скачать книгу бесплатно
<…> Что ты хочешь делать с «Москвитянином», советуя перепечатывать в него официальные пошлости тайного советника Стурдзы[234 - Студза Александр Скарлатович(1791–1854) – потом румынского (молдавского) боярского рода, восходящего к началу XV в.; писатель, исследователь политических и религиозных вопросов, сторонник создания объединённой Молдовалахии. На русской дипломатической службе достиг чина тайного советника. – Сост.]? Он хотя и Стурдза, но хорош только как писатель-христианин, а как начнет быть тайным советником, то становится вроде Сушкова[235 - Сушков Николай Васильевич (1796–1871) – драматург и поэт. – Сост.], только несколькими градусами официальнее. Это просто убить журнал, если печатать и еще перепечатывать пошлую лесть, восторженным гласом произнесенную. Напиши к нему, что хочешь, придумай извинение, если нужно извиняться, а мне кажется, лучше поссориться, чем замараться.
Иннокентиева[236 - Возможно, митрополит Иннокентий, Иван Евсеевич Попов-Вениаминов (1797–1879) – епископ, с 5 января 1868 г. митрополит Московский и Коломенский. – Сост.] проповедь тоже холодные пустяки. Перепечатывать ее, кажется, не нужно, тем более что «Воскресное чтение» везде, где есть «Москвитянин», и расходится в гораздо большем количестве. Нельзя ли через Лобкова попросить еще у митрополита[237 - Митрополит Филарет, Василий Михайлович Дроздов (1783–1867) – епископ, с 3 июля 1821 г. архиепископ, с 22 августа 1826 – митрополит Московский и Коломенский. – Сост.] хотя той проповеди на Великую Пятницу, на которой Платон[238 - Митрополит Платон, Петр Георгиевич Левшин (1737–1812) – придворный проповедник, законоучитель наследника императорского престола, член Святейшего синода, митрополит Московский и Коломенский. Искал возможность примирить господствующую Церковь со старообрядцами введением единоверия – разрешения богослужений по старым (дониконовским) книгам, составил для единоверцев правила, утвержденные Синодом в 1801 г. Автор труда «Краткая церковная российская история» (издан в двух частях в Москве в 1805 году), ставшего первым по времени систематическим курсом русской церковной истории, в котором впервые был отражен критический подход к источникам и историческому преданию. – Сост.] написал ему «Ты князь проповедников».
Статью о древней русской торговле давай сюда {непременно}. Не это называется сухим предметом? Без таких статей «Москвитянин» опошлится. Они-то и могут дать ему настоящий характер.
Надпись на билетах я теперь только прочел и не понимаю, что там написано. Что-то очень темно. К тому же надобно переменить и то, что не 1-го, а 20-го числа будет выходить номер.
54. В. А. Жуковскому
28 января 1845 года
Москва
<…> В самом деле, как я могу отвечать Вам? Даже из учтивости после всего, что Вы для меня делаете, кажется, мне приличнее молчать совсем, чем, говоря, не высказать всей благодарности, для чего недостало бы ни слов, ни уменья. Еще в ноябре написано было у меня длинное письмо к Вам, но не кончено и потому не послано. Потом переменились некоторые обстоятельства, и надобно было писать другое. Между тем пришел Ваш подарок «Москвитянину», который чем глубже тронул меня, тем крепче завязал язык. Не знаю, отчего со мной так бывает. Это какой-то психологический недостаток, который прошу мне простить, потому что я не умею с ним сладить. Нынче 29-е января. Поздравляю Вас и всех Ваших, тамошних и здешних. Поздравляю Вас также с новым Жуковским[239 - И. В.Киреевский поздравляет В. А. Жуковского с рождением сына Павла.Жуковский Павел Васильевич (1845–1912) – художник и архитектор. – Сост.]. Мы получили это известие с живейшей радостью.
Посылаю вам 1-й номер «Москвитянина». Он вышел поздно по многим причинам, частью внешним – неисправность типографская, цензура и пр., частью по внутренним – неуспех, неуменье и пр.
Маменька, вероятно, уже писала к Вам о нашей потере. Брат Андрей[240 - А. А. Елагин. – Сост.] обещал много. Но, кажется, именно лишнее усиленное развитие внутренней жизни пришло в разногласие с жизнью внешней и убило его этой дисгармонией. Конечно, Тот, Кто управляет судьбой мира и каждого, лучше знает, для чего жизнь и для чего смерть, но, признаюсь, иногда трудно понять и не меньше трудно оторвать мысль от понимания непонятного. Здоровье маменьки теперь, слава Богу, начинает поправляться. Вчера она в первый раз выехала навестить меня, который немного простудился. Жена моя тоже нездорова. Она в 8-м месяце и очень боится девятого. У нас вообще в воздухе какие-то особенные болезни, соединенные с сильным нервным расстройством. Некоторые из лучших докторов говорят, что надобно изменить прежние системы лечения, потому что болезни принимают какой-то новый характер. Жена моя хотела сама писать к Вам, но не в состоянии теперь это сделать. Она поручила мне сказать Вам, что Ваша строгость с Вашей маленькой Сашенькой[241 - Жуковская Александра Васильевна, в замужестве Верман (1842–1899) – дочь В. А. Жуковского, фрейлина. – Сост.] может очень легко заменена другим средством, которое известно ей по многим опытам. Вместо наказаний, которые в этом случае редко и очень редко приносят пользу, нужен только бдительный надзор няньки или того, кто смотрит за ребенком…
В недоконченном и непосланном письме моем я изложил Вам подробно о «Москвитянине», и причины, меня побудившие взять его на свои руки, и цель мою, и план, и надежды, и опасения. Теперь постараюсь изложить одно существенное. Тому года три я просил К. В.[242 - Князь П. А. Вязевский. – Сост.] справиться, где следует, могу ли я писать и участвовать в журналах; ему отвечали, что мне был запрещен «Европеец» (этому теперь 13 лет), но не запрещалось никогда писать, где хочу, и что Полевой и Надеждин не только пишут, но и сами издают другие журналы после запрещения своих. Теперь, перед условием с Погодиным, я спрашивал совета гр. Строганова, и он полагал, что почитает участие мое возможным. Но Погодина имя и ответственность не могут быть сняты без особого разрешения, для которого нужно время. В то же время Погодин уведомил министра о передаче мне редакции, из чего явствует, что хотя я издаю под чужим именем, но не обманом, не исподтишка, а с ведома правительства. Между тем в стихах Ваших имени моего не пропустили, потому что Вы говорите о моем журнале. Причины, побудившие меня взяться за это дело, были частью личные слабости, частью умственные убеждения. Личные заключаются в том, что для деятельности моей необходимо внешнее побуждение, срок, не от меня зависящий. 2-е, журнальная деятельность мне по сердцу. 3-е, в уединенной работе я такой охотник gr?beln[243 - Размышлять (нем.). – Сост.], что каждая мысль моя идет раком. В журнале внешняя цель дает ей границы и показывает дорогу. К тому же во мне многое дозрело до статьи, что далеко еще не дозрело до книги. Выраженное в отрывках, оно придвинет меня к полнейшему уразумению того, что мне недостает. К тому же деятельность, возбужденная внешними причинами, может быть, обратится в привычку (хотя в последнем я крепко сомневаюсь). Сверх всего этого я имел в виду и то, что если журнал пойдет, то даст мне возможность не жить в деревне, которую я не умею полюбить, несмотря на многолетние старания, и позволит мне жить в Москве, которую я, также несмотря на многие старания, не умею отделить от воды, от воздуха, от света. Таковы были личные причины. Важнее этого было то обстоятельство, что многие из моих московских друзей объявили мне, что моя редакция «Москвитянина» будет для них причиною деятельности. Но над всем этим носилась та мысль или, может быть, та мечта, что теперь именно пришло то время, когда выражение моих задушевных убеждений будет и небесполезно, и возможно. Мне казалось вероятным, что в наше время, когда западная словесность не представляет ничего особенно властвующего над умами, никакого начала, которое бы не заключало в себе внутреннего противоречия, никакого убеждения, которому бы верили сами его проповедники, что именно теперь пришел час, когда наше православное начало духовной и умственной жизни может найти сочувствие в нашей так называемой образованной публике, жившей до сих пор на веру в западные системы. Христианская истина, хранившаяся до сих пор в одной нашей церкви, не искаженная светскими интересами папизма, не изломанная гордостью саморазумения, не искривленная сентиментальной напряженностью мистицизма, – истина самосущная, как свод небесный, вечно новая, как рождение, неизбежная, как смерть, недомыслимая, как источник жизни, – до сих пор хранилась только в границах духовного богомыслия. Над развитием разумным человека, над так называемым просвещением человечества господствовало начало более или менее искаженное, полуязыческое. Ибо малейшее уклонение в прицеле кладет пулю в совершенно другую мету. Отношение этого чистого христианского начала к так называемой образованности человеческой составляет теперь главный жизненный вопрос для всех мыслящих у нас людей, знакомых с нашей духовной литературой. К этому же вопросу, дальше или ближе, приводятся все занимающиеся у нас древнерусской историей. Следовательно, я мог надеяться найти сочувствие в развитии моего убеждения. Вот почему я решился испытать журнальную деятельность, хотя и знаю, что неудача в этом случае была бы мне почти не под силу. Я говорю «не под силу» в нравственном отношении, потому что в финансовом я не рискую. Издателем остается Погодин, с его расходами и барышами, покуда будет такое количество подписчиков, что мне можно будет без убытка заплатить ему известную сумму за право издания. Но если журнал не пойдет, не встретит сочувствия, то эта ошибка в надеждах, вероятно, уже будет последним из моих опытов литературной деятельности. Представьте ж, каково было мое положение, когда в конце декабря я увидел, что для 1-го номера, который должен был решить судьбу журнала, у меня нет ничего, кроме стихов Языкова, моих статей и маменькиных переводов. Присылка Ваших стихов оживила и ободрила меня. Я почувствовал новую жизнь. Потом получил «Слово» митрополита[244 - Филарет (Дроздов). – Сост.]. За три дня до выхода книжки выказал Погодин сказку Луганского[245 - Даль Владимир Иванович, псевдоним Луганский (1801–1872) – русский писатель, лексикограф, этнограф. – Сост.], таившуюся у него под спудом. Прошу сказать мне подробно Ваше мнение об этом номере: оно будет мне руководством для других. Отрывок из письма Вашего об «Одиссее» нельзя было не напечатать. Это одна из драгоценнейших страниц нашей литературы. Тут каждая мысль носит семена совершенно нового, живого воззрения. «Одиссея» Ваша должна совершить переворот в нашей словесности, своротив ее с искусственной дороги на путь непосредственной жизни. Эта простодушная искренность поэзии есть именно то, чего нам недостает и что мы, кажется, способнее оценить, чем старые хитрые народы, смотрящиеся в граненые зеркала своих вычурных писателей. Живое выражение народности греческой разбудит понятие и об нашей, едва дышащей в умолкающих песнях. Кстати, к песням из собрания, сделанного братом, один том уже почти год живет в петербургской цензуре, и судьба его до сих пор еще не решается. Они сами знали только песни иностранные и думают, что русские – секрет для России, что их можно не пропустить. Между русскими песнями и русским народом – петербургская цензура! Как будто народ пойдет спрашиваться у Никитенки[246 - Никитенко Александр Васильевич (1804–1877) – историк литературы, цензор, профессор Санкт-Петербургского университета. – Сост.], какую песню затянуть над сохой. Брат мой недавно приехал из деревни и помогает мне в журнале. Адрес мой: В Большом Знаменском пер., подле церкви Ржевской Божьей Матери, в доме Бернгард. Адрес матушки: Против Пожарного депо в приходе Покрова в Левшинах, в доме г-жи Воейковой[247 - Неустановленное лицо. – Сост.].
Калачи московские спрашивают у меня всякий день, когда Василий Андреевич будет нас кушать? Что прикажете им ответить? Надолго ли уехал от вас Гоголь[248 - Гоголь Николай Васильевич, Гоголь-Яновский (1809–1852) – писатель. – Сост.]? Если будете писать ко мне, если доставите мне эту истинную радость, то скажите что-нибудь об нем. Особенно хотелось бы мне слышать от Вас о том сильном религиозном направлении, которое, кажется, теперь овладело им. Откуда оно развилось, куда идет и докуда дошло. Страшно, чтобы в Париже не подольстились к нему иезуиты. Изучал ли он особенно нашу церковь?
Барон Черкасов[249 - Черкасов Петр Иванович (1796–1867) – полковник русской армии. Родился в семье белёвского помещика секунд-майора барона Ивана Петровича Черкасова и Марии Алексеевны Черкасовой, урожденной Кожиной. Арестован по подозрению в принадлежности к тайным обществам, но в январе 1826 по высочайшему повелению был освобожден с оправдательным аттестатом. – Сост.] здесь, а брат его[250 - Черкасов Алексей Иванович (1799–1855) – участник восстания декабристов. В 1824 г. вступил в Южное общество; членом Северного общества он не был и не принимал непосредственного участия в событиях на Сенатской площади. После поражения восстания, был издан приказ об аресте Черкасова. Был осужден и приговорен к каторжным работам на 2 года. В августе 1826 этот срок был сокращен до года. С апреля 1827 по апрель 1828 содержался в Читинском остроге. После освобождения находился на поселении в Берёзове Тобольской губернии, затем его было разрешено перевести в Ялуторовск. В 1837 г. определен рядовым в Тенгинский пехотный полк и отправлен на Кавказ. В августе 1838 произведен в унтер-офицеры, а в мае 1839 переведен в Кабардинский егерский полк. С сентября 1840 – юнкер, а с июля 1842 – прапорщик. В начале 1843 г. А. И. Черкасов вышел в отставку с обязательством жить в имении своей мачехи Пелагеи Андреевны Полонской – селе Володьково Белёвского уезда под строгим секретным надзором полиции. Однако ему были разрешены поездки в Орловскую губернию, где в октябре 1843 г. Черкасов приобрел имение. В апреле 1844 г. А. И. Черкасову было дозволено отлучаться и в другие губернии для управления делами мачехи и ее детей, а с февраля 1851 разрешен приезд в Москву. – Сост.], не барон, в деревне подле нас. Мы видались довольно часто. Он человек очень замечательный, чисто нравственный, не шутя верующий и живущий по убеждению. Мачеха отдала ему свое имение. А он из благодарности посвящает ей и ее детям свою жизнь, занимается ее хозяйством, снимает планы с ее земель и работает с утра до вечера, как только позволяет ему его расстроенное здоровье.
Москву теперь занимают больше всего балы, беспрестанные, очень, как говорят, приличные, т. е. дорогие, и довольно неприличные и, так, как говорят, не очень веселые. Теперь прекратились по причине траура. О лекциях Шевырева Вы прочтете в «Москвитянине». Новое филантропическое общество дам, результат Myst?res de Paris[251 - Тайны Парижа (фр.) – Сост.] занимает почти всех. Отыскивают des pauvres honteux[252 - Убогих (фр.). – Сост.] и никак не могут найти. А между тем прежняя милостыня русская исчезает. Даже на церковь перестают подавать. Здоровье Яке-пузана[253 - Н. М. Языков. – Сост.], кажется, поправляется, но все еще плохо. Он пишет много, и стих его, кажется, стал еще блестящее и крепче. Хомяков пишет больше прозой (больше сказано в противоположность к очень мало в бильярдном смысле). Во втором номере «Москв.» Вы увидите его статью. Чертков издал второе прибавление к своему каталогу – вещь великолепная. Жена моя готовится издать дополнение к семейству господ Киреевских. Она кланяется Вам и Вашей жене[254 - Жуковская Елизавета Алексеевна, урожденная Рейтерн (1821–1856) – супруга В. А. Жуковского. – Сост.] и поздравляет.
Ваш И. Киреевский.
55. М. П. Погодину
Начало 1846 года
Любезный Погодин! Честь тебе, и слава, и благодарность ото всех, кто дорожит памятью Карамзина и славою России. Я прочел твое «Слово»[255 - Историческое похвальное слово Карамзину. – Сост.] с истинным наслаждением. Давно ничто литературное не производило на меня такого впечатления: Карамзин явился у тебя в своем истинном виде, и таким образом речь твоя воздвигает ему в сердце читателя великий памятник, лучше симбирской бронзы. Замечаний, которых ты от меня требуешь, я сделал немного. Оттого ли, что большие красоты заслонили от меня мелкие недостатки, или оттого, что их нет, только вот все, что я заметил:
1. Согражданина вашего. Он не симбирский, а русский гражданин и, следовательно, – согражданин всех нас. Эту честь нам уступать нельзя. Не лучше ли сказать: согорожанина вашего, нашего общего согражданина…
2. Не один Симбирск ставил памятник Карамзину, поэтому выражавший свои чувства при этом случае не мог быть органом одних симбиряков. Нельзя ли сказать органом общего чувства…
3. О книжной лавке Карамзин не заботился. Сочинения его продавались без его хлопот. Не вернее ли будет: между типографией и письменным столом.
4. В прежние века не было безусловных верноподданных. Сколько князей изгонялось за нарушение условий! Одно подозрение в злодеянии Бориса[256 - Годунов Борис Федорович (1552–1605) – боярин, шурин (брат жены) царя Федора I Иоанновича, в 1587–1598 фактический правитель государства, с 1598 – русский царь. – Сост.] восстановило против него всю Россию. Одно неуважение к обрядам и обычаям русским уничтожило самозванца. А те грамоты, на которых целовали крест наши властители при восшествии на престол от Шуйского[257 - Шуйский Василий Иванович (1552–1612) – русский царь (1606–1610) Василий IV Иоаннович. Представитель княжеского рода Шуйских (суздальская ветвь Рюриковичей). После низложения жил в плену у поляков. – Сост.] до Анны[258 - Анна Иоанновна, Анна Ивановна (1693–1740) – императрица Всероссийская (1730–1740) из династии Романовых. Четвертая дочь царя Ивана V (брата и соправителя царя Петра I) и царицы Прасковьи Федоровны. В 1710 была выдана замуж за герцога Курляндского Фридриха Вильгельма. Овдовевшая через 2,5 месяца после свадьбы, Анна была отправлена Петром I в Курляндию. После смерти Петра II была приглашена в 1730 г. на российский престол. – Сост.]? Нет, то-то и особенность нашего прежнего верноподданства, что оно было не безусловное, но, напротив, условленное законностью. Самое слово «верноподданный» как-то нейдет к характеру прежних веков. В нем закал нового времени. Оно из лексикона Феофана[259 - Архиепископ Феофан, Елеазар Прокопович (1681–1736) – украинский политический и духовный деятель, богослов, писатель, поэт, математик, философ, переводчик, публицист, универсальный ученый. Ректор Киевской академии (1710–1716), архиепископ Псковско-Великолукский и Нарвский (1718–1725), Великоновгородский (1725–1736). С 1721 г. – первый вице-президент Святейшего правительствующего синода (и по смерти Стефана Яворского – его фактический руководитель), с 1726 г. – первенствующий член Синода. Проповедник, сподвижник Петра I. – Сост.] и Яворского[260 - Митрополит Стефан, Симеон Иванович Яворский (1658–1722) – епископ, с 1700 митрополит Рязанский и Муромский, с 1701 экзарх (блюститель патриаршего престола) – в годы, предшествовавшие упразднению патриаршества при Петре I. С 1721 г. Президент Духовной коллегии (Святейшего правительствующего синода). Выступал с осуждением протестантских воззрений и тенденций, насаждавшихся Петром I. – Сост.]. К тому же весь конец этого периода слишком пахнет риторикой, хотя начало его прекрасное.
5. Нельзя ли сказать: который по примеру древних, забытых веков…
6. Можно ли сказать: честь и слава веку и государству, где крепостной крестьянин и пр.?..
7. Не правильнее ли: забытый в прошедшем веке? Потому что в прежние века мы без сравнения больше ценили доблести нравственные и внутренние, религиозные, чем внешние, видимые.
8. Что за правила твоего искусства? И зачем об них думать? Все, что наводит на риторику, наводит на зевоту.
9. Что такое русский бог? Вообще эта манера говорить о Ломоносове[261 - Ломоносов Михаил Васильевич (1711–1765) – первый русский ученый-естествоиспытатель мирового значения, один из основоположников физической химии, поэт, художник, историк, поборник отечественного просвещения и развития самостоятельной русской науки. – Сост.] уже очень опошлилась. Там, на берегу Белого моря и пр. Не лучше ли так? Богу угодно было, чтобы еще при жизни самодержца, преобразователя государства, родился тот крестьянин, которому предназначено было преобразовать наше слово. Через пятнадцать лет и пр.
10. Ведь что-то не в тон. Не лучше ли моменты заменить ступенями или по крайней мере периодами.
11. Здесь, кажется, место упомянуть о Новикове[262 - Новико?в Николай Иванович (1744–1818) – русский журналист, издатель и общественный деятель, масон, один из крупнейших фигур русского просвещения. – Сост.] и представить в настоящем свете его влияние на Карамзина. Ты, правда, упомянул о нем в другом месте, но только что упомянул. В памяти о Карамзине Новиков должен занимать не такое место. Конечно, собственный гений и внутренний голос были руководителями Карамзина, но кто раскрыл в нем этот гений? Кто освободил этот голос от шума мелкой жизни? Кто вдохнул живительную мысль и дал средства к высокому направлению жизни? Хорошо бы было представить здесь это общество незаметных делателей, трудящихся в тишине и без славы, без выгоды, на пользу человечества и Отечества. Карамзин мог сблизить язык с естественностью и с действительной жизнью потому, что жизнь действительная уже получила то высокое значение, которое было ею утрачено и без которого она не могла иметь образованного слова. Карамзин разрешил вопрос потому, что вопрос уже был предложен и данные к решенью готовы.
12. Успокоившись – лишнее. Может быть, писатель испытывал сильное волнение, но читатель еще спокоен, хотя и заинтересован.
13. Произвести впечатление о себе в правительстве – не по-русски.
14. Бабушка Екатерина Афанасьевна Протасова, при которой мы читали твою речь, заметила при этом случае, что вместе с необыкновенным успехом, который имела «Бедная Лиза», вместе с необыкновенным восторгом возбудила она и сильных, горячих порицателей, которые говорили тогда, что при этом упадке искусства остается уже ожидать только того, чтобы писатели называли своих героев еще и по отчеству! Вы увидите, говорили они, назовут! Право, назовут и по отчеству! За это злонамеренное пророчество сердились тогда все обожатели Карамзина.
15. Прекрасный отрывок: здесь весь Карамзин в зародыше. Здесь слышен и Новиков. Не тут ли сказать об нем?
16. Начиная с крестьянской; задача – не крестьянская, хотя и о крестьянах. Нужно другое слово.
17. Зачем объявлять эту тайну?
18. Слово республиканская свобода колет глаза. Не лучше ли народная?
19. Как хочешь, закрыв глаза – не хорошо. Потому-то он и ринулся в бездну русской истории, что открыл глаза, которые у других были закрыты.
20. Не лишняя ли эта вставка от черты до черты? Зачем тут рассуждение о правилах науки или искусства? Не лучше ли прямо начать: В приготовлении материалов и пр.
21. Уж это слишком! Богословам начинать с Карамзина!
22. Как остальные выписки твои все кстати и объясняют твою мысль, так эта выписка, надобно признаться, самая несчастная. Подумай хорошенько, можно ли без оговорки выставить эту мысль Карамзина? Если была темная точка в светлом уме Карамзина, то, конечно, это смешение понятий о единовластии и самовластии, о воспитании грубого и невежественного народа просвещенным правительством! Здесь начало раздвоения между правительством и народом. Разум народа – в церквях, в университетах, в литературе, в убеждениях сословий и пр. В правительстве – народная воля; может ли быть воля умнее разума? Может казаться умнее, когда, не слушаясь разума, подражает чужому образу действий. Отсюда минутный блеск и неминуемое расстройство организма. Оттого Петр[263 - Петр I Великий (1672–1725) – государственный деятель, полководец и дипломат, единственный сын царя Алексея Михайловича Романова от второго брака с Натальей Кирилловной Нарышкиной; русский царь (с 1682), российский император (с 1721). – Сост.] идет не в пути народа, а наперекор ему. Одним словом, здесь-то вся завязка вопроса между Востоком и Западом в русском образе мыслей. Приводя Карамзина без возражений, ты опровергаешь сам себя.
23. Язык произвестись не может.
24. Отчего Жуковский назван воспитанником Карамзина, а не просто другом?
Но главное, что можно заметить о всей речи, это то, что она производит впечатление сильное, и написана, и действует прекрасно. Честь тебе и слава!
56. Оптинскому старцу Макарию[264 - Иеросхимонах Макарий, Михаил Николаевич Иванов (1788–1860) – священнослужитель, преподобный оптинский старец. – Сост.]
19 сентября 1846 года
Ваше преподобие, достопочтеннейший и многоуважаемый отец Макарий!
Наталья Петровна[265 - Н. П. Киреевская. – Сост.] уже писала к Вам с нашими подводами, отправившимися вчера в обратный путь. Теперь я хочу сообщить Вам несколько слов о Вашем издании[266 - Имеется в виду книга «Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского» (М., 1847).Архимандрит Паисий, Паисий Нямецкий, Петр Иванович Величковский (1722–1794) – клирик Константинопольского патриархата; переводчик (переводил святоотеческие труды); почитается восстановителем монашеских традиций исихазма и «умной молитвы». Служение проходило на территории Малороссии, на Афоне, Молдавии. – Сост.]. Я видел Шевырева еще на короткое время и узнал от него, что теперь печатается 13-й лист. Десять листов уже совершенно отпечатано; из них восемь уже находятся у Вас, а два будут к Вам отправлены с завтрашнею почтою. Листик опечаток, Вами замеченных, я посылаю к Вам с отметками Шевырева, который просит возвратить его ему обратно с Вашим решением. Дело в том, что между замеченными Вами опечатками многие не опечатки, а изменения против рукописного текста; другие же поправлены самим цензором, третьи действительно опечатки и обозначены им знаком Х. Эти последние будут вставлены в погрешностях; изменения, сделанные цензором, надобно оставить так, как он сделал, а перемены против рукописи, сделанные Вами, надобно опять представить цензору. Потому Шевырев просит Вас пересмотреть их, и если что найдете действительно нужным, то извольте обозначить на листке, а без каких перемен можно обойтись, то те извольте вычеркнуть для скорейшего хода дела в цензуре. Впрочем, Федор Александрович[267 - Голубинский Федор (Феодор) Александрович (1797–1854) – священник, богослов, философ, член Московского комитета цензуры духовных книг (1826–1851), профессор Московской духовной академии. – Сост.] не задерживает и принимает доброжелательное участие в издании Вашем. Митрополит[268 - Здесь и далее в письмах к оптинскому старцу Макарию имеется в виду митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов). – Сост.], к которому Шевырев относился еще при начале дела, не только принял это известие доброжелательно, но и обещал сам покровительствовать ему и действительно сам писал о том к Голубинскому, который тогда же уведомил об этом Шевырева.
Прошу Ваших святых молитв и благословения.
Спешу на почту.
Преданный Вам с любовью Ваш недостойный сын И. Киреевский.
57. А. П. Елагиной
Декабрь 1846 года
Милая маменька!
До нас дошли слухи о вашем нездоровье, очень страшно и грустно за вас. Ради Бога, будьте здоровы! Я хотел было ехать к вам, но остановился дожидаться письма от вас, потому что у меня тоже не совсем здоровы жена и маленькая Маша[269 - Киреевская Мария Ивановна, в замужестве Бологовская (1846—?) – дочь И. В. и Н. П. Киреевских. – Сост.]…
В Москве нового мало. Бедный Языкушко[270 - Н. М. Языков. – Сост.] очень болен. Кажется, после таких беспрестанных 15-тилетних страданий, расстроивших его весь организм, мудрено поверить Иноземцеву, который видит надежду выздоровления. Иногда думаю, что не эгоизм ли это с нашей стороны – желать ему продолжения страданий, ему, которого чистая, добрая, готовая к небу душа, утомленная здесь, верующая, жаждущая другой жизни, не может не найти там тех радостей, которых ожидает. Здесь ему буря непогоды, за которой он давно предчувствовал, что есть блаженная страна. Впрочем, все во власти Того, Кто лучше нас знает, что лучше. Потому я не прошу у Него ни того, ни другого, а только чтобы уметь просить Его Святой воли.
В Москве теперь делает большой шум диссертация Аксакова[271 - Речь идет о магистерской диссертации К. С. Аксакова о М. В. Ломоносове, защищенной в 1841 г. Цензура заставила автора изменить некоторые выражения о Петре I и петровском периоде и перепечатать книгу. – Сост.]. Она наконец напечатана в огромной книге, с лишком 30 листов убористого шрифта, и через две недели по выходе вдруг запрещена, остановлена в продаже и должна опять перепечатываться. В самом деле, кажется, что это насмешка непростительная, если это только не просто глупость источника нашего ума – Московского университета. Пропустить книгу целым советом профессоров, печатать ее полтора года и потом велеть перепечатывать!
Простите, обнимаю вас, до завтрашней почты.
58. А. П. Елагиной
27 декабря 1846 года
Милая маменька, сейчас получил письмо от вас и от Маши[272 - М. В. Киреевская. – Сост.]. Вы пишете, что все нездоровы, и не описываете чем – это нехорошо и дает беспокойство. У нас горе: бедный Языкушко болен. Я хотел писать к брату[273 - П. В. Киреевский. – Сост.], но так как он теперь у вас, то сообщите вы ему. За Хомяковым я послал эстафету.
У него <Языкова> горячка, он простудился, выпивши стакан холодной воды. Бредит стихами, в которых слов нельзя разобрать, и что-то поет. В ночь с воскресенья на понедельник он исповедался и приобщился <Святых Таин>, был в чистой памяти, распорядился всеми своими делами. Он потребовал священника в 4-м часу ночи, несмотря на то, что Иноземцев[274 - Иноземцев Федор Иванович (1802–1869) – знаменитый в свое время врач. – Сост.] уверял его, что болезнь не опасна и что уверен в его выздоровлении. Языков с твердостию настоял на своем желании, говоря, что это лекарство лучше всех и что оно одно ему осталось.
После того ему было лучше. Иноземцев не предвидел близкой опасности. В среду ему было гораздо лучше, Иноземцев в 2 часа пополудни нашел его в бреду и велел поставить шпанскую муху[275 - «Шпанская мушка» – насекомое, а также различные препараты, изготовленные из него (порошки, настойки, мази). – Сост.], хотел заехать в 9 часов узнать, как подействовала шпанская муха, но в 5 часов Языков успокоился. До этой минуты жизнь его была страдальческая. Он перешел в другую – светлую, достойную его светлой, доброй души. Нет сомнения, что если кому-либо из смертных суждено там славить величие, и красоту, и благость Господа, то, верно, из первых ему. П. М.[276 - Языков Петр Михайлович (1798–1851) – русский геолог, брат Н. М. Языковаа. – Сост.] здесь. А. М.[277 - Языков Александр Михайлович (1799–1874) – брат Н. М. Языкова. – Сост.] был здесь и уехал в Симбирск, по необходимым делам, в прошедшую пятницу. Лицо Языкушки светло и спокойно, хотя носит печать прежних долгих страданий, залог будущих теперь наступивших утешений. Накануне кончины он собрал вокруг себя всех живущих у него и у каждого поодиночке спрашивал, верят ли они воскресению душ? Когда видел, что они молчат, то просил их достать какую-то книгу, которая совсем переменит их образ мыслей, – но они забыли название этой книги! Обстоятельство крайне замечательное, теперь они стараются всеми силами и не могут вспомнить. Очевидное и поразительное доказательство таинственного Божьего смотрения о спасении и руководстве душ человеческих. Прощайте, обнимаю вас за жену и за детей.
Ваш сын И.
Пожалуйста, напишите о себе и заставьте Петруху брата написать также. Скажите ему не вдруг об Языкове. Я боюсь, что это слишком поразит его. Приготовьте также и Петерсона[278 - А. П. Петерсон. – Сост.]. Это будет в завтрашних газетах, потому боюсь теперь не сообщить вам.
59. Оптинскому старцу Макарию
До 5 января 1847 года
Посылаю Вам этот первый экземпляр книги Вашей, почтеннейший и многоуважаемый батюшка, спешу сказать Вам о ней два слова: печатание кончено; завтра на почте пошлется шесть экземпляров в цензуру при письме к Федору Александровичу, который, вероятно, возвратит их с первою почтою; тогда только можно будет получить книгу всю из типографии[279 - На обороте титульного листа книги «Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского» читаем: «Печатать позволяется с тем, чтобы по отпечатании до выпуска из типографии доставлено было в Цензурный комитет указанное число экземпляров. Январь 5-го дня 1847 года. Московская духовная академия. Цензор: профессор протоиерей Федор Голубинский». – Сост.].
В прилагаемом экземпляре обертка будет другая и сзади виньетка переменится. Удивительно, что в русской университетской типографии кресты все латинские. Снимок с почерка старца Паисия[280 - Паисий (Величковский). – Сост.] литографируется. В этом экземпляре ошибочно переплетчиком пропущено окончание предисловия. Оно пришьется потом, после; теперь же время почти не позволяет откладывать.
Прошу Вас принять мое искреннее поздравление с Новым годом и передать его также почтеннейшему отцу игумену[281 - Моисей Оптинский, Тимофей Иванович Путилов (1782–1862) – схиархимандрит, настоятель и старец Оптиной пустыни. – Сост.], отцу Иоанну[282 - Послушник Иоанн, Иван Андреевич Половцев или Половцов (1826–1904) – помощник и духовный сын оптинского старца Макария, насельник Иоанно-Предтеченского скита при Оптиной пустыни (1847–1857), духовный писатель, впоследствии архиепископ Литовский и Виленский (с 1893 г.) Ювеналий. – Сост.] и отцу Виталию[283 - Неустановленное лицо. – Сост.] и удостоить Ваших святых молитв душевно Вам преданного И. Киреевского.
60. П. В. Киреевскому
10 января 1847 года
Обнимаю тебя, друг, брат Петруха, и вместе с тобою и со всеми вами соединяюсь мысленно и сердечно, чтобы поздравить вас с завтрашним днем. Я не писал к тебе перед Новым годом, потому что не нашел в себе духу говорить тебе о бедном нашем Языкушке. Из письма моего к маменьке, написанного 27-го декабря, ты узнаешь подробности о его последних минутах: они были святы, прекрасны и тихи. Хомяков приезжал на несколько часов и, похоронив Языкова, тотчас отправился к жене в деревню, потому что она больна. Тут я видел в первый раз, что Хомяков плачет; он переменился и похудел, как будто бы встал из длинной болезни. Тело положили в Данилове[284 - Данилов монастырь, расположенный в Москве. Основан в конце XIII века московским князем Даниилом Александровичем. – Сост.] подле Валуева. Шевырев написал об нем прекрасную статью в городском листке. Он вспоминает всю его жизнь его же стихами.
Сегодня жду писем из Петрищева: очень боюсь за маменьку. У меня тоже не совсем здоровы жена и маленькая Машенька. В этот год я перешел через ножи самых мучительных минут, сцепленных почти беспрерывными бедами, так что когда я нес мою бедную Катюшу[285 - Киреевская Екатерина Ивановна (1843–1846) – дочь И. В. и Н. П. Киреевских. – Сост.] в церковь, то это было почти легко, в сравнении с другими чувствами.
Обнимаю тебя крепко.
Твой брат И. К.
61. Оптинскому старцу Макарию
Между 11 января и 17 марта 1847 года
Достопочтеннейший и многоуважаемый батюшка!
Вам угодно приступить ко второму изданию книги Вашей, «Житие старца Паисия», с прибавлением тех книг, которые были исправлены или вновь переведены старцем Паисием. Само собою разумеется, что покуда мы в Москве, то для нас будет большое счастие содействовать, сколько мы можем, этому полезному делу. Степану Петровичу[286 - С. П. Шевырев. – Сост.] я уже говорил об этом, и он, со своей стороны, также рад, и если успеем, то завтра пошлем прошение в Цензурный комитет. Но кажется, что если печатать Симеона Нового Богослова[287 - Симеон Новый Богослов (949—1022) – византийский религиозный писатель и философ-мистик. – Сост.], Максима Исповедника[288 - Максим Исповедник (около 580–662) – византийский мыслитель и богослов. – Сост.] «По вопросу и ответу», Феодора Студинита[289 - Феодор Студит (759–826) – византийский церковный деятель и писатель. – Сост.], «Житие Григория Синаита[290 - Григорий Синаит (ок. 1268–1346) – православный святой, возродил на Афоне практику Иисусовой молитвы. – Сост.]» и восемь или даже пять слов Марка Подвижника[291 - Марк Пустынник, Марк Подвижник, Марк Аскет (IV век) – монах, автор аскетических сочинений. – Сост.], то этот том будет более первого. А между тем все еще не все труды старца Паисия будут напечатаны, т. е. останутся еще Максима Исповедника «Толкование на “Отче наш”», Иустина Философа[292 - Иустин Философ, Иустин Великий, Иустин Римский, Иустин Мученик, Юстин Мученик (ок. 100–165) – раннехристианский мученик, представитель ортодоксально-религиозной точку зрения в вопросе о сущности религии, ее происхождении; выдвигал доказательства истинности бытия Бога. – Сост.] «О Святой Троице», аввы Фалассия[293 - Фалассий (VI век – около 660 года) – преподобный отец, настоятель одного из монастырей в Ливийской пустыне. – Сост.] четыре сотницы и Симеона Евхаитского[294 - Симеон Евхаитский (?—IX) – митрополит Еохаитский, духовный писатель. – Сост.] слово «О безмолвии». Не лучше ли уже будет напечатать все в трех частях? А что эти последние книги точно переведены старцем Паисием, то на это доказательством может служить находящийся у нас экземпляр этих книг, данный нам покойным отцом Филаретом[295 - Схииеромонах Феодор, Федор Николаевич Пуляшкин (1758–1842) – подвижник благочестия, духовник И. В. и Н. П. Киреевских. – Сост.], где по сторонам выставлены листы греческой «Филокалии[296 - «Добротолюбие», «Филокали?я» – сборник духовных произведений православных авторов IV–XV вв. Сборник составлен митрополитом Коринфским Макарием и Никодимом Святогорцем и был впервые опубликован на греческом языке в 1782 г. в Венеции у Антония Вортоли. – Сост.]» и где соблюдается правописание старца Паисия и выставлены над словами точки, как в Исааке Сирине[297 - Исаак Сирин, Сирянин, Сириянин, Ниневийский (VII в.) – один из Отцов Церкви, христианский писатель-аскет, епископ Ниневии, жил в Ассирии и Сирии. – Сост.]. Я уже говорил об этом с Федором Александровичем. Он обещался пропустить скоро, только опасался за некоторые темноты в «Толковании на “Отче наш”». Во избежание затруднений от этой темноты я думал сделать одно из двух: или напечатать против словенского подлинника русский перифразис, как сделано с книгой Лоре «О любви»[298 - По-видимому, речь идет об одном из изданий «Святого отца нашего Максима <Исповедника> о любви» (СПб., 1817, 1819; М., 1839, 1845). – Сост.], или в выносках приложить перевод только одних темных мест, соображаясь с переводом латинским, прислав и то и другое на Ваше предварительное рассмотрение и исправление. Это казалось мне нужным для того, чтобы не исправлять самого текста, писанного Паисием, а сохранить его как вещь священную. Потом – прошу Вас уведомить меня, угодно ли Вам будет мое предложение, и поспешить присылкою рукописей, если не всех вдруг, но хотя бы частями, потому что и Голубинский говорил мне, что он скорее и охотнее может просматривать рукописи частями, т. е. по нескольку листов, а не все вдруг. Что касается до предисловия, то, я думаю, не лучше ли будет его опять печатать последнее для того, что между этим временем, вероятно, Вы получите многие сведения о лицах, там упоминаемых, от разных читателей Вашей книги и потому многое можно будет прибавить. Кстати, прилагаю Вам письмо Ф. А. Голубинского к Шевыреву, писанное еще <?> в марте месяце прошлого года[299 - Дата указана ошибочно – не март, а май 1846 года. – Сост.]. Но Шевырев вспомнил об нем при самом окончании печатания, потому я и не успел послать его к Вам тогда, а вставил сам в предисловие ту перемену об отце Афанасии[300 - Схимонах Афанасий, Николай Андреевич Охлопков (?—1825) – ученик преподобного Паисия Величковского, духовный учитель преподобного Макария Оптинского. – Сост.], какую предлагал Голубинский. Но мне кажется по некоторым соображениям, что Голубинский напрасно приписывает такое полезное участие Якову Дмитриевичу[301 - Никольский Яков Дмитриевич (1765–1839) – лингвист и переводчик, священник, протопресвитор Успенского собора Московского кремля. – Сост.] в исправлении «Добротолюбия». Вероятнее кажется предположить, что он принадлежал к тем ученым исправителям, о которых говорил митрополит Гавриил[302 - Славянское «Добротолюбие» готовилось к печати по благословению и под непосредственным наблюдением митрополита Гавриила (Петрова).Митрополит Гавриил, Петр Петрович Петров-Шапошников (1730–1801) – епископ, архиепископ Санкт-Петербургский и Ревельский (с 1770), архиепископ Новгородский и Санкт-Петербургский (с 1775 г.), митрополит (с 1783), митрополит Новгородский и Олонецкий (1799 г.); богослов и проповедник. – Сост.] и которые больше мешали, чем помогали. Впрочем, Вам это должно быть известнее. Что же касается до Филарета Глинского[303 - Филарет, Фома Данилевский (1773–1841) – православный монах; игумен и восстановитель Глинской пустыни. – Сост.], то я говорил об нем замечание Ваше Федору Александровичу, но он ответил мне, что Филарет точно был очень долго игуменом, но при конце жизни был сделан архимандритом. Если при втором издании Вам угодно будет приложить портрет старца Паисия, то прошу Вас написать об этом поскорее, покуда он еще не стерт с камня. Это будет дешевле, чем снова рисовать его. Также и о снимке с почерка.
Окончив о книге, позвольте мне предложить Вам просьбу о себе самом: я желал бы говеть в этот пост и приобщиться Святых Таин, но не смею этого сделать без Вашего разрешения. Благословите ли Вы меня, батюшка, или прикажете отсрочить? С нетерпением буду ожидать Вашего ответа и с покорностью.
Душевно Вам преданный Ваш духовный сын и почитатель И. Киреевский.
P. S. Отцу игумену и отцу Иоанну[304 - Здесь и далее в письмах к оптинскому старцу Макарию имеется в виду послушник Иоанн (Половцев). – Сост.] прошу Вас передать мое глубочайшее почтение.
Письмо Федора Александровича прошу возвратить.
62. Оптинскому старцу Макарию
Между 8 февраля и 17 марта 1847 года
Высокопочтеннейший и многоуважаемый отец Макарий!
Вчера получил я письмо от Шевырева вместе с одним местом корректуры «Жития старца Паисия», и то и другое препровождаю к Вам для рассмотрения. Хорошо бы было, если бы Вы успели отправить корректуру обратно к Шевыреву в понедельник с экстра-почтою. На полях корректуры Вы найдете заметки Шевырева карандашом: он спрашивает, какого правописания угодно Вам держаться в словах славянский, словянский или словенский и в словах отнудъ или отнюдь. По моему мнению, в последнем слове несомненно должно быть в конце ъ, т. е. отнюдъ. Первое же слово пишут каждый своим образом. Я обыкновенно пишу словенский, производя словени от слова в противоположность немцам. Впрочем, извольте выбрать, какое Вам кажется правильнее, и по нем исправить другие, выставляя поправку на полях так, как на последней странице исправлено словом разум.
Адрес Ваш Шевырев уже имел и по нем один раз уже и писал к Вам, но, вероятно, потерял.
Не скорее ли будет дело, если бы, вместо того чтобы посылать корректурные листы из напечатанного уже текста по почте, – исправить предварительно по напечатанной книжке те ошибки, которые найдутся там сверх замеченных опечаток, и послать книжку Шевыреву. В случае сомнения о правописании, кажется, можно положиться на него. А что будет печататься вновь с рукописей, то пусть он посылает в корректуре. Впрочем, извольте сделать, как найдете лучшим. Я говорю это предположение только для сокращения времени.
Видно, что они там оценили Ваше дело настоящим образом и приняли его к сердцу. Очень бы желательно было, чтобы исполнилось предположение Голубинского и московский митрополит с своей стороны прибавил что-нибудь к предисловию. Кроме достоинства его пера, он может более всех других иметь драгоценные сведения о многом и о многих, упомянутых в предисловии.
Наталья Петровна не пишет к Вам потому, что чувствует себя не совсем здоровою. Она поручила мне сказать Вам ее почтение и передать Вам, что о госпоже Галактионовой[305 - Неустановленное лицо. – Сост.] она действительно еще не справлялась, но что по желанию Вашему она непременно с нею познакомится. Что же касается до ее денег, то на такую вещь, без сомнения, найдутся много охотников, а из многих легко можно будет по Вашему совету избрать вернейшего. Мы же, слава Богу, теперь в деньгах не нуждаемся. Если же никого верных не найдется и Вы непременно этого пожелаете, то, разумеется, мы исполним Вашу волю. Мы оба просим передать наше почтение отцу игумену и не забывать в Ваших святых молитвах душевно Вам преданного И. Киреевского.
63. М. В. Киреевской
17 марта 1847 года
<…> Ты пишешь, милая сестра, что тебя давно уже преследует мысль о освобождении крестьян, что ты молишься Богу, чтобы Он позволил тебе осуществить эту сладкую мечту, что думаешь, что и мы в этом случае одобрим твое желание и просишь наших советов о том, как произвести в действительное исполнение твое намерение. Благодарю тебя за то, что ты сообщила нам свою мысль и хочешь знать наше мнение. Долгом сердца считаю сказать его тебе с полной искренностью.
Но прежде чем я скажу тебе свое мнение о твоем деле, я считаю также долгом сказать тебе мои убеждения об освобождении крестьян в России вообще для того, чтобы ты не предполагала во мне такого мнения, которого я не имею, и не придала бы оттого моим советам более весу, чем сколько они заслуживают.
Правда, у нас теперь беспрестанно толкуют об эмансипации Кошелев, Хомяков и другие. Но я их мнения не разделяю. Не потому, что бы я считал хорошим и полезным для России оставить навсегда крепостное состояние; не потому, что бы я считал это возможным: крепостное состояние должно со временем уничтожиться, когда предварительно будут сделаны в государстве другие перемены: законность судов, независимость частных лиц от произвола чиновников и многие другие, которых здесь исчислять не нужно; но в теперешнее время, я думаю, что такая всеобъемлющая перемена произведет только смуты, общее расстройство, быстрое развитие безнравственности и поставит отечество наше в такое положение, от которого сохрани его Бог! И что такое свобода без законности? Зависимость от продажного чиновника вместо зависимости от помещика. Но выгоды помещика больше или меньше связаны с благосостоянием его крестьян, но, говоря вообще, помещики самые дурные имеют больше совести, чем чиновники: кроме совести, в них есть, больше или меньше, чувство чести, которое мешает им злоупотреблять свою власть, есть зависимость от мнения других, которая была причиной, что отношения их к крестьянам каждый год улучшаются и с тех пор уже, как я помню, изменились совершенно. Чиновник же не связан ничем, кроме своей выгоды и другими чиновниками, тоже продажными. Ты знаешь сама, в каком положении государственные крестьяне, а если не знаешь, то спроси брата Петра, или священника Александра Петровича[306 - Неустановленное лицо. – Сост.], или любого соседа, или купца, который знает их положение, и скажи после того, стоит ли это положение того, чтобы производить переворот в России?
Но я это говорю об общем освобождении крестьян в России, что нисколько не мешает частным людям освобождать своих крестьян, если они думают доставить им лучшее положение. Но подумай по совести (не увлекаясь желанием сделать поступок, который люди могут хвалить; не увлекаясь самолюбивым удовольствием сказать самой себе: я освободила крестьян своих, я поступила по совести! – когда в самом деле поступок твой будет носить громкое имя, не изменяя ничего на деле), подумай: в самом ли деле лучше будет твоим крестьянам заплатить за себя 100 тысяч и получить за то право называться свободными, подпав под власть чиновников, чем, не называясь свободными, быть такими на деле и, не платя 100 тысяч рублей (которых у них нет и которых добывание их непременно запутает), платить тебе ежегодно самый маленький оброк, нисколько их не стесняющий и не породивший в них ни малейшей жалобы? Подумай это по совести и спроси сама себя в глубине сердца: не тщеславие ли перед самой собою заставляет тебя желать изменить их положение? Если ты думаешь, что они этого желают, то ты ошибаешься: желать этого, может быть, могут несколько человек, которые побогаче других, но вообще их это известие испугало. По крайней мере я так слышал от них же. Они говорят, что живут под твоим крылом, как у Христа за пазухой, перемены всякой боятся и деньги за свой выкуп платить очень затрудняются. Всего же более боятся они того, чтобы ты их не продала, потому, как они говорят, что сумму за их выкуп ты назначила такую малую, что тебе другие помещики охотно отдадут много больше и тогда они могут попасть в дурные руки. Некоторые помещики уже слышали там о твоем намерении, и хотят покупать их у тебя, и думают дать тебе больше 100 тысяч, полагая, что ты делаешь это, нуждаясь в деньгах. Из них есть один особенно, которого крестьяне боятся как человека дурного и злого. Но я уверен, что ты не продашь их, и потому об этом не распространяюсь.
К тому прибавлю еще, что я знал отменно почтенных людей, между ними назову К. Ф. Муравьеву[307 - Муравьева Катерина Федоровна, урожденная баронесса Колокольцева (1771–1848) – крестная мать детей И. В. и Н. П. Киреевских. – Сост.], которые также хотели заключить с своими крестьянами условие, по которому они имели бы право выкупаться в свободные хлебопашцы, но разобрав дело вблизи и посоветовавшись с людьми знающими, хотя и сделали они многие для того предварительные действия, и употребляли много хлопот, и крестьяне были согласны, и правительство позволило, но, однако, они убедились, что это условие будет во вред обеим сторонам, и оставили дело по-прежнему.
В дополнение этого я еще скажу тебе, что правительство теперь вольных хлебопашцев уничтожает и обращает их в государственные крестьяне. Вчера еще слышал я, что огромное демидовское имение (кажется, 6 тысяч душ), которое было вольными хлебопашцами, теперь обращено в государственных крестьян под общее управление окружных чиновников. Каково будет твоим крестьянам, заплативши тебе 100 тысяч, вдруг очутиться под властью чиновника, который заставит их платить двойной оброк против того, который они платят тебе? Потому что казенный оброк вместе с окладом на жалование чиновникам или управляющим более 8 рублей серебром с души, тогда как они платят около 4 рыблей серебром с души. Но сколько еще сходит с государственных крестьян незаконных поборов и сколько несправедливостей от пьяных и полномочных писарей, от волостных, от окружных и пр.!! Сколько соблазнов к незаконному действованию посредством подкупов! Какая опасность от откупщиков, которые могут поставить у них кабаки, харчевни, против их воли дать им соблазн и пр. Возьми еще и то в соображение, что, выплачивая тебе откупную сумму, они непременно войдут в зависимость ростовщиков, которые высасывают обыкновенно всю нравственную кровь у крестьян, а ты сама, между тем, получая их выкуп не вдруг, а по срокам, непременно истратишь деньги по мере их получения и потом останешься без ничего и не будешь в состоянии быть полезною никому, сделав еще вред мужикам.
Вот мое мнение. Обсуди его без страсти и пристрастия. Если же, рассудив, ты останешься при своем намерении, то прошу написать ко мне и я тотчас же поеду к знающим это людям и пришлю тебе форму, условия и пр.
Еще одно считаю тебе не лишним сказать: если ты боишься, что после твоей смерти положение крестьян твоих изменится, то ты можешь сделать какое хочешь завещание и положить его для верности в Опекунский совет, так что крестьяне твои во всяком случае и несмотря ни на каких наследников будут после тебя или обязанными на таких или других условиях, или совершенно свободными, смотря по тому, как ты сочтешь за лучшее. Но для этого хорошо бы было, чтобы завещание твое сделано было в тайне, чтобы не возбудить у крестьян мыслей, которые могут быть им вредны прежде времени. А покуда ты жива, продолжай управлять ими, как делала до сих пор, бери с них легкий оброк, дай им свободу управлять собою, не предай их в обиду чиновников, и они будут благословлять тебя так всегда, как теперь благословляют.
