скачать книгу бесплатно
Тут Сергеев перегнулся через стол и схватил меня за грудки:
– Да не Философская, идиот. Сатанинская она. Или по-старому Сотонин-ская. И я не Сергеев. А – Штейн. Виктор Штейн. Витька… Штейн. Завгар автомастерской. Я подобрал привокзальную проститутку и сделал из нее жену. Которую любил. И она родила мне сына. Леньку…
(Через пять минут он, рыдая, затрясет головой и скажет, что на самом деле он Сергеев, а то, что я слышу, следствие маниакально-депрессивного синдрома, вот он, кстати, уже подходит к кульминации своего рассказа…)
– … открыл свои мертвые глаза… В них плясали языки пламени. Через минуту все вокруг было объято огнем.
– Дальше.
Сергеев, который пока еще был Штейном, глядя в одну точку, находившуюся в районе моей переносицы (это тяжело, когда тебе остро смотрят в переносицу, это почти больно), закончил:
– Я очнулся лежащим на земле. Искусанный комарами и мошкой. С больной головой. Один. Но не это главное.
– А что?
– Под землей трижды прокричал петух.
– Дальше, дальше…
– Я бросился искать людей. Сутки продирался через лес…
– Дорога же до Философской есть… Или была…
– Н-не знаю. Не помню! Через сутки вышел в какую-то другую деревню. На берегу сидели мужики. Я спросил, где нахожусь.
– А они?
Сергеев вздохнул и щелкнул себя по шее.
– Очнулся в наркологии. Ругался… Кричал… Менты приехали… По моим подсчетам, два месяца я из той деревни выбирался. Но это все ерунда. Врач мне сказал такое, отчего я завыл во весь голос.
– А теперь громко и внятно повтори, что сказал тебе врач.
Сергеев затравленно оглянулся и прошептал:
– Моя фамилия Сергеев. Мне тридцать пять лет. Я страдаю маниакально-депрессивным синдромом на почве хронического алкоголизма. Никакого Виктора Штейна в природе не существует. Все.
И он заплакал. Все сильнее и сильнее. Еще через пять минут он сунул мне сиреневую купюру и вышел не попрощавшись. Он вернется через год. День в день. Об этом точно знал и он, и я. Однако о Сергееве я вспомнил через две недели после его визита. Сначала косвенно, а потом уже и прямо.
3. Находка
В ящик, обычный, железный, ржавый, неприятный на ощупь, я время от времени заглядываю. Причем одно время у меня было подозрение, что в этот ящик мочатся все кошки нашего подъезда. Потом это подозрение рассеялось, потому что я выследил, что в мой почтовый ящик мочится только один кот. Но толстый и рыжий.
В почтовом ящике я обнаружил что-то вроде рукописи. Видимо, она была очень древней, поскольку пахла таинственно и неприятно. Я отнес эту особенность рукописи на счет кота, который высокомерно посматривал на меня с перил и получил по хребту, как выяснилось впоследствии, абсолютно безвинно. А я, бормоча проклятия в адрес хозяев, не следящих за своими домашними хищниками и грызунами, поднялся по лестнице на последний, пятый этаж хрущобы и в гневе захлопнул за собою дверь.
Обнаружив в морозилке, напоминающей о ледниковом периоде, пачку пельменей, я с ликованием мамонта водрузил на плиту, фото которой могло бы стать сатирическим плакатом об антигигиене, кастрюлю (драма ее заключалась в том, что повальное увлечение джазом осталось в прошлом).
У пельменей – блюда, которое для меня находится вне конкуренции и по рейтингу может соперничать лишь с яичницей, и то отдаленно, есть, однако, один недостаток. А именно – ждать.
Тут я вспомнил о посылке.
Взял ее со шкафа в прихожей (шкаф так и тянуло назвать «многоуважаемым»), уселся на табурет, скрипящий о бренности человеческого существования, и погрузился в рукопись.
4. Рукопись
Сашка пас коров уже неделю и думал, что лучше пастуха, чем он, нет на белом свете.
Вечером его усаживали за стол то в одной избе, то в другой.
Коровы были как коровы. Своя животина была и в Сашкином дворе, и обиходить ее он умел еще сызмальства. Теперь же ему шла пятнадцатая весна. Чужие представлялись ему как свои. К тому же помогал Трезор, опытный пес. И только одна корова, Пеструшка, все норовила пощипать травку где-нибудь поодаль от остальных. Однако и в озорстве Пеструшки был свой порядок. С поля уходила она то к реке, то к лесу, то к небольшому холму в версте от стада. И Сашка говорил ей, когда искал и находил:
– Погоди, я с тобой ужо справлюсь!
Только одно не давало ему покоя.
Старый Никифор, что занемог ногами и обратился к общине с просьбой о замене, сказывал, что пастуху перво-наперво надо сходить к Дворянше.
Дворяншей звали старую старуху, неопрятную и вечно пьяную. Жила она в покосившейся хибаре на самой окраине деревни.
– Сходи, – говорил Никифор, – в пояс поклонись, принеси медовухи да выпей с ней чарочку. А как скажет: «Поди, сделаю», – тогда и ступай.
– Еще! – заносчиво кричал Сашка. – Я к дому-то ейному подойти не могу. Наблевоть воротит.
– Набле-воть! – грозил батогом Никифор. – Смотри! Не сходишь – худо может быть.
Но Сашка во всякие россказни не верил. В церковь он ходил исправно. Семья Сашкина была крепко верующей. И, как часто бывает в таком разе, семья Сашкина была очень бедной. Он рос седьмым ртом в голодной, но не злой ораве. И однажды батька его, Тимофей, покривив рот, сказал за столом при всех:
– Ну вот что. У меня семеро по лавкам, а вот у брата, Митрия, пусто в избе. Поди-ка ты к нему, Олександр, на подмогу и пропитание.
Как хотелось Сашке крикнуть обидное, а потом убежать куда глаза глядят… Но делать нечего. На следующий день он сидел за столом уже в другом доме. Тоже добром, но не родном.
А через год случилась беда. Митрий погорел и сам был вынужден пойти по миру. Сашка вернулся в родной дом. И снова отец покривив рот сказал новость…
Так Сашка стал общественным пастухом.
– Эй, паря, иди, чего скажу…
За мыслями он не заметил, как коровы послушно вошли в деревню.
Сашка повернул голову.
На трухлявом шатком крыльце сидела Дворянша. Грязные седые патлы развевались по ветру.
– Подь, не укушу…
И Дворянша раззявила беззубый слюнявый рот.
Дворяншей ее прозвали в насмешку. За безделие. Отец Дворянши был пришлый. Его изгнала за пьянство община, и он прибился к этим местам, но к работе так и не прикипел. Взял в жены местную кликушу. Нажил дочку. Да и утонул с пьяных глаз в реке.
Как нарекли Дворяншу, никто не мог вызнать ни у вечно пьяного отца ее, ни у полоумной матери. И совершенно точно, что девочку не окрестили в церкви. Местные жители жалели ребенка и крутили пальцем у виска, повторяя:
– Сами-то, ошалопки, сходили б с ума, а сирота при чем?
Но с дитем, когда девочка стала входить в года, начали происходить странные вещи. Старожилы вспоминали, с чего все началось. Посреди деревни сирота плюнула в глаза соседке. По малолетству та дразнила ее за лохмотья и чумазое лицо. И в тот же вечер за столом соседская девочка не своим голосом завопила:
– Лебеды хоцу! Лебеды дайте! Лебеды желаю!
Икота, как называли эту жуть, у девочки не прижилась. Наутро она и вспомнить не могла о своей дураковине. Никто бы и не догадался, откуда взялась напасть, если бы все не повторилось точь-в-точь. Девочка снова подразнила сироту, та плюнула ей в глаза – и опять началось. Только теперь уже не проходило ни наутро, ни к вечеру следующего дня.
– Сходить надо, повиниться, – советовали родителям несчастной.
И родители пошли кланяться кликуше.
– Кудах-тахтах! Медовухи тащите.
Принесли медовухи.
– Кудах-тахтах! Дочка, пей!
Сирота выпила полный ковшик.
– Кука-реку! Прощай соседку.
– Ну прощаю… – сказала сирота.
И девочка снова стала собой.
С тех пор кликушин дом обходили стороной. Потом кликуша померла. Сироту подкармливали и шутили, что худ мир, если до смерти сироту не докормит. В насмешку нарекли ее Дворяншей. И кличка эта обидная, потому что не ведомая: не было барщины в этих северных краях – государственные были крестьяне – так вот, кличка эта присохла на взрослеющей, а потом стареющей местной сумасшедшей. Дворянша переняла все матушкины повадки. Но кое-что к этому добавилось.
Однажды Дворянша вылечила соседскую корову. Об этом никто не просил. Пришла, когда захворавшую животину сподобились бить, обвела всех мутным глазом, завыла:
– Эрр-рууу! Завтра загрызете!
И начала шептать. Корова к вечеру оклемалась. К Дворянше стали бегать то с одного конца деревни, то с другого, а то и с соседних деревень. За помощь она брала едой и медовухой. Не обошлось и без злых людей. В одной деревне, когда Дворянша поправила корову, ей налили ковшик браги, а вот поесть не дали. Дворянша выплюнула брагу через левое плечо. К утру корова сдохла.
– А я что? Эрррууу? Я ничего. Надо было загрызти, загрызти, загрызти… – выла Дворянша на разъяренных хозяев.
В делах плохих она никогда не сознавалась. Но все знали, что плохие дела она творит чаще, чем хорошие. И что это больше подходит к ее злому озорству…
– Подь, – еще раз повторила Дворянша.
Сашка вспомнил слова Никифора и решил все-таки подойти.
– Гхы! – солидно откашлялась Дворянша.
Сашка с трудом поборол подступающую тошноту.
– Пригожий какой!
И Дворянша посмотрела на Сашку так, как на него смотрели девки и молодые бабы. Тут уж он не сдержался, блеванул как надо.
– Ай, – захохотала она. – Смотри! Не понравилась краля.
Потом повернулась и пошла к своей хибаре.
– Смотри, паря, – обронила Дворянша не оборачиваясь. – Как ты ко мне, так и я к тебе.
Тут она остановилась и посмотрела на Сашку через левое плечо…
Следующий день выдался не по-летнему зябким. Сашка гнал коров, кутаясь в дырявый кафтан, который донашивал за отцом. Придя на место, скорее развел костер. Коровы понуро разбрелись по лугу. День тянулся мучительно долго. Клонило ко сну. Сашка согрелся у костра и прилег. Думалось об одном: что будет, когда закончится лето. Что будет? Куда снова отправит его отец, покривив рот?
Пытаясь отогнать от себя эту мысль, Сашка заснул. А когда проснулся, в ужасе понял, что не владеет руками. Пальцы шевелились, а вот сами руки, скрученные острой болью, проходившей по спине, были неподвластны своему хозяину. Он открыл глаза, с трудом повернул голову направо, налево – и понял, что случилось. Через рукава кафтана был продет кол, сковавший Сашкины движения. И вдруг он вскочил как был, пораженный странной тишиной, повисшей над лугом, и бросился бежать к лесу, но застрял между первых деревьев, едва не сломав себе руки и спину от этого удара. Тогда он повернулся боком. Так и ходил по лесу, сзывая коров. Но тщетно. Коровы пропали…
Коровы нашлись. Они сами прибрели домой. А мужики уже собрались искать пастуха, будучи твердо уверены: с ним случилось неладное. Когда же он появился на косогоре, толпа сначала замерла, а потом дрогнула от дружного хохота. Сквозь хохот вдруг прорезался крик:
– Смеетесь! Смеетесь! А наша коровушка… Кормилица наша где же? – кочетом наскакивал на толпу хозяин Пеструшки.
Мужики усмирили его, сказав коротко: «Найдется и она». И пошли к Сашке, чтобы вытащить из кафтана кол.
Событие это спихнуло в избитую колею Сашкину жизнь. Покривив рот, отец сказал:
– Вот что… Иди к Дворянше. Мы помолимся за тебя, парень.
И Сашка пошел к Дворянше.
– Кавалер! Кавалер! – завизжала она от крыльца и омерзительно захохотала.
– Я… Это… Повиниться… – выдавил из себя Сашка, ставя перед собой бутыль медовухи. – Простите меня, тетенька.
– Заходи, по чарочке выпьем, а то и говорить не буду, – махнула рукой Дворянша.
И Сашка, нагнув голову, чтобы не удариться о низкий косяк, ступил в хибару. Там было неожиданно чисто. И пахло вполне приятно. Травами. На столе стояли две чашки.
– Садись, – хлопнула его по плечу Дворянша.
Что-то странное случилось от ее первого прикосновения. У Сашки закружилась голова. И он… улыбнулся.
– То-то, – проворчала старуха.
И захохотала, вспомнив прошлый случай.
– Пей, – сунула она в руки парню чашу с медовухой.
Медовуху ему доводилось пить дома, когда он заходился в кашле и всю зиму не слезал с печи. Но эта была другая, особенная. Голова пошла кругом еще сильнее. И Сашка уже не улыбался – смеялся в полный голос. А после второй чашки заснул прямо за столом. Сон был темным и пустым. Проснулся Сашка от ощущения тоски и тревоги.
– Эй, паря, – трясла его за плечо Дворянша.
Сашка с трудом оторвал голову от стола.