Сбудется всё

Кира Гольдберг

Сбудется всё

В приморской туберкулёзной больнице каждый развлекался, как мог. Млада и Гера бросали хлебные крошки крикливым чайкам и спорили о религии. Старики мерились, кто сколько таблеток принимает. Млада жила в одиночной палате и от скуки сбегала к старикам днём. В этой комнате, просторной, белой и пропахшей фенолом, она забиралась на подоконник с вечноцветущими маленькими кипарисами в горшках. Нос тут почти не улавливал затхлый, кисло-сладкий аромат, свойственный старости. Гера сидел рядом, на кровати. Две другие койки, привинченные к полу, занимали старики. К кроватям хлипким скотчем приклеивался листок с фамилией, датой рождения и необходимыми препаратами. Постельное бельё выдавали серое. Гера шутил: почти как на кладбище. Особенно после двух госпитализаций.

– Семь таблеток в день. И ни одной – мимо рта. Плюс сегодня назначат три от артрита. У меня всё записано. Бинго! – сказал Павел Максимович, записал расчёты в заветную тетрадь и щёлкнул ручкой. Пухлый, с округлыми, мягкими чертами лица и лёгкими складками на щеках, в хлопковом красном халате, который сшила в подарок Млада, он напоминал Будду, но без малейшего миросозерцания в тусклых глазах.

– Как скажешь, – Дмитрий Иванович кивнул. Это был облысевший старик, и его руки с искривлёнными суставами, сложенные замком на большом животе, сильно тряслись. Дмитрий Иванович тяжело поднялся и из кровати перебрался в плетёное кресло с массивными ручками. Он сразу обмяк и стал вслушиваться в белый шум телевизора, который постоянно ломался.

– Давай, иди, промывай мозги. У меня другие дела есть, – Павел Максимович забыл о подведении итогов и своём соревновании. Он потянулся к телефону, уронил тетрадь на пол, не обратил внимания и набрал выученный пальцами номер. В ответ снова услышал одни гудки, – наверное, неполадки с сетью, – он неловко улыбнулся, обращаясь непонятно к кому, словно оправдываясь за то, чего не совершал, – ни черта не ловит, зараза.

Гера знал эти реплики наизусть. Каждый день – одно и то же. Единственное, что менялось в этой цикличности – состояние Млады. «Остался месяц» – пульсировали в памяти слова доктора. И этот месяц на исходе. Гера посмотрел на Младу. На её венец из пепельно-русых волос, на выточенные болезнью черты лица, в зелёные глаза.  Обычно Млада отшучивалась. Сегодня весёлость обошла её стороной. Она кинула остатки хлеба чайкам и отряхнула руки. Шум моря заглушило унылое шорканье швабры за дверью. Это был не их выбор – на пороге девятнадцатилетия сидеть со стариками и измерять время брусничными настойками, вместо того чтобы готовиться к экзаменам и танцевать-танцевать-танцевать на выпускном вечере. Наверняка их старики разучивали когда-то вальс. А Млада и Гера – никогда.

Гере нравилось наблюдать, как в определённые моменты ломался её кроткий, смиренный нрав. Он знал – сейчас Млада снова заговорит о боге. Гера видел, как ей хотелось верить и как эта вера не выдерживала испытаний. Он читал по глазам: почему они здесь? Разве успели за что-то провиниться? Или это – плата за первородный, им даже не принадлежащий грех?

– Гера, почему ты… не веришь в бога? – Млада сидела на подоконнике. Она подняла голову и робко посмотрела на Геру, а он перевёл взгляд на её тоненькие, изящно скрещённые лодыжки.

– Потому что я хочу верить в себя, – решительно ответил Гера. Его слегка оттопыренные уши оживляли серьёзное лицо и контрастировали с непроницаемыми, тёмными глазами, – но так ты либо получаешь безграничную свободу, либо боишься ответственности и теряешь надежду на доброго и всепрощающего бога. Я при этом не буду относиться к нему плохо. Здесь просто вопрос разных точек зрения – я буду считать так, он иначе.

– Хорошо. Ну тогда сам и виноват, что попал сюда. Готов взять такую ответственность?

– Это почему ещё? – Младе показалось, что уши Геры немного шевельнулись.

– Потому что желания загадывать не умеешь. Это надо аккуратно делать.