Эротические рассказы

скачать книгу бесплатно

Эротические рассказы
Клабунд

Немецкий писатель Клабунд (наст. Альфред Геншке. 1890–1928) – яркий представитель экспрессионизма, возникшего как болезненная реакция на разрушительные события начала XX в. «Эротические рассказы», несмотря на игривое название, часто раскрывают драматическую неспособность человека понять природу любви. Она приходит, словно спасательный круг, но человек либо не узнает ее, либо относится к ней, как к очередной добыче. И любовь иногда мстит: она умирает, но только вместе с тем, кому была дарована.

Эротические рассказы

Клабунд

Переводчик Татьяна Юрьевна Ирмияева

© Клабунд, 2021

© Татьяна Юрьевна Ирмияева, перевод, 2021

ISBN 978-5-0055-5169-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Приключение

Конрад был настолько пьян, что устремлялся к каждой женской фигуре, которая появлялась на ночной улице, обгонял, останавливался под фонарем, чтобы рассмотреть, и пугливо отступал назад. Теперь он преследовал молоденькую барышню, которая в сопровождении служанки возвращалась домой из гостей. Она ответила на его взгляды с холодным интересом. Внезапно ему не хватило куража заговорить с ней. Ни на что не решившись, Конрад машинально свернул на соседнюю улицу.

Он уже сделал несколько шагов, когда увидел в окне первого этажа сияющие красные занавески. Следовательно, за ними должен гореть свет.

– Это нечто, – подумал он, сам не зная почему, и тихо стукнул тростью в окно. Один раз, второй.

– Боже мой, – подумала Эстер, – а что если это друг Курта? – Она накинула шаль на голые плечи и осторожно посмотрела в щелочку среди занавесок. Увидела только неясную тень. Немного приоткрыла окно.

– Кто здесь?

– Я хочу войти, – сказал Конрад, – открывай!

Она толкнула окно и слегка высунулась наружу. Тут она увидела его разгоряченное возбужденное лицо, пристальный алчущий взгляд и услышала срывающийся голос. Он уронил трость и воздел к ней руки, словно адорант:

– Ты…

Это вскружило ей голову: улица, окутанная сладострастными сумерками, безумный поклонник и крайне щекотливая ситуация – Курт мог войти в любую минуту и застукать их.

Хотя он сидел в кабинете в другой части дома и писал какой-то трактат, а писал он часами и порой засиживался над своими рукописями до рассвета, но также он мог в любой момент появиться в комнате.

Она проскользнула к двери и прислушалась к звукам в коридоре.

Затем бесшумно закрыла задвижку, мелкими шажками прошла по ковру к окну и сказала:

– Тебе придется лезть через окно.

Одним движением Конрад перемахнул через подоконник.

И когда он увидел прекрасную женщину, представшую перед ним в ночной сорочке, с высокой прической, черными узкими глазами и желтоватым нежным лбом, словно на японской гравюре, он тут же протрезвел, ошалев от любви.

Со стоном он прижал голову к ее груди.

– Тише, любимый, – она поцеловала его волосы, нежно отстранилась и, прислушиваясь, подошла к двери. Затем потянулась к стене справа и щелкнула выключателем, погасив свет.

Конрад ушел тем же путем через окно, сжимая в кулаке голубой шелковый бант с воротничка ее ночной сорочки.

– Что же это? – сказал Курт, снимая рубашку, – у тебя на воротничке нет голубого банта?

– Да, – равнодушно сказала Эстер и коснулась шеи кончиками трепещущих пальцев, которыми ласково проводила по груди, – прачка весьма небрежна. Она опять забыла бант…

Улыбка Маргарет Анду

Для Фите Вильгельм

Она была правнучкой французских эмигрантов.

Улыбка Маргарет Анду простиралась над городком, словно вечно весеннее небо. Чем был бы городок без улыбки Маргарет Анду? Кто бы о нем знал? О его польском шипящем названии, о грязных, безликих улицах? Как бы я мог рассказать о нем без Маргарет Анду? Ее улыбка трепетала в душных конторах, плохо освещенных лавках, тесных и мрачных меблированных комнатах. Через окна школьных классов, забеленных до половины, чтобы ни единый рассеянный взгляд не проникал внутрь со стороны переулка, эта улыбка проскальзывала в облезлые помещения, как утреннее солнце. Учитель беспокойно ерзал, поправлял двойные очки и моргал, словно ему в глаз попала муха. Но ученики-подростки, эти негодники, которые только-только начинали учиться видеть, слышать и чувствовать, застывали неподвижно, озадаченные, и вынашивали в своих глупых душах хулиганские замыслы в отношении улыбки Маргарет Анду.

Одно только имя уже казалось деликатесом: «Маргарет Анду». Язык ласкал его и не желал отпускать, стараясь удержать подольше, пока, наконец, оно не растворялось и не умирало в мягком мажорно-минорном «doux», тяготеющем к умоляющему «du».

Все любили Марарет Анду. Келлерман – кичливый коротышка, суконный фабрикант, унаследовавший семейное предприятие, никогда не покидавший городка и при этом имевший в городском собрании депутатов славу чудовищного демагога, захлопывал пасть и превращался в подлинное ничтожество, когда встречал Маргарет Анду, держа шляпу в руках по меньшей мере минут десять, как перед Мадонной, прежде чем снова надеть ее. Он любил Маргарет Анду. Остроумный старший учитель Клингебиль, который сделал доктора с его многочисленными разъездами отцом семерых детей за восемь лет брака, любил Маргарет Анду. Мальчишка пекаря, доставлявший булочки тете Маргарет Анду, у которой она жила, любил ее. Обойщик, приходивший развешивать шторы, печник, бургомистр, маленький стеснительный гимназист Бреглер, ежедневно молившийся о том, чтобы стать таким же красивым, как это описано у Шиллера, городской пьянчуга и опустившийся часовщик по прозвищу «красавчик Оскар», студент богословия господин Бёзерле, ученик аптекаря – все, все любили Маргарет Анду.

Но женщины ненавидели Маргарет Анду и ее улыбку, которая отвлекала от них взгляды и сердца мужчин. Больше всех ненавидела Маргарет Анду Изабелла Керстен. Это была вторая самая красивая девушка и ее лучшая подруга. В то время в городке появился вечный студент юриспруденции, за сутулыми плечами которого было, наверное, уже двенадцать семестров. Совсем недавно его огорченный отец скрепя сердце выплатил за него пять тысяч марок долгов и в последний раз дал денег, чтобы сын подготовился к экзамену в деревенской тиши.

Левую щеку и лоб Адальберта Клингера вкривь и вкось испещряли длинные и короткие шрамы, полученные в студенческой жизни, – неестественно бордовые, будто нанесенные красными чернилами на бледно-желтую кожу. Они вспухали после выпивки. Адальберт Клингер пил. Но его спокойные карие глаза с прищуром и чувственный, слегка искривленный рот приводили женщин в замешательство. Все женщины городка были влюблены в него, которого мужчины презирали за лень и неспособность к работе. Они даже не удостаивали его ненависти. Но больше всех его любила Изабелла Керстен.

Этот Адальберт Клингер, единственный из всех мужчин, не здоровался с Маргарет Анду. Ни разу не взглянул на нее при встрече на улице – воротник пальто расстегнут, верхняя часть тела наклонена вперед, сигарета в уголке рта.

Маргарет Анду удивлялась. Обычно она принимала почести с улыбкой, как само собой разумеющееся. Почему же этот… этот человек не здоровался с ней? Он ее не узнавал? Но он узнавал всех женщин в городке и приветствовал их. И девушки, в общем и целом, были влюблены в него, как же он осмелился игнорировать ее?

Она поговорила с Изабеллой Керстен, которая злорадствовала в душе и торжествовала.

– Он тебя, наверное, не знает, – сказала Изабелла Керстен. – Он тебе представился? Нет? Вот видишь!

На концерт во время прогулок, который устраивал городской оркестр по воскресеньям на рыночной площади, Маргарет Анду и Изабелла Керстен в бело-фиолетовом пришли под ручку.

Адальберт Клингер тащился по дорожке.

– Внимание, – сказала Изабелла Керстен, – меня он знает, он…

Изабелла Керстен побледнела. Адальберт Клингер прошел мимо без приветствия. Она свалила вину на подругу:

– Он тебя терпеть не может, – заметила она язвительно.

Маргарет Анду пожала плечами и задумалась. Что он имел против нее? И как бы она ни мучилась и ни сопротивлялась, ее мысли крутились вокруг него. Она страдала, но не знала, как себе помочь. Она чувствовала настоятельную потребность всесторонне изучить Адальберта Клингера. «Я должна иметь о нем полное представление», – подумала она.

И она провела ночь без сна, ломая над этим голову.

Над ней пролетали тени, в голове гудело и звенело. «Где я уже слышала эту однообразную мелодию? Просто звук и все-таки мелодия. И никто не знает, что это за звук. Он есть у всех, но никто не может его описать или воспроизвести».

Маргарет Анду металась. Этот неизвестный мужчина, безразличный к ее улыбке, лишил ее уверенности в себе. Она с ужасом почувствовала, что становится одержима им и растворяется в нем.

Она пыталась столкнуться с ним на улице, во время дождя пробегала без зонта мимо его квартиры на первом этаже, чтобы он мог выйти и предложить ей проводить ее. Она разузнала время, когда он выходит выпить вечернюю кружку пива и буквально подкарауливала его. Если он приближался, она улыбалась. Улыбка получалась жалкая. Размахивая руками и не взглянув на нее, даже не повернув головы, он проходил мимо. Ее лихорадило: что он хочет от нее? Чем он поразил ее, что растоптал в ней? И она дошла до такого унижения, что каждый раз после этого оставалась стоять на улице, оглядываясь, пока его качающийся силуэт не скрывался в доме.

Однажды она сидела на балконе. Внизу он показался из-за угла. Она быстро уронила перчатку на тротуар перед ним. Он ее не поднял. От яростного разочарования она закусила носовой платок и судорожно сглотнула слезы. Что толку от ее прекрасной, пленительной улыбки, соблазняющей всех мужчин, но не того, которого она так мучительно желает. «Боже мой, я ведь даже не люблю его», – мысленно оборвала она себя. И рассмеялась: «Нет, нет, меня только бесит, что он не хочет меня видеть. Потому что теперь я знаю совершенно точно: он не хочет меня видеть».

И она стала думать о том, как заставить его взглянуть на нее. О, как она его ненавидела!

Перед городом, на дамбе вдоль Одера встретились Адальберт Клингер и Маргарет Анду. Была зима и гололедица. Маргарет Анду споткнулась и упала. Адальберт Клингер натянул воротник пальто еще выше на голову, тихо свистнул и уставился на реку, несущую донный лед. Маргарет Анду вынуждена была самостоятельно встать на ноги. «Как я позволила так обращаться со мной, как теперь должны относиться ко мне», – терзалась она, проливая слезы.

Однажды вечером после девяти в квартиру студента позвонили. Адальберт Клингер бросил на кровать «Озорные рассказы» Бальзака, которые как раз читал, и открыл дверь.

– Пожалуйста, проходите, фройляйн, – вежливо сказал он. – Что вам угодно?

Маргарет Анду стояла перед ним. Ее губы дрожали, а руки искали опору среди оглушительной пустоты.

– Могу я вам помочь раздеться?

Он снял с нее полупальто. Затем подвел к дивану и достал из застекленного шкафа бутылку шампанского и два стакана.

Маргарет Анду улыбнулась.

Через три дня студент юриспруденции с двенадцатью семестрами Адальберт Клингер в компании завсегдатаев напился до беспамятства. Он блестяще выиграл пари. На тот вечер уже была договоренность о бутылке шампанского в качестве выигрыша.

По дороге домой он приложился черепушкой к тротуару и остался лежать. На следующий день он умер от сотрясения мозга.

Маргарет Анду пришла в морг, где он лежал в чистой белой рубашке. Его шрамы переливались бледно-филотетовым на мертвенно-бледной коже.

В верхней части шеи виднелся почти незаметный, видимо свежий, небольшой след от зубов, как будто крыса или кошка укусила его.

И Маргарет Анду улыбнулась.

Жокей

Окончание заезда получилось очень интересным и полностью неожиданным. Когда Императору оставалось метров сто до финиша, и победа казалась уже делом решенным, бежавшая на четвертом месте Аталанта внезапно вырвалась вперед, словно гонимая неведомой силой, и легким галопом, даже без всякого видимого напряжения финишировала перед Императором впереди на целый корпус.

Волнение было чудовищным, толпа напирала, подскочили конюхи, но прежде чем жокей Харсли, управлявший Аталантой, смог спешиться, лошадь испугалась, встала на дыбы и сбросила его, слишком уставшего, чтобы удержаться, на траву. Он упал так неудачно, что деревянный колышек проткнул ему грудь, и он потерял сознание. Раздались крики: «Врача! Врача!», тотчас на место прибыли санитары и перетащили жокея в больницу. На протяжении нескольких недель он боролся со смертью, испытывая ужасные страдания. Легкое было сильно повреждено. Он харкал кровью. Ночами рядом с его кроватью дежурил санитар. Одна медсестра не могла бы с ним справиться, потому что во время приступов его словно терзали дикие псы и сбрасывали с подушек.

И среди его лихорадочного бреда всегда звучало одно слово, сначала нерешительно, тихо, ласково, потом умоляюще, требовательно: «Тилли». И наконец, даже днем его губы произносили только одно: «Тилли». Попытались осторожно выяснить смысл этого слова, но он так и не пришел полностью в сознание. «Может быть, его невеста», – сказал профессор. Но никто не знал о его невесте. «Любовница», – сказал молодой ассистент, придав своему лицу соответствующее двусмысленное выражение. Харсли никогда не видели, как других жокеев, с девушками полусвета или дамами из общества. В итоге сошлись во мнении о тайной возлюбленной. Но могла бы она так долго не интересоваться им? Разве несчастный случай, обильно приправленный слезливыми деталями, не был описан во всех газетах? Следовало ли из этого, что дама принадлежала высшему свету и не могла раскрыть свое инкогнито?

Все яростнее, жалобнее или безутешнее с уст больного срывалось: «Тилли». В одной крупной газете появилась заметка, озаглавленная «Тилли…», на пару абзацев, но и после этого – ничего, Тилли не появилась.

Однажды, когда санитар попытался накормить его с помощью трубочки вторым завтраком – молоком, он вскочил, прежде чем его смогли остановить, с постели, отбросил стеклянную трубочку в сторону, так что молоко пролилось на подушку, и прислонился к оконной раме. «Тилли», – прошептал он и застыл с остановившимся взглядом. С улицы доносилось ржание лошади.

Санитар доложил профессору о случившемся. И теперь всем стало ясно: он тосковал по лошади с кличкой Тилли. Ее вскоре нашли – в конюшне господина фон В., брата Харсли. Это была та самая Аталанта, которую жокей для себя назвал Тилли. И только он мог пользоваться этой кличкой, никому другому не позволялось так ее называть.

«Мы хотим доставить ему радость, – сказал профессор, – так или иначе, но в лучшем случае ему осталась неделя».

И вот одним теплым утром жокея, завернутого в одеяло, вывезли во двор больницы. Прозрачно-голубое небо раскинулось над зданиями и сверкало в просветах зеленой листвы лип. Некоторые выздоравливающие из третьего отделения молча и умиротворенно прогуливались в своих больничных одеяниях по блестящим гравийным дорожкам.

Вдруг открылись входные ворота, и вошла Аталанта в сопровождении конюха. Она пританцовывала, приближаясь мелкими, игривыми шагами, размахивая хвостом и держа голову на солнце жестко и прямо. На ее гладком коричневом теле переливались сверкающие блики.

Глаза у жокея были прикрыты.

Заслышал приближение Аталанты, он распахнул их и радостно протянул руки. Она заржала – почти рядом с ним. И спокойно остановилась. Он мог обхватить ее за голову. Он дрожал и плакал. Санитар поправил ему подушки, он обнял ее голову обеими руками, притянул к себе и целовал ее широкую, пахнущую сеном морду, из которой вырывались едва заметные белые облачка пара от ее дыхания.

«Тилли», – сказал он, улыбаясь, и откинулся назад, блаженно переведя дух.

Профессор подал знак увести лошадь. Тилли посмотрела на него долгим спокойным взглядом и повернулась, роя землю копытами. Прежде чем кто-либо успел опомниться, она взбрыкнула и ударила жокея прямо в лоб. Он тут же умер.

«Какая потрясающая смерть», – сказал старый профессор.

«…быть перенесенным в загробный мир собственной возлюбленной», – добавил молодой ассистент и заполнил свидетельство о смерти.

Камердинер

В окружении графа Р., которому его экстраординарное состояние позволяло разорительные причуды и экстравагантные выходки, находился молодой человек, и поначалу на него мало кто обращал внимание. Но в ходе странных событий, оказавшихся таковыми только в ретроспективе, он заставил говорить о себе не только в узком кругу приближенных графа, но и во всем мире. Граф нанял его камердинером на основании превосходных рекомендаций, которые тот предоставил. Альберт в первый же день удостоился глубочайшего доверия благодаря утонченным и располагающим манерам. Он угадывал желания по взгляду и жесту, исполняя свои обязанности с фантастическим рвением, повергавшим графа в немалое изумление, пока тот со временем не привык, да, осмотрительности и скромности этому созданию было не занимать, а графу всегда нравилась компания. Альберту было примерно двадцать два года. Его черные блестящие волосы, слегка отливающие синевой, разделял прямой пробор, ясные глаза обрамляли длинные ресницы, так что порой острый, сверкающий взгляд вылетал, словно копье из чащи. С небольшой горбинкой нос, хотя она лицо не портила, наоборот, делала его мягкие черты более энергичными. Над верхней губой лежала голубоватая тень. Прекраснее всего были его узкие маленькие руки. Граф иногда не мог удержаться, чтобы не погладить их.

– Ты аристократ, Альберт, – говорил он с улыбкой. – Как будто они хранят память о предках – слабых и бледных.

– Вашими надеждами, – ответил Альберт.

Граф с изумлением посмотрел на него.

Также граф доверял Альберту свои разнообразные любовные дела. Все распоряжения он передавал ему устно, требовалось только сделать небольшой намек, и Альберт полностью схватывал суть. Таким образом, граф был избавлен не только от длительных переговоров, но и от долгих раздумий над тем, что предпринять Альберту. Любовницы графа не без интереса смотрели на молодого и уже такого сознательного человека, который мало говорил и всегда многого добивался. Некоторые влюблялись в его гибкую походку, которая своей размеренностью выдавала что-то расчетливое, какое-то кокетство, и тайком подавали ему знаки. Он видел это и молча улыбался, неприступный и меланхоличный.