москва внизу казалась бесконечной системой вен – светящиеся дороги текли, как кровь города, волнующегося во сне. Вдруг ему стало странно – почти физически ощущалось, что весь этот город дышит сквозь него. Что в каждом его вдохе есть микроскопическая доля чужой тревоги.

Он выключил ноутбук, подошёл к окну и открыл форточку. Вошёл холодный воздух с запахом сырости и бензина. Где-то далеко завыл поезд – или это был ветер.

За последнюю неделю ему снился один и тот же сон: гигантская волна, надвигающаяся из темноты. Он стоит на берегу и не бежит. Волна поднимается всё выше, начинает гудеть как город перед грозой, и в её сердце, в серебристом вихре, открывается глаз. Не человеческий, не звериный – просто глаз, наблюдающий из глубины.

Каждый раз перед пробуждением он слышал короткий свист – высокий, будто кто-то выдыхал через замочную скважину. И всё замирало: сон, комната, сердце.

Утром он включил новости. Там говорили про выборы, экономику и очередную арт-инсталляцию в “Гараже”, посвящённую теме отчуждения человека от самого себя. Он усмехнулся. Москва снова напоминала зеркало, в котором отражались только отражения.

Через пару часов Степан купил билет до Лимы. Просто ввёл в поисковике: «самое далёкое место».

На экране появилось слово Перу, и это показалось ему правильным ответом.

Он выключил ноутбук и впервые за долгое время ощутил лёгкость – как будто внутри сдвинулся невидимый замок.

Внизу за окном всё так же бежали люди. Москва продолжала дышать сквозь него, но теперь это дыхание больше не душило. Оно звало.

Глава 2. Полёт в никуда

Аэропорт “Шереметьево” в шесть утра напоминал гигантский муравейник, где все муравьи уверены, что знают, куда бегут. Степан стоял у выхода на посадку и пил пластиковый кофе, такой же безвкусный, как жизнь в Москве за последний год.

Ему всё казалось неестественным – собственное тело, чемодан, паспорт с фотографией человека, который будто жил другой жизнью. Внутри – странное возбуждение, словно он уже шагнул в сюжет, написанный кем-то другим.

Самолёт взлетел – и город под ним уплыл, как качество сигнала в старом телевизоре. Москва растворилась в облаках, и осталась только тишина, разреженная и плотная, как пространство между мыслями.

Степан открыл ноутбук, но не стал писать. Ему вдруг стало жалко слов. Он смотрел в иллюминатор и думал, что, возможно, вдохновение не в том, чтобы придумать что-то новое, а в том, чтобы позволить миру говорить самому.

Когда стюардесса предложила вино, он отказался, но через минуту всё-таки взял. Пил медленно, чувствуя, как алкоголь стирает тонкую плёнку между реальным и сном.

Рядом сидел мужчина в темных очках, спал с открытым ртом. Из-за этого Степан почему-то вспомнил школьного учителя литературы – того, что когда-то сказал:

– Настоящая проза начинается там, где кончается жизнь.

Тогда он не понял, а сейчас вдруг почувствовал, что все книги, которые он писал – это просто попытки умереть безопасным способом.

Около экрана на сиденье загорелось: турбулентность. Самолёт начал дрожать, как живая вещь, вздыхающая в небе. В этот момент Степану послышалось – сквозь гул турбин, сквозь дыхание пассажиров и шелест кофе-саше – короткое, еле уловимое свист.

Он замер.

Стюардесса проходила по ряду, улыбаясь, но звук не исчезал. Он был как шёпот, проникающий сквозь кости – ровный, не человеческий.

Через пару минут всё стихло, и он почти убедил себя, что это просто шторка иллюминатора скрипнула.

Ладно, – подумал он. – Это просто небо играет в знаки.

В Лиме его встретил запах сырости, соли и дыма. Воздух был густым, как молоко, наполненным чужими языками, звуками, тенями. Так пахнет место, где реальность чуть раздвинута, чтобы между её слоями могли пройти духи.

Таксист – смуглый парень с пустыми глазами – долго ехал по ночным улицам, где собаки бродили стаями, как вечные следователи времени. Степан сидел на заднем сиденье, слушая незнакомую музыку в динамиках, и вдруг понял: Москва уже кажется ему сном, причём сном другого человека.

Номер в гостинице был маленьким – белые стены и вентилятор, издающий старческий скрип. Он бросил вещи, включил свет, потом выключил – так ничего и не поняв, чего хочет.

Через минуту на улице кто-то свистнул. Коротко, дважды.

Он подошёл к окну. Внизу никого не было, только темнота и движение волны воздуха, пахнущего океаном.

И вдруг он понял: звук был точно таким же, как в сне.

Глава 3. Тепло океана

Утро в Лиме началось с запаха тёплого хлеба и солёного ветра, будто кто-то открыл духовку прямо в океане. Степан вышел из гостиницы в старых кроссовках, которые помнили московскую зиму, и пошёл туда, где воздух становился мокрым и липким. Он не любил ориентироваться по картам – предпочитал идти туда, где мир казался более реальным.

Океан был серым и живым. Пальмы шуршали так, будто шли тайные переговоры с ветром. На берегу, как тени без хозяев, метались собаки. Степан сел на бетонный парапет и долго смотрел, как волна накатывает, поедает край песка и отступает, словно пробует мир на вкус.

– Ты не из тех, кто ищет фотографию, – сказал кто-то рядом по-испански, но медленно, как будто подбирая слова не к языку, а к тишине.

Степан обернулся. Рядом стоял мужчина лет пятидесяти, с кожей, которую не нужно было греть – она уже помнила солнце. Волосы чёрные, с проседью, взгляд прямой и спокойный, как вода в ведре. В руках – связка старых ракушек, нанизанных на верёвку.

– Простите, – сказал Степан. – Я не очень говорю по-испански.

– Тогда поговорим так, как слышит море, – перешёл тот на неторопливый английский. – Меня зовут Толентино.

– Степан.

– Ты пришёл слушать или спрашивать?

– Сначала слушать. А потом спрашивать. Но, честно говоря, я пока не уверен, что слышу то, что есть.

– Никто не слышит то, что есть, – улыбнулся Толентино. – Все слышат то, что им позволяет их ветер.

Они шли вдоль береговой линии. Волна выбирала и возвращала мелкие стекляшки, и каждое стекло выглядело как обломок когда-то важной истины.

– Ты откуда? – спросил Толентино.

– Москва.

– Там холодный воздух. Он делает мысли острыми, но сердце – осторожным. Здесь наоборот.

– Вы путешествовали?

– Я стоял, – сказал Толентино. – Достаточно долго стоять в одном месте – и мир сам приходит к тебе. Иногда приходят правильные люди. Иногда – неправильные духи.

– А какая между ними разница?

– Правильные люди спрашивают вслух, – ответил он. – Неправильные духи – свистят.

Степан остановился.

– Вы тоже слышали этот звук?

– Его слышат все, кто возвращается с границы. Ты только что пришёл оттуда.

– Откуда?

– Из сна другого мира, – сказал Толентино, словно констатировал погоду. – Иногда волна приносит людей, которые не кричали, когда надо было кричать. Тогда мир считает их тише, чем нужно. Они начинают слышать то, что не звучит.

– Вчера ночью кто-то свистнул под моим окном, – сказал Степан. – Дважды. Я подумал – это случайность.

– Случайности – это просто боги, которых мы ещё не научились узнавать, – сказал Толентино. – Пойдём. Покажу тебе место.

Они поднялись по узкой тропе между скал, где влажные стены блестели, как будто их только что вытерли облака. Толентино шёл уверенно, не спешил и не оглядывался, как человек, друживший с дорогами.

– Вы живёте рядом? – спросил Степан.

– Я живу там, где вода дышит, – сказал Толентино. – Раньше это было в деревне. Теперь – в людях.

– Вы шаман?

– Это слово придумали те, кто боится тишины. Я просто помню.

– Что помните?

– Как человек становился человеком, – сказал он. – И как потом снова становился ветром.

Они вышли к небольшому карману берега, где море входило в каменную арку и исчезало, оставляя на стенах соляные шрамы. Внутри шум был не громче, но глубже – будто вода говорила напрямую в кости.

– Это место слушает, – сказал Толентино. – Если ты скажешь здесь правду, оно её сохранит. Если соврёшь – оно тебя отзеркалит.

– А если молчать?

– Тогда оно свистнет.

Степан усмехнулся, но усмешка вышла нерешительной.

– Скажите, Толентино, – произнёс он, – кто такой Виракоча?

– Тот, кого называют, когда не умеют назвать пустоту, – ответил он. – Творец, который любит забывать, что он творец. Он идёт по берегу и рисует палкой на мокром песке. Волна стирает. Он снова рисует. Так рождаются миры.

– А Инти?

– Солнце, которое делает всё видимым, – сказал Толентино. – Но видимость – это не правда. Солнце – хороший лжец, потому что оно честно светит всем. Даже лжи.

– Мне снялась волна, и внутри был глаз, – сказал Степан. – Это было до того, как я приехал сюда.

– Волна – это память, – кивнул Толентино. – Глаз – это ты, который ещё не проснулся.

– То есть я всё ещё сплю?

– Каждый, кто говорит «я», немного спит, – сказал Толентино. – Просыпаются те, кто не знает, кто говорит.

Они присели на гладкий валун. Вода приходила и уходила, как живот у спящего.

– Почему свист? – спросил Степан. – Почему не голос, не шёпот?

– Голос – человеческий, – сказал Толентино. – А свист – это звук без языка. Его слышат те, у кого язык мешает слышать.

– Вчера я думал, что это ветер.

– Ветер – это просто свист без намерения, – сказал он. – Ночной свист – всегда намеренный. Его приносит тот, кто помнит тебя раньше тебя.

– Кто?

– Иногда – твоя тень. Иногда – тот, кого ты заменил.

– Кого я мог заменить?

Толентино посмотрел на него внимательно, но спокойно.

– Вода иногда забирает человека и возвращает похожего, – произнёс он. – Никто не замечает, кроме собаки на перекрёстке.

– Чёрной? – вырвалось у Степана.

– Какая ещё бывает перекрёстная собака, – сказал Толентино, слегка улыбнувшись. – Если увидишь её – не зови по имени. У собак на перекрёстке нет имён. Имя зовёт обратно.

– Обратно куда?

– Туда, где ты отказался кричать.

Они замолчали. С того места, где они сидели, было видно, как вдалеке серфер режет поверхность волны, как ножом по шёлку, и шов воды ровно затягивается за его движением.

– Ты умеешь стоять на доске? – спросил Толентино.

– Немного, – сказал Степан. – В Москве на это нет моря.

– Здесь у моря есть ты, – кивнул он. – Иногда достаточно этого.

– Толентино, я хочу найти одну пещеру, – сказал Степан, осторожно выбирая слова. – Там есть… письмена. Похожие на инкские. Они как будто смотрят.

– Все письмена смотрят на того, кто их читает, – ответил он. – Где ты её видел?

– Ночью. Меня унесла волна. Я очнулся у входа. Там было тихо. И на стенах – знаки, как лица без рта.

– Лица без рта – это хорошие слушатели, – сказал Толентино. – Они помнят звук до звука. Принеси туда свет и молчание. И не свисти.

– Зачем свет?

– Чтобы ты видел, что молчание живое.

– А вы пойдёте со мной?

– Сначала ты пойдёшь сам, – сказал Толентино. – И вернёшься. Если вернёшься – пойду с тобой второй раз. Так мы узнаем, кто из нас потеряет имя.

– Почему потеряет?

– Потому что пещера – как море, только каменное. Она любит забирать лишние слова.

Они неспешно спустились назад к пляжу. Толентино достал из сумки маленький блестящий предмет – старую пластинчатую дудочку из кости, почти игрушку.

– Это не свисток, – сказал он, заметив взгляд Степана. – Это память. Когда дует в него человек, он слышит себя. Когда дух – слышишь ты.

– Можно?

– Нельзя, – спокойно ответил Толентино и убрал дудочку. – Ты пока и так слишком слышишь.

– Вы говорите как учитель.

– Я говорю как берег, – сказал он. – Учитель у тебя внутри. Он просто потерял голос.

– Он вернётся?

– Если ты перестанешь молчать, когда надо кричать, – сказал Толентино. – Но кричать нужно не наружу.

– Куда?

– В то место внутри, где ты прятал тишину.

Волна ударила в край парапета и отступила, оставив на бетоне след из соли, похожий на тонкую карту. Толентино провёл пальцем по линии, будто сверял маршрут.

– Сегодня вечером иди туда, где каменная арка, – сказал он. – Когда солнце станет мягким, как хлеб. Встань лицом к воде и не думай ни о чём. Если услышишь свист – не отвечай.

– А если он войдёт в дом?

– Тогда это будет не дом, – ответил Толентино. – Это будет ты.

Степан кивнул. Они немного помолчали, потом он спросил:

– Почему вы заговорили со мной?

– Потому что ты стоял, – сказал Толентино. – Люди здесь бегут к воде. Ты стоял и смотрел, как она бежит к тебе. Это редкость.

– Как вас найти, если что?

– Меня находят, когда перестают искать, – ответил он. – Но если будет страшно – спроси у собак у рыночного перекрёстка. Они знают, где я. Только не давай им имя.

– Ладно.

– И ещё, – добавил Толентино. – Если увидишь своё лицо там, где его быть не должно, не смотри в глаза. Глаза – это двери.

– Куда?

– Туда, откуда пришёл свист.

Толентино развернулся и пошёл вдоль берега, так, будто растворялся в светлом шуме. Степан долго стоял на месте. Потом сел, снял кроссовки, позволил воде облизать ступни и подумал, что, возможно, в Москве он не жил – он репетировал себя. А здесь жизнь наконец вышла на сцену, но забыла текст. И кто-то из-за кулис начал тихо свистеть, подсказывая.

К вечеру он вернулся к арке. Солнце и правда стало мягким, как хлеб, и тени на воде складывались в узоры, в которых можно было прочитать всё, если знать алфавит ветра. Он встал лицом к воде и закрыл глаза. Море дышало. Камень дышал. Внутри тоже кто-то дышал – как будто в груди у него поселилась маленькая темнота с ртом.

Когда свист прозвучал – короткий, осторожный, как проверка связи, – он не ответил. Он просто стоял и слушал, как мир делает вид, что ничего не произошло. Потом открыл глаза и понял, что совсем не помнит, как сюда пришёл. Но точно знал, куда пойдёт завтра: в пещеру, где каменные лица без рта умеют слушать лучше, чем люди. И где, возможно, молчание в нём наконец произнесёт своё первое слово.

Глава 4. Перекрёсток

Сон пришёл без прелюдий – будто кто‑то выключил звук в комнате и оставил только дыхание. Степан стоял на пустой дороге, где асфальт был сухим, но пах мокрым железом. Ночь не распадалась на тени – она была одной густой массой, и только перекрёсток впереди светился серым, как кожа под бинтом. На каждом из четырёх направлений – одинаковые столбы без табличек, а над ними – небо, у которого, казалось, нет ни звёзд, ни глубины.

На самой середине перекрёстка сидела чёрная собака. Не лаяла, не скалилась, не двигалась вовсе – только дышала так медленно, что каждый её выдох делал тёмную массу ночи ещё тяжелее. Она смотрела прямо на него, как смотрят старые механизмы, продолжая работу, которую никто не помнит, как запускал. Глаза не блестели – в них не было отражений, как если бы свет, попадая внутрь, больше не имел права вернуться.

Степан попытался разглядеть ошейник – вдруг есть имя, знак, хоть какая‑то крошка биографии – но ошейника не было. Только гладкая, короткая шерсть, которая гасила свет, как мокрая тряпка гасит искру. Вокруг собаки лежала тишина – не звуковая, а смысловая, срезающая любые попытки назвать случившееся.

Он сделал шаг – и понял, что звуки не исчезли, а собираются далеко позади, как если бы за ним тянулись невидимые банки, привязанные к ногам, и звенели на каждом движении. Собака не шелохнулась. На дорожной разметке белела стрелка, указывая в сторону, но сторона была одинаковой в каждом направлении, и указание превращалось в насмешку.

– Кто ты? – спросил он, и голос застрял в горле, впитанный, как вода, неправильным песком.

Собака наклонила голову ровно настолько, чтобы возникла мысль: она знает слово, но не произносит его, потому что слово – не его. Её тень не совпадала с её телом: тень ложилась на два направления сразу, как бы прикрывая их своим правом выбора.

Степан заметил, что на каждом из четырёх путей лежат маленькие предметы – то ли оставленные кем‑то, то ли выросшие из асфальта. На левом – детский ботинок, слишком чистый для этой пыли. На правом – ржавая ложка с выгрызенным краем. Прямо – ключ, у которого нет зубцов. Назад – разорванный браслет из красной нити. Он попытался понять, какой предмет – его. На каждом – след чужой жизни, и потому – ловушка. Собака чуть двинула ухо – и предметы стали ближе, как будто прибрались на шаг к центру.

– Нельзя? – спросил он, не называя, что именно.

Собака моргнула – так медленно, как закрывают дверь, которую не хотят закрывать, но обязаны. В этот миг его накрыл запах – знакомый, резкий: мокрый камень, йод и известковая пыль, как в пещере. И тогда он заметил ещё одно: под лапами собаки, на самом перекрёстке, белела тонкая спираль, нарисованная мелом, с точками, сходящимися к центру. Точность рисунка была оскорбительно детской и потому безошибочной. Рядом – ещё одна точка, вне спирали, как срыв дыхания на краю фразы.

Собака поднялась. Ростом она была ему до пояса, но тяжесть её движения ломала воздух, как ломают ветки. Она обошла спираль по кругу и остановилась на той самой внецентровой точке, поставив лапу так аккуратно, будто прижимала бумагу, чтобы не сдул ветер. Потом подняла морду и, не меняя выражения глаз, разжала пасть. Из темноты внутри вышел звук – не лай, не вой, а короткий, сухой щелчок, как щелкают выключателем. На перекрёсток рухнула тишина другого рода – как если бы кто‑то накрыл пространство чашей.

И в этой чаше Степан увидел то, чего не хотел видеть: своё собственное лицо, как в разбитом зеркале, отражённое в четырех осколках – по одному на каждый путь. В одном – он был старше и усталее, в другом – моложе и жёстче, в третьем – совсем другой, с чужим шрамом, в четвёртом – безликий, как тень в полдень. Собака перевела взгляд с одного осколка на другой, и где останавливалась её невидимая нить, там осколок чуть темнел, теряя глубину. Это было не предупреждение. Это был учёт.

– Куда? – выдохнул он.

Собака облизнула нос и положила лапу на ключ без зубцов. В это мгновение спираль на асфальте вспухла, как выпуклая карта, и он провалился в её центр – не вниз, а вглубь, с ощущением, что грудную клетку вывернули пальцами изнутри. Воздух стоял, тело не понимало, где у него начало, а где – окончание. Шевельнулось что‑то холодное у сердца, и темнота стала плотнее.

Он проснулся рывком – как выныривают, когда рассчитываешь на метр, а оказывается три. Лист простыни лип к спине, тахикардия выбивала ровный немой Morse по рёбрам. Комната была темнее, чем должна быть в это время, шторы – как два закрытых века, и в каждой тени угадывалась собака, сидящая на перекрёстке его сна.

Он потянулся к телефону, как тянутся к воде после солёной пищи, и не включая верхний свет, набрал в поиске: «чёрная собака на перекрёстке миф смысл». Пальцы всё ещё дрожали, экран отражал лицо потрескавшимся стеклом.

Он читал, водя взглядом по строкам, как по знакомому берегу.

– Чёрная собака – вестник границы, – говорили одни тексты. – Проводник между дорогами, где выбор – не направление, а признание того, кто выбирает. Перекрёсток – место, где время перестаёт течь линейно: здесь совпадают «до» и «после», и собака сидит, чтобы никто не прошёл, не увидев себя.

В другом месте писали: – Собака на перекрёстке – хранитель долга. Не взыскивает и не прощает, только напоминает. Её чёрный цвет – не зло, а поглощение лишнего: она глотает отражения, чтобы ты не увлёкся картинкой и не потерял нить.

Ещё дальше – отрывок о тех, кто приносит на перекрёсток предметы: – Ботинок – за дорогу, ложка – за тело, ключ – за доступ, нить – за связь. Выбирая, ты отдаёшь. Не выберешь – отдашь время.

Степан поймал себя на том, что ищет «спираль» и «внецентровую точку». Нашёл заметку, среди тех, что любят собирать поверхностные параллели, но и в ней было что‑то полезное: – Спираль на перекрёстке – не ловушка, а карта. Внецентровая точка – положение наблюдателя. В мифах она нужна, чтобы не спутать «центр» с «собой». Тот, кто видит внецентровую точку, временно освобождён от прямого действия выбора: его задача – считать, не судить.