Сбудется всё

Кира Гольдберг

Сбудется всё

В приморской туберкулёзной больнице каждый развлекался, как мог. Старики мерились, у кого бутыльков с растворами и таблетками больше. Млада утром нарезала круги по одиночной палате, а днём сбегала к старикам. В белой и просторной комнате, пропахшей фенолом, она забиралась на подоконник с вечноцветущими кипарисами в маленьких горшках и ждала, когда у Геры закончатся процедуры. Возвращался он с корками хлеба, завёрнутыми в салфетки – из столовой стащил. А чем ещё заниматься? Только подкармливать, задабривать крикливых чаек и спорить о религии.

Нос почти не улавливал затхлый, кисло-сладкий аромат старости. Гера сидел на кровати возле подоконника. На двух других койках, привинченных к полу, ватные матрасы прогибались под тяжестью тел стариков. Над кроватями на хлипком скотче висели листки – фамилия, дата рождения, препараты. Постельное бельё выдавали серое. Гера шутил: почти как на кладбище. Особенно после двух госпитализаций.

– Семь таблеток в день. И ни одной – мимо рта. Плюс сегодня назначат три от артрита. У меня всё записано. Бинго! – Павел Максимович записал расчёты в заветную тетрадь и щёлкнул ручкой. Пухлый, с мягкими чертами лица и складками на щеках, в хлопковом халате, который сшила в подарок Млада, он напоминал Будду, но без малейшего миросозерцания в тусклых глазах.

– Как скажешь, – кивнул Дмитрий Иванович – облысевший старик. Из кровати он перебрался в плетёное кресло с массивными ручками. Руки с искривлёнными суставами, сложенные замком на большом животе, сильно тряслись. Дмитрий Иванович обмяк, вслушиваясь в белый шум постоянно ломающегося телевизора.

– Валяй, конечно. Промывай мозги. А у меня тоже дела есть. Уж поважнее твоих, – Павел Максимович забыл о подведении итогов в негласном соревновании. Он потянулся к телефону, уронил тетрадь на пол, сердито шикнул и набрал выученный пальцами номер. В ответ снова услышал одни гудки, – наверное, неполадки с сетью, – он неловко улыбнулся, обращаясь непонятно к кому, словно оправдываясь за то, чего не совершал, – ни черта не ловит, зараза.

Гера знал реплики наизусть. Единственное, что менялось в заведённом порядке, – состояние Млады. «Остался месяц» – пульсировали в памяти слова доктора. Месяц на исходе. Гера посмотрел на Младу. На её венец из пепельно-русых волос, на выточенные болезнью черты лица, в зелёные глаза. Притихшая Млада кинула хлебные крошки чайкам и отряхнула руки. Шум моря заглушило унылое шорканье швабры за дверью. Это не они выбрали на пороге девятнадцатилетия сидеть со стариками и измерять время брусничными настойками, вместо того чтобы готовиться к экзаменам и танцевать-танцевать-танцевать на выпускном вечере. Наверняка их старики давно-давно разучивали вальс. А Млада и Гера – никогда.

Гера с нескрываемым удовольствием наблюдал, как в определённые моменты ломался её кроткий, смиренный нрав. Он знал – сейчас Млада снова заговорит о боге. Гера видел, как ей хотелось верить и как эта вера не выдерживала испытаний. Он читал по глазам: почему они здесь? Разве успели за что-то провиниться? Или это – плата за первородный, им даже не принадлежащий грех?

– Гера, почему ты… не веришь в Бога? – Млада подняла голову и робко посмотрела на Геру, а он перевёл взгляд на её тоненькие, изящно скрещённые лодыжки.

– Потому что хочу верить в себя, – слегка оттопыренные уши Геры оживляли серьёзное лицо и контрастировали с непроницаемыми, тёмными глазами, – но так ты либо получаешь безграничную свободу, либо боишься ответственности и теряешь надежду на доброго и всепрощающего бога. Я при этом не буду относиться к нему плохо. Здесь просто вопрос разных точек зрения – я буду считать так, он иначе.

– Хорошо. Ну тогда сам и виноват, что попал сюда. Готов взять такую ответственность?

– Это почему ещё? – Младе показалось, что уши Геры шевельнулись.